У этого поезда плакать не принято. Штраф. Я им говорил, чтоб они догадались повесить. Нет, не десять рублей. Я иначе хотел, я был прав, — Чтобы плачущих жен удаляли с платформы за десять… Понимаете вы, десять самых последних минут, Те, в которые что ни скажи — недослышат, Те, в которые жены перчатки отчаянно мнут, Бестолковые буквы по стеклам навыворот пишут. Эти десять минут взять у них, пригрозить, что возьмут, — Они насухо вытрут глаза еще дома, в передней. Может, наше тиранство не все они сразу поймут, Но на десять минут подчинятся нам все до последней. Да, пускай улыбнется! Она через силу должна, Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным. Как охранная грамота, эта улыбка нужна Всем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам. Вот конверты, в пути пожелтевшие, как сувенир, — Над почтовым вагоном семь раз изменялась погода, — Шахматисты по почте играют заочный турнир, По два месяца ждут от партнера ответного хода. Надо просто запомнить глаза ее, голос, пальто — Все, что любишь давно, пусть хоть даже ни за что ни про что, Надо просто запомнить и больше уже ни на что Не ворчать, когда снова застрянет в распутицу почта. И домой возвращаясь, считая все вздохи колес, Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки, Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез, Эту самую трудную маску спокойной разлуки. На обратном пути будем приступом брать телеграф. Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье. У этого поезда плакать не принято. Штраф. — Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявленье.
1939