Только невежд рассмешить Скалета фамилия может, Знающим слышится в ней венценосной Венеции речь Или Толедо. Когда иду я кладбищем еврейским, Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск, Явно голландец другой, а третий — Германии сын. Далее дети Литвы, белорусских, польских местечек, Русь и Кавказ говорят окончаньями “швили” и “ов”. Был твой отец меховщик, и вывески на Ришельевской Золото выпуклых букв горело, когда поутру Мимо я в школу ходил… Очень рано мать овдовела, Трудно ей стало одной меховую торговлю вести. Замуж вторично она удачно, казалось бы, вышла: Муж — ювелир, и вдовец, и видный мужчина, силач. В городе знали: хитёр Паромщик, еврей свиномордый, На Дерибасовской он в доме Вагнера лавкой владел. В красное мясо лица были вправлены два бриллианта — Точечки глаз, но знаток понимал поддельный их блеск. С дочерью юной вдовец и с мальчиком-сыном вдовица Объединились в семью и квартиру нашли без труда В доме у нас, на втором этаже. Вливалась к ним в окна, Что против наших окон, весеннего нэпа заря. Мы подружились с тобой: ты был крепышом, забиякой, Я — созерцателем дня, жадным глотателем книг. Ты восторгался моим беспомощным стихоплетеньем, Я — сочетаньем в тебе и умницы, и драчуна. Нравилась мне и Адель, сестра твоя, нежный подросток С зрелостью ранней груди, с пленительной лживостью глаз. Позже призналась она, что с умыслом, полунагая, Будто Бог знает, о чём в мечтание погружена, Передо мною в окне стояла и тайно следила, Как я зубрю иль черчу. О, я плохо зубрил и чертил, Странным волненьем томим — необычным, мучительным, чудным. Было четырнадцать мне, шёл ей шестнадцатый год. Только тебе открывал заключённое в ямбы томленье, Памятлив был ты и ей читал эти ямбы, смеясь.
1935