Характер всех любимых одинаков! Веселые, они вдруг загрустят, Отревновав, отмучившись, отплакав, Они угомонятся и простят,
И зацелуют. Не дадут покою! Руками шею крепко обовьют. Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою, Затормошат. Любимым — назовут!
Но лишь попробуй встретить их сурово, Лишь руку осторожно отстрани, Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова На целый день надуются они.
… Нет трогательней в мире беспорядка Волос их мягких в тот рассветный час, Когда они доверчиво и сладко Спят, разметавшись, на руке у нас.
Любимые! Когда мы уезжали, Нас, юных, мешковатых и худых, Они одни средь ночи провожали По черным лужам в туфельках худых.
Мы строго шли вперед. Что нам, героям, Смятенье их,— дорога далека! Они бежали за поющим строем, Стирая слезы кончиком платка.
Они в ночи стояли вдоль перрона, Рыдая, с непокрытой головой, Пока фонарь последнего вагона Не потухал за хмарью дождевой.
И в час, когда на тротуарах наледь, Возвышенных достойные судеб, Они стояли, чтобы отоварить Мукою серой карточки на хлеб.
И снилось нам в огне чужого края: Их комнатка — два метра в ширину,— Как, платье через голову снимая, Они стоят, готовятся ко сну.
Любимых, как известно, не балуют — Два-три письма за столько лет и зим! Они прижмут к груди и зацелуют Те десять строк, что мы напишем им.
Они в товарниках, по первопуткам К нам добирались в тот далекий год. С убогим узелком, они по суткам Толкались у казарменных ворот.
А часовой глядел на них сурово. Любимые, не зная про устав, Молили их пустить и часового В отчаянье хватали за рукав.
Они стоять могли бы так веками, В платках тяжелых, в легких пальтецах, От частых стирок с красными руками, С любовью беспредельною в сердцах.