Зари моей безоблачную пору — Весну еще зеленой, робкой страсти, Которая жестоко разрослась, Воспомню в облегченье скорбной части И, в незабвенных днях найдя опору, Когда я жил, Амура сторонясь, Поведаю о том, как, разъярясь, Он поступил и что со мною стало. Наука мне — наука для других! О горестях моих Перо — и не одно! — кричать устало, И нет строкам безрадостным числа, И редкий дол не помнит пеней звуки- Как не поверить, что несчастлив я? И если память не тверда моя, Забывчивость вполне прощают муки И мысль, что все другие прогнала И памяти приносит столько зла, Всецело завладев душой моею, А я лишь оболочкою владею.
Немало лет пришло другим на смену С тех пор, как бог любви меня впервые Подверг осаде: я на зрелый путь Уже ступил, и думы ледяные Воздвигли адамантовую стену, Чтоб ею сердце навсегда замкнуть. Еще слеза не обжигала грудь, Был крепок сон, и видеть было странно Мне в людях то, чего я сам лишен. Но нет судьбе препон: День — вечером, а жизнь концом венчанна. Амур не мог себе простить того, Что сталь стрелы лишь платье повредила, Мне самому не причиня вреда, И даму взял в союзницы тогда, Перед могуществом которой сила И хитрости не стоят ничего. Они взялись вдвоем за одного И превратили в лавр меня зеленый, Для коего не страшен ветр студеный. Какое ощутил я беспокойство, Почувствовав, что принял облик новый, Что в листья волосы обращены, Которым прочил я венок лавровый, И ноги, потеряв былые свойства, Душе, творящей плоть, подчинены, В два корня превратились близ волны Величественней, чем волна Пенея, И руки — в ветки лавра, — замер дух! А белоснежный пух, Которым я покрылся, не умея Сдержать надежды дерзновенный взлет! Увы! сразила молния надежду И я, не зная, как беде помочь, Один, роняя слезы, день и ночь Искал ее на берегу и между Пустынных берегов — во мраке вод. И с той поры уста из года в год О жертве сокрушалися безвинной, И седина — от песни лебединой.
Так я бродил вдоль берегов любимых — И вместо речи песня раздавалась, И новый голос милости просил: Столь нежно петь еще не удавалось Мне о моих страданьях нестерпимых, Но милости я так и не вкусил. Какую муку я в душе носил! Однако больше, чем сказал доныне, Сказать я должен, пусть не хватит слов, О той, чей нрав суров, — О бесконечно милой мне врагине. Она, в полон берущая сердца, Мне грудь отверзнув, сердцем овладела И молвила: «Ни слова про любовь!» Со временем ее я встретил вновь, Одну, в другом обличье, — и несмело Поведал ей всю правду до конца. И выражение ее лица Мне было осужденьем за признанье, И я поник, застыв, как изваянье.
Но столько гнева было в милом взоре, Что, и одетый в камень, трепетал я, Внимая: «Может быть, меня с другой Ты спутал?» «Захоти она, — шептал я, — И я забуду, что такое горе. Пошли мне слезы вновь, владыка мой!» Не понимаю как, но, чуть живой, Способность я обрел передвигаться, Виня себя за памятный урок. Однако краток срок, Чтоб за желанием перу угнаться, И из того, что в память внесено, Я только часть не обойду вниманьем. Такого не желаю никому: Смерть подступила к сердцу моему, И я не мог бороться с ней молчаньем, — Обресть в молчанье силы мудрено; Но было говорить запрещено, И я кричал — кричали песен строки: «Я ваш, и, значит, вы к себе жестоки!»
Хотел я верить, что она оттает, Найдет, что я достоин снисхожденья, А если так, таиться смысла нет, Однако гнев порой бежит смиренья, Порой в смиренье силу обретает, — И я, на все мольбы мои в ответ, Оставлен был во тьме, утратив свет. Нигде, нигде не видя, как ни тщился, Ее следов, — где их во тьме найти! — Как тот, кто спит в пути, Однажды я ничком в траву свалился. Упрямо попрекая беглый луч, Я перестал мешать слезам печали И предоставил им свободный бег. С такою быстротой не тает снег Весной, с какою силы убывали. Я, не найдя просвета среди туч, Под сенью бука превратился в ключ, — Подобное бывает, как известно, И потому сомненье неуместно.
Кто создал эту душу совершенной, Коль скоро не Творец всего живого, С которого она пример берет, Всегда прощенье даровать готова Тому, кто к ней с мольбой идет смиренной И все свои ошибки признает. Когда она мольбы повторной ждет, Она и в этом подражает Богу, Чтоб кающихся больше устрашить: Ведь клятва не грешить Не закрывает грешную дорогу. И госпожа, на милость гнев сменя, До взгляда снизошла — и оценила, Что скорбь моя моей вине равна; И слезы осушила мне она, И, осмелев, я вновь взмолился было, И взор ее, несчастного казня, Сейчас же в камень превратил меня. Лишь голос мой, оставшийся на воле, Мадонну звал и Смерть, исполнен боли.
Печальный голос — как забыть такое! Я, изнывая от любовной жажды, В пустынных гротах плакал много дней, И грех слезами искупил однажды- И существо свое обрел земное, Как видно, чтоб страдать еще сильней. Охотником я следовал за ней, И я нашел ее: моя дикарка, Нагая, от меня невдалеке Плескалась в ручейке, Который солнце освещало ярко. Увидя, что утешить взор могу, Я на нее смотрел; она смутилась И, от смущенья или же со зла, Меня водой студеной обдала, И тут невероятное случилось: Я превратился — право, я не лгу, — В оленя стройного на берегу И до сих пор мечусь от бора к бору, Перехитрить свою бессилен свору.
Канцона, кем я не был никогда, Так это золотым дождем, которым Юпитер пригасил любовный пыл; Зато я был огнем и птицей был И на крылах к заоблачным просторам Ту возносил, кого пою всегда. От лавра не уйти мне никуда: Мой первый лавр — досель моя отрада, И сердцу меньших радостей не надо.