Снимал я комнату в посёлке Вырица. Трещал мороз — я печь топил брикетами, В окошке низком стёкла были выбиты И я его заклеивал газетами. Дышал я паром, но держался стоиком, Писал стихи за самодельным столиком. Снег падал и седело всё наземное, Машины шли, дрожал старинный дом. За тонкой стенкой песни пел тюремные Весёлый кенар с рыжим животом. Хозяин мой ходил в дешевом ватнике, Копил рубли, катал для рынка валенки, Кадык горбатый укрывал за бороду, Растил в сарае разового борова. И слышал я, как песни пел он бражные, Как приникал к моей замочной скважине, И звал меня при этом чудаком. За то, что в комнате, пропахшей кислой сыростью, Оставшись без брикетов торфяных, Я грелся тем, что начинал боксировать Невидимых противников моих. За то, что я, на холода не жалуясь, Не раздеваясь, засыпал не раз. Мои обеды на плите не жарились, А он с меня высчитывал за газ. И гладя деньги пальцами горячими, И в комнате закрывшись на засов, Он торопливо мелочь заворачивал, Страничку выдернув из «Алых парусов»… Теперь узнай я, что тот дом нечаянно Сгорел дотла с рублями и с хозяином, С холеным боровом и с тюфяками сдобными… Я не злопамятный, я дольше помню доброе. Лишь кенара жалел бы голосистого, Что на своём, на птичьем языке, Не песни пел, а весело освистывал Людей, живущих в денежном мирке.
1976