Врезанные в песок заливы — кривы и плоски; с неба ускакала закатная конница, ивы, березки — тощи. Бежит, бежит, бежит девочка вдоль рощи: то наклонится, то выгнется, словно мяч бросая; треплется голубая ленточка, дрожит, а сама босая. Глаза — птичьи, на висках кисточкой румянец… Померанец желтеет в осеннем величьи… Скоро ночь-схимница махнет манатьей на море, совсем не античной. Дело не в мраморе, не в трубе зычной, во вдовьей пазухе, материнской утробе, теплой могиле. Просили обе: внучка и бабушка (она — добрая, старая, все знает) зорьке ясной подождать, до лесочка добежать, но курочка-рябушка улетела, в лугах потемнело… «Домой!» — кричат за рекой. Девочка все бежит, бежит, глупая. Пробежала полсотни лет, а конца нет. Сердце еле бьется. Наверху в темноте поется сладко-пленительно, утешительно: — Тирли-тирлинда! я — Психея. Тирли-то-то, тирли-то-то. Я пестрых крыльев не имею, но не поймал меня никто! Тирли-то-то!
Полно бегать, мышонок мой! Из-за реки уж кричат: «Домой!»
1921