Стихи Даниила Андреева

(ОТРЫВОК ИЗ ЮНОШЕСКОЙ ПОЭМЫ)

… Но папоротник абажура
Сквозит цветком нездешних стран…
Бывало, ночью сядет Шура
У тихой лампы на диван.
Чуть слышен дождь по ближним крышам.
Да свет каминный на полу
Светлеет, тлеет — тише, тише,
Улыбкой дружеской — во мглу.

Он — рядом с ней. Он тих и важен.
Тетрадь раскрытая в руке…
Вот плавно заструилась пряжа
Стихов, как мягких струй в реке.
Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
«Неопалимой Купины».
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном.
Но вдаль до поздних поколений
Дойдут ли скудные листы
Сквозь шквалы бурь и всесожжений,
Гонений, казней, немоты?
Иль небывалое творенье
Живой цветок нездешних стран —
Увянет с тем, кому горенья
Суровый жребий свыше дан?
Сквозь щель гардин шумит ненастье,
Но здесь — покой, здесь нет тоски,
Здесь молча светится причастье
Благословляющей руки.
Здесь многокнижными ночами
Монах, склонившись на копьё,
Следит недвижными очами
Крещенье странное моё.
Годину наших дней свинцовых
Он осенил своим крестом,
Он из глубин средневековых
Благословляет бедный дом;
И под тенями капюшона,
На глади древнего щита,
Лишь слово Zeit
— печать закона —
Ясна, нетронута, чиста.

Текут часы. Звучат размеры,
Ткут звуковой шатёр, скользя…
И прежней правды, дальней веры
Чуть брезжит синяя стезя.
Но над лазурью — башни, башни,
Другой кумир, иной удел…

— Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. —

Так говорит сестра. Но мигом
Уж не рассеется дурман…
Она откладывает книгу
На свой синеющий диван.
Все измышленья в темень канут
От этой ласковой струи…

— Спокойной ночи, мальчик, — глянут
Глаза сестры в глаза мои.
И еле-зримо, — смутно, смутно —
Не знаю где, какой, когда —
Нездешней правды луч минутный
Скользнёт в громаду тьмы и льда.

Zeit — время (нем.) — (Ред.)

Как друзья жениха у преддверия брачного пира,
Облекаются боги в пурпуровые облака…
Все покоится в неге, в лучах упованья и мира —
Небо, кручи, река.

И великим Влюбленным, спеша на свидание с Ночью,
Златоликий Атон опускает стопу за холмы —
Дивный сын мирозданья, блаженства и сил средоточье,
Полный счастья, как мы.

Поднимает земля несравненную чашу с дарами —
Благовонья, туманы и ранней росы жемчуга…
В красноватой парче, как священники в праздничном храме,
Розовеют стога.

Вечер был совершенен — и будет вся ночь совершенной,
В полнолунных лучах, без томленья, скорбей и утрат,
Да хранит тебя Бог, о прекраснейший светоч вселенной,
Наш блистающий брат!

1939

В коловращении
неостанавливающихся
машин,
В подспудном тлении
всечеловеческого
пожара,
Я чую отзвуки
тупо ворочающихся
пучин
В недорасплавившейся
утробе
земного шара.

Им параллельные, но материальнейшие миры
Есть,
недоступные
ни для религий,
ни для художеств;
Миры — страдалища:
в них опрокидываются
до поры
Кто был растлителями
и палачами
народных множеств.

Спускаюсь кратером
инфрафизическим, —
и предо мной
Глубины пучатся — но не чугунною
и не железной —
Нездешней массою
и невычерчиваемой длиной,
То выгибающеюся,
то проваливающеюся
бездной.

Полурасплющенные
уже не схватываются
за край;
Не вопиют уже
ни богохульства
и ни осанну…
Для магм бушующих
именование —
УКАРВАЙР:
Другого нет
и не предназначено
их океану.

Под его тяжестью
ярится сдавливаемое Дно —
Обитель страшная
и невозможнейшая
из невозможных…
Что в этом каменнейшем
из мучилищ
заключено?
Кому из собственников
этих дьявольских
подорожных?

И мой вожатый,
мой охранитель,
мой светлый маг
По всем расщелинам, подземным скважинам и закоулкам
Чуть произносит мне:
— Сверхтяжелую толщу магм
На языке Синклита Мира
зовут ПРОПУЛКОМ.

1945

Когда обезьяноподобные люди
На сумрачном дне незапамятных рас
Вычерчивали на каменной груде
Свой первый, звериный иконостас, —
Они укрывались от зимних туманов
В подземный, потоком размытый портал,
И гул первобытных глухих барабанов
Из тьмы недоступных пещер рокотал.

И капало сало, дымились светильни
Пред ликами мамонтов и медведей,
Чтоб стала охота на зверя обильней,
Чтоб сам приходил он в руки людей.
Глубь гротов в мерцании чадном тонула,
Блестели широкие скулы в поту,
И в медленном уханьи тяжкого гула
Плясали они, становясь на пяту.

Да не ужаснётся, кто позднего века
Дворцы оставляя, на страшное дно
Сойдёт, чтоб увидеть зарю человека —
Культур загудевшее веретено.
Ведь пламя в лампадах паникадильных,
Ласкающих ангельский иконостас,
Затеплено от первобытной светильни
На сумрачном дне незапамятных рас.

1934

Я помню вечер в южном городе,
В сухом саду ночлег случайный,
И над приморскою окраиной
Одну огромную звезду:
Твердыней генуэзской гордости
Под нею крепость вырезалась
И коронованной казалась
Сквозь тамариск в моём саду.

Я знал: вдали, за морем плещущим,
За этой роскошью сапфирной
В ином краю дремоте мирной
Ты в эту полночь предана,
Но будет час — и утром блещущим
Ты с корабля сойдешь по сходням
Сюда, где кровь моя сегодня
Тебя зовет и ждет без сна.

Без сна… как долго сон медлительный
Ко мне в ту ночь не наклонялся!
С амфитеатра ритмы вальса
Лились кружащимся ручьём
И, учащая пульс томительный,
Твердили о чужом веселье,
О чьём-то юном новоселье,
Об отдаленном счастье… Чьём?

Они утихли только за полночь,
Но слабый шум не молк… откуда?
Иль город ровным, крепким гудом
Дышал в горячем забытьи?
Иль, страстную внушая заповедь
Моей душе, неуловимо
Во мне стучало сердце Крыма
И направляло сны мои?

И я постиг во сне, как в празднике,
Лицо его утесов чёрных,
Полынь его лугов нагорных
И троп, кривых, как ятаган,
Его златые виноградники,
Его оград булыжный камень
И плиты, стёртые веками
В святилищах магометан.

А там, у бухт, на побережии,
Гордясь свободным, тёмным телом,
Шли, улыбаясь, люди в белом —
Таких счастливых нет нигде, —
И в этот край, живая, свежая,
От корабля путём желанным
Сошла ты солнцем долгожданным
По еле плещущей воде.

— Смерть не равняет чернь и героев.
Каждому — только свое: не дивись!
Доблесть деяний расширив, утроив,
Примет героя
вышняя высь.
И в планетарно-эфирном окружьи
Встанет он за гонимых внизу,
Непредставимое здесь оружие
С демоном
скрещивая
в грозу.

— Смерть не равняет не знавших Служенья
С тем, кто прояснен,
и с тем, кто свят,
С теми, кто внутренним самосожженьем
Был облечен
в нетленный
наряд.
Ныне — из светорождающей сферы
Дух его льется,
струясь шатром,
И облекает искателей веры
Братски-приветствующим
серебром.

— Смерть не равняет, руша ограду,
Гениев
с теми, кто не творил:
Гениям путь — к совершенному ладу
Звездных морей
и звездных ветрил.
Станет бездонно
в новой отчизне
Творчество,
непредставимое здесь,
Тех, кто свой дар оправдал при жизни,
Став
многозвучным гимном
весь.

— Так, помогая живым мириадам —
Всем, кто скитается здесь, позади —
ВОлят
невидимо
с нами рядом
Гении,
праведники,
вожди.
Так, обступая скорбную землю,
Мемфис и Дели, Лондон и Ур,
Светочей наших
включив и объемля,
Дышат
Синклиты
метакультур.

1950

Я не знаю — быть может, миллиард миллионов
Соучаствует службам пятимерных пространств?
Сколько воль, досягнувших до небесных аккордов,
Свои души включают
в краски этих убранств?

Но склонился ли вечер для трехмерного мира,
Разгореться ль готова над Энрофом заря —
А в Уснорме за клирами
необъятные клиры
Опускаются,
близятся
к синеве алтаря.

Опускаются клиры, —
Поднимаются хоры
В бестелесном огне;
Льет над строгим их танцем
Многотрубное солнце
Рокот свой в вышине.

Совершеннейшим голосом,
Несравненнейшим мелосом
Нарастает прибой, —
Расцветающим лотосом
Каждый встал перед Логосом
Сам в себе и собой.

Непрерывными таинствами
здесь творят Литургию
Человечества даймонов,
стихиалей,
зверей, —
Сонмы тех, кто вкропил себя
в эти хоры благие,
Солнцу Мира сорадуясь,
как теург-иерей.
Световыми прокимнами,
лучевыми акафистами
Крестославно пронизывается благовонный простор,
Мировыми кадильницами
благостройно раскачиваются
Прежде певшие вольницами
духи моря и гор.

И преграды просвечиваются,
И лампады раскачиваются —
Мерно, сквозь храм,
Звездными гроздиями,
Тысячезвездиями,
Выше всех стран.

Силами Троицы
Здесь заливается
Шаданакар.
В каждом достроится
Здесь и раскроется
Истинный дар.

В этом святилище,
В этом сиялище
Пламенных сил
Станет избранником,
Первосвященником
Каждый, кто жил.

Каждого ставшего,
Сан восприявшего
Сменит другой —
Столь же возвышенный,
Нимбом украшенный,
Столь же благой.

Путь человеческий,
Срывы и спуски, —
Кончен навеки он,
Тесный и узкий!
Каждый одет
Непорочной легендой,
Каждый увит
Драгоценной гирляндой —
Цепью законченных
В круговороте,
Славой отмеченных
Жизней во плоти;
Став крылоруким,
Зван он сюда
В райские звуки
Влить свое ДА.

— Мы росли стихиалями,
Мы играли, аукали
По полям, по лугам,
Голубыми воскрылиями
Наклонясь, мы баюкали
Птичий гомон и гам.
Мы лились вдоль низовий,
Мех листвы теребя…
Ныне мы славословим
Тайнодейством Тебя.

— Были мы вишнями,
Соснами выросли,
Сделались вышними
В небе, на клиросе;
Плавно с амвона
Вздымаем напев,
До Ориона
Ветви воздев.

— Были несчастными,
Были зверьми, —
Наше участие
В службе прими!

— Пчелами были,
Были стрекозами,
Свято кадили
Небу мимозами,
Колосом кланялись
Теплым ветрам…
Тигры ли, лани ли,
Мы — этот Храм!

— Были жирафами,

Были слонами…
Странными строфами
Деется нами
Нынче служение
В горнем краю, —
Всех возвращение
В правду Твою!

— Были червями,
Кобрами были,
Зыблились в яме,
В прахе и пыли, —
В танце священном
Днесь предстаем
Здесь, в совершенном
Храме Твоем!

— Были некогда демонами,
Громовыми игемонами
Непроглядных Гашшарв, —
Но просвеченно-гордыми
Ныне вторим аккордами
Титанических арф.

Так вздымает планета
в златословьи едином
До высот эмпирея
звездотканый орарь,
Пред Отцом,
Приснодевой
и Божественным Сыном
Как дитя и как воин,
как творец
и как царь.
И роняют предстательствующие
за несчетных живущих
По мирам омраченным — лепестки своих тайн
До уснувших глубоко,
в темно-каменных кущах,
До глубинной темницы,
до последних окраин.

1958

Золотом луговых убранств
Рай я в мечтах цвечу.
Холодом мировых пространств
Гасит мне Бог свечу.

Гасит мне Бог свечу
Сказок и детских вер;
Если же возлечу
К пристани вышних сфер —

Как глубоко внизу
Райский увижу брег,
Радужную синеву
Радостных его рек!

Да, — над Олирной все
Праздничные миры
Зыблются как в росе,
Искрятся как костры;

Но, выше всех пространств,
Чуждые дольних сходств,
Смен или постоянств,
Блещут миры Господств,

Тронов, Властей и Сил —
Миродержавных братств,
Действеннейших светил,
Истиннейших богатств.

Образов не обретет
Бард или трубадур
Вышним мирам, чей лёт —
В небе метакультур.

Льется в подобный слой
С дальних созвездий ветр;
Там — шестимерный строй,
Двадцатицветный спектр.

Даль мировых пространств
Там для очей не та:
Дух, а не блеск убранств!
Дух, а не пустота!

Эти миры — цепь вех
Ввысь, сквозь эдем — эдем,
Долженствованье всех,
Благословенье всем!

Космос перед тобой
Настежь. Так выбирай:
Где же, который слой
Именовать нам Рай?

1955

Предваряю золотые смолы,
Чащу сада в мой последний год.
Утром — липы, радостные пчёлы,
Пасека, мёд.

Обойду ряды гудящих ульев,
Опущусь на тёплую скамью,
Вспомнить город, блеск забытых улиц,
Юность мою.

Как далёко!.. Вот, скамья нагрета
Хлопотливым утренним лучом,
И двоится зыбь теней и света
Звонким ручьем.

Кто-то добрый ходит в краснолесье,
Ходит утром близ меня в бору…
Жду тебя, неотвратимый вестник!
Я — не умру.

1933

Власть Твою, всемогущий Судья,
Об одном я молил: о любви.
Я молил: отринь, умертви —
Ночь одну лишь благослови!

Я молил, чтобы только раз
Единственная моя
Тихим светом бесценных глаз
Озарила мой лучший час.

Я молил, чтоб идти вдвоём
Сквозь полуночный окоём
В убелённые вьюгой края
В совершенном царстве моём.

Не услышал мольбу никто.
Плотным мраком всё залито…
Так карай же судьбу за то,
Что утрачена ось бытия.

1949

Как участь эта легка:
Уйти от родного порога…
Дорога! Птица-дорога!
Волнующиеся облака!

Как мед, я пью этот жребий:
Воительницу-грозу,
Склоненную в зыбь лозу
И радугу в вечном небе.

Мелькают межи, столбы,
Деревни у перелога…
Дорога! Песня-дорога!
Песня моей судьбы!

Как не любить — телеги,
Поскрипывающие в колее,
Неспешную речь в жилье,
Гул хвои на лесном ночлеге?.

Лети же, светла, легка,
На зов голубого рога,
Дорога! Птица-дорога!
Кочующие облака!

1937

Девятнадцать веков восхожденья
На лазурный, наивысший причал,
От земли заслоненный кажденьем
Серафимов, Господств и Начал;

Девятнадцать веков просветленья
Истонченных телесных убранств
Ее духа — все чище, нетленней,
На высотах тончайших пространств:

Тех, откуда грядут демиурги
Сверхнародов, культур и эпох,
И откуда мир Реи и Дурги —
Как туман, что слоится у ног.

Девятнадцать веков созиданья
Омофора пресветлой любви,
Обороны, охраны, — лобзанье
Мира в радугах —
Миру в крови.

1953

Я мог бы рассказывать без конца
О тех неизбежных днях,
О праздниках солнечных тех времен,
О храмах и культе том;
О бого-сотворчестве; об ином,
Прекраснейшем ритме дней;
О дивных верградах — до облаков
Воздвигнутых по городам
На радость людям, — как водоем
Духовности и красоты.
Но страшно мне — весомостью слов
Загаданное спугнуть,
Прогнать воздушные существа,
Плетущие эту ткань,
Тончайший фарфор предсказанных дней
Разбить неловкой рукой.

1953

Разве это — монашество?
О великой схиме
Как дерзаю поминать
Хоть единым словом?.
Ах, совсем другое! Другое вижу:
Вот на летней лужайке, у зелёного дома,
На дворец похожего или на школу,
Утренний воздух звенит от криков
Ребят загорелых.

Вот и келья моя: какая же это келья?
Красота и солнце в мягком её убранстве,
В книжных полках,
В ярких полотнах,
От которых вовек не отрекусь я,
В переливающихся аккордах рояля
И в портретах той, с кем я связан любовью
В жизни и смерти.
Да и вера моя — разве та вера,
Что в старинных догмах, окаменев, дремлет
Под суровым сводом мшистых соборов,
Мир отвергая?

1950

Сном, мимолётным, как слово,
Краткая ночь завершилась.
Многоголос и кипуч,
День занимался, и снова
Серое небо расшилось
Красным узорочьем туч.

Лишь обняла. Не сказала:
Вольное сердце — в плену ли?
Кинут приветливый дом:
Мощные своды вокзала…
Залы в рокочущем гуле…
Сутолока над багажом.

Нет — подожди! Ещё рано!
В тёплое утро сырое
Ты мне как жизнь дорога.
Разве не горько и странна
Будет тебе, что не двое
Видят моря и луга?

Тамбур. Спешащие клочья
Толп, облаков, разговора,
Дыма и пара клоки…
И посмотрел я, как ночью,
В серые эти озера,
В эти дневные зрачки.

Что ты?. Я вздрогнул. Навстречу
Сумрак роился бездонный,
Тихий, глухой, как вода,
Тот, что задолго до встречи
Стыл над вселенною сонной
И не пройдет никогда.

Может быть, то, что приснилось
Мне как бездумное счастье,
Было грозой и огнём?
Может быть, сердце склонилось,
Полное муки и страсти,
В чёрный, как смоль, водоём?

Лязгнули сцепы вагонов,
Дрогнул рычаг в семафоре,
И, отпустив тормоза,
Прочь для степных перегонов
Поезд помчал твоё горе,
Облик твой, речь и глаза.

(Отрывок из неоконченной поэмы)

… Еле брезжило «я»
в завихрившемся водовороте,
У границ бытия
бесполезную бросив борьбу.
Что свершается: смерть?
предназначенный выход из плоти?
Непроглядная твердь…
И пространство черно, как в гробу.
Только там, надо мной —
(непонятно: далёко иль близко) —
Завладел вышиной
титанический облик царя
В вихре тёмных пучин
нерушим, как базальт обелиска,
Он остался один,
с миром дольним без слов говоря.
Фосфорический лик
трупной зеленью тлел среди ночи,
Но ни шёпот, ни крик
не звучал ни вблизи, ни вдали.
Он меня не видал.
Опустив пламеневшие очи,
Он склонялся и ждал
чьих-то знаков с кромешной земли.
Я не смел разглядеть:
он в тумане ли? в латах? в плаще ли?
Облекла его медь
или облачные пелены?.
Я искал, трепеща,
тесной скважины, впадины, щели,
Чтоб два ока — меча —
не вонзились в меня с вышины.
И тогда я вокруг
разглядел, наконец, среди мрака
Смутный мир: виадук…
пятна, схожие с башнею… мост…
Алый, тлеющий свет
излучался от них, как от знака,
Что немыслимый бред
разрывает мой стонущий мозг.
Кто я? где?. И за кем
он в погоне? за мною?. Я ранен?
(Боль юркнула, как мышь.)
Пустота. — Я убит? Я ослеп?
Он, как кладбище, нем,
этот мир, эти тусклые грани!..
Непробудная тишь.
Ленинград? или сон? или склеп?

.......................

Точно лёгкую вязь
из мерцающей мглы голубой
Я тогда увидал —
но не в аспидно-чёрном зените,
Где ни туч, ни светил,
но поблизости, здесь, над собой.
Эта лёгкая мгла
средоточивалась и плотнела,
Строгий абрис чела
наклонялся в темницу мою…
Кто?. Надёжно, как брат,
заслонив моё дымное тело,
Он, казалось, был рад
нашей встрече в угрюмом краю.
Этот гордый разрез
светлых глаз, словно в горных озёрах
Блик суровых небес
и по кручам змеящихся троп;
Очерк властного рта,
молчаливого в распрях и спорах,
И простой, как уста,
затуманенный пепельный лоб.
Был он странно знаком
мне с далёкого, мирного детства,
Будто эти черты
часто видел я на полотне;
Смутной тягой влеком,
в этот облик вникал, как в наследство
Несвершённой мечты,
предназначенной в будущем мне.
Помню? Знаю!.. Тогда
был он юным и стройным, как стансы,
Но клубились года,
и вино, и любовь, и разгул,
И в изгибах волос,
так похожих на нимб Ренессанса,
Точно ранний мороз,
иней русских ночей проглянул.

.......................

Но он здесь! предо мной!
О, не прежний: бессонное горе,
Иссушающий зной,
точно пеплом покрыли черты,
Только в синих глазах —
просветлённое, синее море…
Где же страстность? где прах?
И — невольный вопрос —
Это ты?

Январь 1950

АЛЛЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ БРУЖЕС-АНДРЕЕВОЙ

… И, расторгнув наши руки,
Азраил
Нас лучом Звезды-Разлуки
Озарил.

Врозь туманными тропами
Бытия
Понесем мы нашу память,
Наше я.

Если путь по злым пустыням
Мне суждён,
Жди меня пред устьем синим
Всех времён!

От паденья — кровом брака
Осени!
От успенья в лоне мрака
Охрани!

В персть и прах, в земные комья
Взят судьбой,
Лишь тобой горе влеком я,
Лишь тобой!..

Где ни мук, ни зла, ни гнева,
Жди меня.
У престола Приснодевы
Жди меня!

Пусть я отдан вражьей силе
Здесь, в аду —
Лёгкий след твой в млечной пыли
Я найду!

Груз греха отдав возмездью
И суду,
За тобою все созвездья
Обойду.

Дней бесчисленных миную
Череду, —
Я найду тебя! найду я!
Я найду!

1950

Блистая в облаках незыблемым дюралем,
Над монолитом стран, над устьем всех эпох,
Он руку простирал к разоблаченным далям —
Колосс, сверхчеловек… нет: человекобог.

Еще с ночных застав мог созерцать прохожий
В венцах прожекторов, сквозь миллионный гул —
Серебряную ткань и лоб, с тараном схожий,
Широкий русский рот, татарский абрис скул.

Блаженны и горды осуществленным раем,
Вдоль мраморных трибун и облетевших лип
В дни празднеств мировых по шумным магистралям
Моря народные сквозь пьедестал текли б.

И, с трепетом входя под свод, давимый ношей
Двух непомерных ног — тысячетонных тумб —
Спешили бы насквозь, к другим вратам, порошей
Где осень замела остатки поздних клумб.

Паря, как ореол, над избранным конклавом,
Туманила бы мозг благоговейных толп
Кровавых хроник честь, всемирной власти слава,
О новых замыслах неугомонный толк.

А на скрещеньях трасс, где рос колбас и булок
Муляжный Эверест, облепленный детьми,
По сытым вечерам как был бы лих и гулок
Широкозадый пляс тех, кто не стал людьми!

1940

Пред лицом колоннад
Росси
И Растреллиевых дворцов,
Кто из нас небеса спросит
О загробной судьбе творцов?

Как рожденный слепым калека,
Презирающий всех, кто зряч,
Усмехнется рассудок века —
Знанья собственного палач.

Но умолкнут кругом
битвы,
И ясней засквозит
нам
Храм, что строит теперь
Витберг —
В запредельном Кремле
храм.
Из светящихся ткут туманов
Там сторадужный свод
те,
С кем титан Александр Иванов
Дружит в ангельской высоте.

Все картины — лишь холст рубищ,
Если ты
чуть проник
в строй
Тех миров, где творит
Врубель,
Водит кистью луча Крамской.

Может быть, только взор
внуков
Глянет в купол, где нет
дна,
Где поет океан
звуков —
Труд нездешний Бородина.

Но теперь мы еще
глухи,
Не вмещая умом простым
Тех высот, что сейчас
в духе
Воздвигаются Львом Толстым.

Каждый алчущий повстречает
Тех, кем полог культур
ткан,
Но блажен, кто при жизни чает
Синь и золото
иных
стран.

1951

Полдневный жар. Тропа в лесу.
Орешники вокруг.
Зыбь ярких веток на весу
Перед глазами… — Вдруг

Треск по кустам, дыханье, топ,
Мгновенье — шорох смолк —
И на тропинку из чащоб
Рванулся бурый волк.

Был миг: он не успел меня
Заметить сквозь орех.
Игрою солнечного дня
Пестрел косматый мех,

А он, как школьник, хохоча,
Полуразинул пасть,
И торопились два луча
Ему в зрачки упасть.

Быть не могло на всей земле
Счастливей в этот миг!
Он шустр был, весел, как в селе
Мальчишка-озорник.

Что напрокудил он в лесной
Трущобе поутру?
Иль просто счастлив был весной
В своем родном бору?.

Но то ли давний дух телег
Еще хранила персть,
Он понял: рядом — человек!
И встала дыбом шерсть.

Миг — и, кустарник теребя,
Он шасть! за поворот…
— Мне стало больно. — За себя?
За человечий род?

1950

Не омрачай же крепом
Солнечной радости дня,
Плитою, давящим склепом
Не отягчай меня.

В бору, где по листьям прелым
Журчит и плещет ручей,
Пусть чует сквозь землю тело
Игру листвы и лучей.

С привольной пернатой тварью
Спой песню и погрусти,
Ромашку, иван-да-марью
Над прахом моим расти.

И в зелени благоуханной
Родимых таёжных мест
Поставь простой, деревянный,
Осьмиконечный крест.

1942

Бурей и свободою шумно маня
В пенное море,
С юности порочной бороли меня
Страсти и горе.

Ношу прегрешений, свершенных в пути,
Снять помогая,
Волю закали мою, ум просвети,
Мать всеблагая.

Приуготовить научи естество
К радости цельной,
Ныне отпуская слугу своего
В путь запредельный.

1950

В сизую оттепель, в сумерках, по нескончаемым залам,
Фрески минуя и мрамор, я в забытьи проходил.
Как я любил эти лики!.. Каждый из них рассказал мне
Повесть о счастье и горе храмов, дворцов и могил.

Запах – старинный, знакомый – остановил меня, данью
Вечно-забытому… В памяти вспыхнула древняя боль,
И поднялась, и метнулась к каменному изваянью
На распустившемся лотосе, – без позолоты, – как смоль.

Это сиял Совершенный: с тихою полуулыбкой,
С полуопущенным взором, в тонком венце бодисатв, —
Что он провидел, Возвышенный, в мареве времени зыбком?
Пряжу ли кармы? Иль сроки мудрых посевов и жатв?

Каждого благословлял он полураскрытой ладонью,
С благоуханного лика веял внемирный покой…
Бронза его сохранила храмовые благовонья,
Втёртые в темное тело благочестивой рукой.

Никнуть бы благоговейно к этой ладони печальной,
Столько веков обращённой в многострадальную тьму…
И закачались над нами образы родины дальной,
Нами одними услышанные, не внятные никому.

1933

Поздний день мой будет тих и сух:
Синева безветренна, чиста;
На полянах сердца — тонкий дух,
Запах милый прелого листа.

Даль сквозь даль яснеет, и притин
Успокоился от перемен,
И шелками белых паутин
Мирный прах полей благословен.

Это Вечной Матери покров
Перламутром осенил поля:
Перед бурями иных миров
Отдохни, прекрасная земля!

1941

Сквозь годы скитанья опять зазвучавшие речи,
Сквозь годы забвенья щемящая душу тоска…
Опять обнимаю знакомые некогда плечи
И розовой гаванью тают в заре облака.

Пути наши разны, Хранители наши печальны,
И Вяжущий судьбы снопом золотым в вышине
Никогда не сомкнет наши жизни кольцом обручальным,
Никогда не скрестит наших грустных дорог на земле.

Но верь: необъятны небес распростёртые крылья,
С моею надеждой своё упованье скрести.
Ведь наши свиданья рассыпаны млечною пылью
У будущих солнц, на ещё не пройденном пути.

И бродим мы в небе, где звёзды как лилии дремлют,
Залитые в славе прохладой нездешней волны,[4]
И ищем друг друга, сходя на горячую землю,
И кличем друг друга в пучинах мирской глубины.

1923-1929

Когда я холодно расторг
Завет, хранимый испокон,
О нет: то не был низкий торг
За право на самозакон.

Я твёрдо знал: возврата нет.
Есть горечь сладкого стыда,
Хмель наслаждений, волны бед,
Размах восстанья, ночь Суда.

Я знал, что глубже всех страстей
Есть Дно, откуда нет вестей,
Где так блаженно жмут тиски
Неискупляющей тоски.

Давно иссяк бы самый ад,
Когда бы не таило зло
В себе сладчайшей из наград
От спуска вниз, во мрак, на тло,

«Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю...»
Не на краю, а в глубине
Восторг последний мнился мне.

1941

На орлиных высотах Непала,
Как цветок в снеговом хрустале,
Вся в заоблачных снах, увядала
Моя прежняя жизнь на земле.

Дольний мир, как отраву, отринув,
Собеседник седых ледников,
Принимал я от строгих браминов
Воду смерти – мудрость веков.

Праздно билась о горные стены
И, отхлынув, терялась вдали
Индостана народная пена,
Трубы войн, рокотанье земли.

Как гробница, короною белой
Надо мной возносился Непал,
Стыло сердце, душа леденела,
И блаженный покой наступал.

И я ждал в утихавшей печали,
Что кровавое сердце моё
Растворит непреклонная Кали
В безначальное небытие,

Что уж близок искомый веками
Лучший цвет её лучших гирлянд —
Этот режущий гранями камень,
Этот чёрный, как смоль, бриллиант.

1934

Если назначено встретить конец
Скоро, — теперь, — здесь —
Ради чего же этот прибой
Всё возрастающих сил?

И почему — в своевольных снах
Золото дум кипит,
Будто в жерло вулкана гляжу,
Блеском лавы слепим?

Кто и зачем громоздит во мне
Глыбами, как циклоп,
Замыслы, для которых тесна
Узкая жизнь певца?

Или тому, кто не довершит
Дело призванья — здесь,
Смерть — как распахнутые врата
К осуществленью там?

1950

Островерхим очерком вдали —
Кремль
синий,
А внизу — клокочущая хлябь,
Поток:
Пятна перемешивая, смыв
рябь
линий,
Улица, как Волга, бурлит
У ног.

Ветром овеваемы, теплом.
дня
полны,
Высотой качаемы, смеясь,
Поём,
Чтоб с закатов розовых неслись
к нам
волны,
Нежа нас над городом — одних,
Вдвоём.

Зрелища и гульбища уже
чуть
алы,
Пенясь, точно свадебным вином
Ковши…
Ах, дитя беспечное! Когда б
ты
знала
Яд возревновавшей об одном
Души!

Имя повелительницы всех
снов
духа
Я не прошепчу тебе ни здесь,
Вверху,
Ни — в полночных комнатах, где плач
твой
глухо
Канул бы, как ветер среди хвой,
Во мху.

Только предвечернем ты кинь
взгляд
чуткий
На лицо любимое, когда
С террас
Вижу, как над городом бурлит
яд
в кубке:
Дымка над громадами труда,
Зыбь трасс;

Иль, когда средь ночи, меж глухих
штор
спальной,
Фонари бесчисленные — там,
На дне,
Чертят, как узоры на шелках
мглы
дальной,
Имя, приоткрытое судьбой
Лишь
мне.

1950

Есть в медлительной душе
русских
Жар, растапливающий
любой
лед:
Дно всех бездн
испытать
в спусках
И до звезд
совершать
взлет.

И дерзанью души
вторит
Шквал триумфов
и шквал вины, —
К мировому Устью истории
Схожий с бурей
полет страны.

Пламень жгучий
и ветр морозный.
Тягу — вглубь,
дальше всех
черт,
В сердце нес
Иоанн Грозный,
И Ермак,
и простой
смерд.

За Урал, за пургу Сибири,
За Амурский седой
вал,
Дальше всех рубежей
в мире
Рать казачью тот зов
гнал.

Он гудел — он гудит, бьется
В славословьях, в бунтах, в хуле,
В огнищанах, в землепроходцах,
В гайдамацкой
степной
мгле.

Дальше! дальше! вперед! шире!
Напролом! напрорыв! вброд!
К злодеяньям, каких
в мире
Не свершал ни один
род;

И к безбрежным морям Братства,
К пиру братскому
всех
стран,
К солнцу, сыплющему богатства
Всем, кто незван
и кто
зван!..

Зов всемирных преображений,
Непонятных еще вчера,
Был и в муках самосожжений,
И в громовых шагах Петра.

И с легенд о Последнем Риме,
От пророчеств
во дни
смут,
Всё безумней, неукротимей
Зовы Устья
к сердцам
льнут.

Этот свищущий ветр метельный,
Этот брызжущий хмель веков
В нашей горечи беспредельной
И в безумствах большевиков.

В ком зажжется
другим
духом
Завтра он, как пожар
всех?
Только слышу:
гудит
рухом
Даль грядущая —
без
вех.

1950