Теперь я буду сохнуть от тоски И сожалеть, проглатывая слюни, Что не доел в Батуми шашлыки И глупо отказался от сулгуни.
Пусть много говорил белиберды Наш тамада — вы тамаду не троньте,- За Родину был тост алаверды, За Сталина,- я думал — я на фронте.
И вот уж за столом никто не ест И тамада над всем царит шерифом,- Как будто бы двадцатый с чем-то съезд Другой — двадцатый — объявляет мифом.
Пил тамада за город, за аул И всех подряд хвалил с остервененьем,- При этом он ни разу не икнул — И я к нему проникся уваженьем.
Правда, был у тамады Длинный тост алаверды За него — вождя народов, И за все его труды.
Мне тамада сказал, что я — родной, Что если плохо мне — ему не спится,- Потом спросил меня: «Ты кто такой?» А я сказал: «Бандит и кровопийца».
В умах царил шашлык и алкоголь,- Вот кто-то крикнул, что не любит прозы, Что в море не поваренная соль — Что в море человеческие слезы.
И вот конец — уже из рога пьют, Уже едят инжир и мандаринки, Которые здесь запросто растут, Точь-точь как те, которые на рынке.
Обхвалены все гости, и пока Они не окончательно уснули — Хозяина привычная рука Толкает вверх бокал «Киндзмараули»…
О как мне жаль, что я и сам такой: Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже,- Что не могу я моря взять с собой И захватить все солнце побережья.
1969