В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой у тети Розы жили три квартирантки — то ли сержантки, то ли лейтенантки.
Я был младше их года на три-четыре, мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире пел патефон за стеной в той квартире…
Из-под пилотки локоны золотые, гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые, сапоги-сапожки — тук-тук- позывные.
Фронтовички призыва последнего года, им досталась война другого, победного рода: Бухарест, Белград, Будапешт… Из похода
кое-что перепало им: полуботинки, шали, пудра, чулки, керосинки, а еще открытки, картинки, пластинки…
Вечерком, как на вахту, заступали поклонники, капитаны, а, может, и подполковники, а пока — примостились на подоконнике,
зазывают меня, начинают шутки-расспросы, улыбаясь, одна предлагает мне папиросы, другая сплетает и расплетает косы.
Одна говорит, чтобы я не стеснялся, а так вот сразу взял и признался: хоть раз с девчонкой поближе я знался?
Быстрый жар обдает меня до макушки. Мать зовет: — Ты не слушай их. Шлюшки. Ночью душно мне на моей подушке.
Слава Богу, теперь вместо бомб — гулянки, в кружках спирт, на газете консервные банки, все путем, не случись с «буржуйкой» подлянки…
Шум под утро: по пьянке компания угорела. Одна к нам шастает то и дело За лимоном. Шинель на голое тело.
Во дворе гуляки зябко сутулятся, офицеры в белье, словно мокрые курицы, Хорошо что не видно их с улицы.
Сокрушается мама: — Что за дурешки! Без войны хотели погибнуть, как кошки… А у той, у одной — шинель да сапожки…
Послевоенных южных ночей лихорадка. Жаркой гарью ноздри щекочет сладко. Полстолетья прошло — угорелая снится солдатка…
1948