Карусель городов и гостиниц, Запах грима и пыль париков… Я кружу, как подбитый эсминец Далеко от родных берегов.
Чья-то мина сработала чисто, И, должно быть, впервые всерьез В дервенеющих пальцах радиста Дребезжит безнадежное «SOS».
Видно, старость — жестокий гостинец, Не повесишь на гвоздь, как пальто. Я тону, пораженный эсминец, Но об этом не знает никто!
Где-то слушают чьи-то приказы, И на стенах анонсов мазня, И стоят терпеливо у кассы Те, кто все еще верят в меня.
Сколько было дорог и отелей, И постелей, и мерзких простынь, Сколько я разномастных Офелий Навсегда отослал в монастырь!
Вот — придворные пятятся задом, Сыпят пудру с фальшивых седин. Вот — уходят статисты, — и с залом Остаюсь я один на один.
Я один! И пустые подмостки. Мне судьбу этой драмы решать… И уже на галерке подростки Забывают на время дышать.
Цепенея от старческой астмы, Я стою в перекрестье огня. Захудалые, вялые астры Ждут в актерской уборной меня.
Много было их, нежных и сирых, Знавших славу мою и позор. Я стою и собраться не в силах, Я не слышу, что шепчет суфлер.
Но в насмешку над немощным телом Вдруг по коже волненья озноб. Снова слово становится делом И грозит потрясеньем основ.
И уже не по тексту Шекспира (Я и помнить его не хочу), — Гражданин полоумного мира, Я одними губами кричу:
— РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН!..
И морозец, морозец по коже, И дрожит занесенный кулак, И шипят возмущенные ложи: — Он наврал, у Шекспира не так!
Но галерка простит оговорки, Сопричастна греху моему… А в эсминце трещат переборки, И волна накрывает корму.