Вот не такой, как двадцать лет назад, а тот же день. Он мною в половине покинут был, и сумерки на сад тогда не пали и падут лишь ныне.
Барометр, своим умом дошед до истины, что жарко, тем же делом и мненьем занят. И оса — дюшес когтит и гложет ненасытным телом.
Я узнаю пейзаж и натюрморт. И тот же некто около почтамта до сей поры конверт не надорвет, страшась, что весть окажется печальна.
Всё та же в море бледность пустоты. Купальщик, тем же опаленный светом, переступает моря и строфы туманный край, став мокрым и воспетым.
Соединились море и пловец, кефаль и чайка, ржавый мёд и жало. И у меня своя здесь жертва есть: вот след в песке — здесь девочка бежала.
Я помню — ту, имевшую в виду писать в тетрадь до сини предрассветной. Я медленно навстречу ей иду — на двадцать лет красивей и предсмертней.
— Всё пишешь,- я с усмешкой говорю. Брось, отступись от рокового дела. Как я жалею молодость твою. И как нелепо ты, дитя, одета.
Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь. Всё будет: книги, и любовь, и слава. Но страшен мне канун твоих потерь. Молчи. Я знаю. Я имею право.
И ты надменна к прочим людям. Ты не можешь знать того, что знаю ныне: в чудовищных веригах немоты оплачешь ты свою вину пред ними.
Беги не бед — сохранности от бед. Страшись тщеты смертельного излишка. Ты что-то важно говоришь в ответ, но мне — тебя, тебе — меня не слышно.
1977