Всю ту зимушку седую, как я жил, не знаю сам, и горюя и бедуя по особенным глазам. Как два раза на неделе по снегам хотел пойти, как суровые метели заметали все пути… Как пришел я в полночь мая, соблюдая тишину, задыхаясь, замирая, к соловьевскому окну — про любовь свою сказать, Александру в жены звать. Александра Соловьева, ты забыла ли давно, двадцать пять минут второго, неизвестный стук в окно? Вышла в сени по ковру, улыбнулась не к добру, вышла с талыми глазами, вся в истоме, вся в жару. Будто пчелы с вешних сот на лице сбирали мед, да ослепли медоноски, всю изжалили впотьмах, — две медовые полоски прикипели на губах. Кудри сбиты и развиты, пали замертво к плечам, плечи белые повиты в крылья черного плаща. Плащ до самого следа, сверху звезды в два ряда, плащ тяжелый, вороненый, весь зеркальный, как вода. Перелетные зарницы на волнах его горят, самолеты на петлицах к небу медленно летят… И ударил с неба гром, улыбнулся я с трудом: — Вот, — сказал я, — здравствуй, что ли, я стучался под окном. Объясни мне, сделай милость, если дома ты одна, в чью одежду нарядилась, от кого пьяным-пьяна?. Покраснела Александра, погасила в сенях свет. И сказала Александра: — Александры дома нет!.. Александра Соловьева, как бежал я до огня от холодного, ночного соловьевского окна! Над землею птичьи стаи, птичьи свадьбы засвистали. Я шатаясь шел вперед от калиток до ворот. И лежала в реках мая, палисады окрыля, в тайных криках, как немая, оперенная земля, вся — в непряденом шелку, вся — в березовом соку.
1935-1936