Зачем ты говоришь раной, алеющей так тревожно? Искусственные румяна и локон неосторожный. Мы разно поем о чуде, но голосом человечьим, и, если дано нам будет, себя мы увековечим. Протянешь полную чашу, а я — не руку, а лапу. Увидим: ангелы пашут, и в бочках вынуты кляпы. Слезами и черной кровью сквозь пальцы брызжут на глыбы: тужеет вымя коровье, плодятся птицы и рыбы. И ягоды соком зреют, и радость полощет очи… Под облаком, темя грея, стоят мужик и рабочий. И этот — в дырявой блузе, и тот — в лаптях и ряднине: рассказывают о пузе по-русски и по-латыни. В березах гниет кладбище, и снятся поля иные… Ужели бессмертия ищем мы, тихие и земные? И сыростию тумана ужели смыть невозможно с проклятой жизни румяна и весь наш позор осторожный?
1918 Москва