Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы; и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы.
Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца.
И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в коснеющей руке.
Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать.
Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте.
И если правда будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми, трикратно трубы призовут,—
предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой,
держа в своей ладони правой, помятой немцами в бою, не символы небесной славы, а землю русскую свою.
Он все увидит, этот мальчик, и ни йоты не простит, но лесть от правды, боль от фальши и гнев от злобы отличит.
Он все узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди, судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди.
И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли.
1942