Мне повстречался дьяволенок, Худой и щуплый — как комар. Он телом был совсем ребенок, Лицом же дик: остер и стар.
Шел дождь… Дрожит, темнеет тело, Намокла всклоченная шерсть… И я подумал: эко дело! Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.
Твердят: любовь, любовь! Не знаю. Не слышно что-то. Не видал. Вот жалость… Жалость понимаю. И дьяволенка я поймал.
Пойдем, детеныш! Хочешь греться? Не бойся, шерстку не ерошь. Что тут на улице тереться? Дам детке сахару… Пойдешь?
А он вдруг эдак сочно, зычно, Мужским, ласкающим баском (Признаться — даже неприлично И жутко было это в нем) —
Пророкотал: «Что сахар? Глупо. Я, сладкий, сахару не ем. Давай телятинки да супа… Уж я пойду к тебе — совсем».
Он разозлил меня бахвальством… А я хотел еще помочь! Да ну тебя с твоим нахальством! И не спеша пошел я прочь.
Но он заморщился и тонко Захрюкал… Смотрит, как больной… Опять мне жаль… И дьяволенка Тащу, трудясь, к себе домой.
Смотрю при лампе: дохлый, гадкий, Не то дитя, не то старик. И все твердит: «Я сладкий, сладкий...» Оставил я его. Привык.
И даже как-то с дьяволенком Совсем сжился я наконец. Он в полдень прыгает козленком, Под вечер — темен, как мертвец.
То ходит гоголем-мужчиной, То вьется бабой вкруг меня, А если дождик — пахнет псиной И шерстку лижет у огня.
Я прежде всем себя тревожил: Хотел того, мечтал о том… А с ним мой дом… не то, что ожил, Но затянулся, как пушком.
Безрадостно-благополучно, И нежно-сонно, и темно… Мне с дьяволенком сладко-скучно… Дитя, старик,- не все ль равно?
Такой смешной он, мягкий, хлипкий, Как разлагающийся гриб. Такой он цепкий, сладкий, липкий, Все липнул, липнул — и прилип.
И оба стали мы — едины. Уж я не с ним — я в нем, я в нем! Я сам в ненастье пахну псиной И шерсть лижу перед огнем…
Декабрь 1906, Париж