Комсомольская юность моя, мы с тобою наши версты считали от боя до боя; наши губы немели, наши мачты горели, нас хирурги спасали, а мы не старели. Что я помню? Дороги, дороги, дороги, столбовые дымящиеся перекрестки, часовых у колодца, ночные тревоги, клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке, ночи, длинные, синие, ночи без края, тяжесть мокрых сапог, вечный холод зюйдвестки и смешную мечту об окне с занавеской, о которой мой друг загрустил, умирая. Что я помню? В семнадцать — прощание с домом, в девятнадцать — две тонких нашивки курсанта, а потом трехчасовая вспышка десанта, — и сестра в изголовье с бутылочкой брома. А потом — немота, неподвижность суставов, первый шаг, первый крик затянувшийся: «Мама!» И опять уходящие к югу упрямо бесконечные ленты летящих составов, и опять тишина затаенных причалов. Но опять, по старинной солдатской привычке, хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку, обернешься — и все начинаешь сначала. Все сначала, как будто бы вечер вчерашний две судьбы разграничил луною горбатой: жизнь без риска — за дальней чертой медсанбата, жизнь взахлеб — там, где бой, там, где риск, там, где страшно. Комсомольская юность моя, все, что было, не прошло, не состарилось, не остыло. Нас бинтом пеленали, нас пулей учили, нас почти разлучали, но не разлучили.
1963