Так бел, что опаляет веки, кратчайшей ночи долгий день, и белоручкам белошвейки прощают молодую лень. Оборок, складок, кружев, рюшей сегодня праздник выпускной и расставанья срок горючий моей черемухи со мной. В ночи девичьей, хороводной есть болетворная тоска. Ее, заботой хлороформной, туманят действи цветка. Воскликнет кто-то: знаем, знаем! Приелся этот ритуал! Но всех поэтов всех избранниц кто не хулил, не ревновал? Нет никого для восклицаний: такую я сыскала глушь, что слышно, как, гонимый цаплей, в расщелину уходит уж. Как плавно выступала пава, пока была ее пора!- опалом пагубным всплывала и Анной Павловой плыла. Еще ей рукоплещут ложи, еще влюблен в нее бинокль — есть время вымолвить: о боже!- нет черт в ее лице больном. Осталась крайность славы: тризна. Растенье свой триумф снесло, как знаменитая артистка,- скоропостижно и светло. Есть у меня чулан фатальный. Его окно темнит скала. Там долго гроб стоял хрустальный, и в нем черемуха спала. Давно в округе обгорело, быльем зеленым поросло ее родительское древо и все недальнее родство. Уж примерялись банты бала. Пылали щеки выпускниц. Красавица не открывала дремотно-приторных ресниц. Пеклась о ней скалы дремучесть все каменистей, все лесней. Но я, любя ее и мучась,- не королевич Елисей. И главной ночью длинно-белой, вблизи неутолимых глаз, с печальной грацией несмелой царевна смерти предалась. С неизъяснимою тоскою, словно былую жизнь мою, я прах ее своей рукою горы подножью отдаю. — Еще одно настало лето,- сказала девочка со сна. Я ей заметила на это: — Еще одна прошла весна. Но жизнь свежа и беспощадна: в черемухи прощальный день глаз безутешный — мрачно, жадно успел воззриться на сирень.
1973