Стихи Александра Аронова

Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд.
И было столько треска,
И было столько света,
И люди говорили:
— Клопы горят.

А через четверть века
Два мудрых человека
Сидели за бутылкой
Хорошего вина,
И говорил мне Януш,
Мыслитель и коллега:
— У русских перед Польшей
Есть своя вина.

Зачем вы в 45-м
Стояли перед Вислой?
Варшава погибает!
Кто даст ей жить?
А я ему: — Сначала
Силенок было мало,
И выходило, с помощью
Нельзя спешить.

— Варшавское восстание
Подавлено и смято,
Варшавское восстание
Потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну,
Чем дам погибнуть брату, —
С отличной дрожью в голосе
Сказал мой визави.

А я ему на это:
— Когда горело гетто,
Когда горело гетто
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
И все вы говорили:
«Клопы горят».

1991

У края земли,
За последним селом
Крыло подстели
И укройся крылом.

По нижней природе
Из речек и трав
Пускай он приходит –
Он будет не прав.

К молчанью ль, к ответу
Он вскинет ладонь,
Присядет и ветку
Подбросит в огонь.

На срезе дождя
Обозначен предел.
И ветер, дойдя,
В двух шагах отвердел.

В кругу темноты,
Друг о друге скорбя,
Вернувшийся ты
И пославший тебя

1978

Я королем был довольно славным,
Мне подходила моя земля.
Но население, как ни странно,
Предпочитало – без короля.

Мне фонари, будто многоточье,
Кричали что-то наперерыв.
Вот и ушел я однажды ночью,
Дверь за собою не притворив.

Служа в газете для пропитанья,
Я потихоньку вжимаюсь в рол,
И забывается эта тайна –
То, что когда-то я был король.

Быть журналистом совсем не скучно,
Свободы много в такой судьбе.
Но по ночам ты лежишь беззвучно
И улыбаешься сам себе.

1991

Если б ты на этом свете
Был один подвластен смерти,
А другие, то есть мы,
Жить все время оставались,
Тут ни с чем не расставались,
Избежав предвечной тьмы, —

Как бы мы тебя любили!
Что попросишь, раздобыли.
Сострадая и скорбя,
Начиная сразу с детства,
Не могли б мы наглядеться,
Наглядеться на тебя!

… Но ведь так и происходит:
Человек один проходит,
Мы, другие, — это род,
Род ведет свою дорогу,
И пока что, слава богу,
Он живет, живет, живет.

Так что в полночи и в полдни
Понимай, и знай, и помни:
Ты у нас любимый гость.
Все тебе — привет и ласка.
Остальное — только маска:
Равнодушье, скука, злость.

1991

Кьеркегор говорит: — Бога нет!
Это очень обидело Бога.
— Ну, пошло, надоело, привет!
Это как это так — меня нет?
Докажи! Но, пожалуйста, строго.

Кьеркегор говорит: — Посмотрю,
Для начала задачку подкину.
Ты верни-ка мне Ольсен Регину,
Молодую невесту мою.

А вокруг все народы стоят,
Возле Господа и Кьеркегора,
И следят за течением спора,
Затаивши дыханье следят.

Напрягает все силы Господь,
Тьму проблем на ходу разрешает
И без времени падшую плоть
Поднимает со дна, воскрешает.

Рукоплещут насельники кущ,
Нет у свиты небесной вопросов:
— Видишь, наш Господин всемогущ!
Значит, Бог он, ты видишь, философ

Смотрят люди с деревьев и с гор,
С перекрестка и с крыши вокзала…
— Но еще, — говорит Кьеркегор, —
Нам Регина свое не сказала.

Тут Регина, восстав среди дня,
Потянулась, в томленье ли, в неге ль:
— Если вы воскресили меня,
Где же муж мой, где добрый мой Шлегель?

— Так-так-так, ты меня обманул, —
Кьеркегор констатирует сухо. —
Ты не Бог. Это все показуха.
Воскресив, ты ее не вернул!

Бог опять поднапрягся в тиши.
Он на лбу собирает морщины
И у женщины той из души
Изымает он облик мужчины.

— Где была я, мой друг, до сих пор?
Как жила без тебя — неизвестно.
Кьеркегор, это ты, Кьеркегор? —
Говорит Кьеркегору невеста.

И притихли народы вокруг.
Человечество пот отирает.
Овладел им ужасный испуг:
Неужели мудрец проиграет?

Кьеркегор говорит:
— Болтовня.
Это снова не хлеб, а мякина.
Если любит Регина меня —
То какая же это Регина?

И вздохнули народы. В свой срок
Их война или труд призывает.
И печально задумался Бог:
«Да, пожалуй, меня не бывает»".

1982

Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться.

Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя
И тихо-тихо улыбнуться…
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать!
Согласен в даль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться –
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.

1993

Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета —
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины
в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф
на наклонном катке,
Улетевший уже.

Вся картинка, что названа этой зимой,
Так ясна, так резка —
И присевший щенок,
и мгновенной семьей
Пять мужчин у ларька.
Снег висит между темных
дневных фонарей
И гляжу, не пойму —
Надо что-то о жизни
запомнить скорей —
Почему, почему?.

1978

Он жил без хлеба и пощады.
Но, в наше заходя село,
Встречал он, как само тепло,
Улыбки добрые и взгляды,
И много легче время шло,
А мы и вправду были рады –

Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,
И много легче время шло,
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он, как само тепло,
Но в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады

1987

А мне бы почта полевая
Опять письма не принесла,
Меня б измена тыловая,
Помимо прочего, ждала.

Одних чего-то ранят часто,
К другим цепляется сержант…
И к пуле, и к грызне начальства —
И к этому есть свой талант.

Ну что измена? Плакать, что ли?
Ведь тоже следствие войны.
Мне б никакой отдельной боли
Не полагалось от страны.

1986

1. Первый голос

Я Эхнатон. И голос Бога
Исходит в мир из губ моих,
Но всех богов в Египте много.
Бог Чибис, бог Шакал, бог Мошка,
Бог Нил, бог Тьма, бог Небосвод,
Бог Жук, бог Бык, богиня Кошка,
Бог Крокодил, бог Бегемот.

Бог может ржать и прясть ушами,
Потеть, мочиться на порог,
Чесаться, покрываться вшами,
Мычать и дохнуть может бог.
И, ощущая, как тупею
В глубоком многобожьем сне,
Религию второй ступени
Я ввел в доверенной стране.

Войдя во тьму, я не погиб там,
И состоялось торжество:
Стояло солнце над Египтом,
И были мы детьми его!

А боги в зажиревшей силе
Таскали воду на горбах,
Пахали землю, кладь носили,
Мышей ловили в погребах.

Я Эхнатон. И голос Бога
Исходит в мир из губ моих.
Богов в Египте было много,
И сам я уничтожил их.

2. Второй голос

Я Нефертити. Вам, конечно,
Известна красота моя.
Мисс Человечество, мисс Вечность,
По-видимому, это я.

Но вы не знаете о танце
Змеи, Родившейся в Огне.
Он неизвестен, не остался,
А был он — лучшее во мне.

Усовершенствованье строя,
Желанье пробудить народ
Мне представляются игрою,
Почти не стоящей хлопот.

Меня покачивают ритмы,
И флейта возвышает тон,
Когда усталый и небритый
Домой приходит Эхнатон.

Не существуют злость и тупость,
Интриги, мелкая грызня,
А существует верный Тутмос,
Пытавшийся ваять меня.

Когда серьезные, как дети,
С доверчивостью на лице
Идем в туннель тысячелетий —
Чуть виден свет в другом конце.

Но будет хорошо иль плохо —
Все будут знать, что я была.
И так останутся эпоха,
И муж, и все его дела.

Поэт, других познаменитей,
Напишет, рифмой утомлен:
«Как ни крутите ни вертите,
Жила на свете Нефертити
И жил когда-то фараон… »

3. Первый голос

Я Эхнатон. В стране до срока
Единобожие вводя,
Я знал, что милая эпоха
Ничуть не пощадит вождя.

Египет било бунтов двадцать.
Жрецы вопили. Выл народ.
Но был не в силах я не рваться
Хоть на две тыщи лет вперед.

Меня не сравнивайте с теми,
Кто был потом и жил как царь;
Я, просветитель и бунтарь,
Хочу пройти в другой системе.
Меня мой раб приказом строгим
Был принужден изобразить
Отвислобрюхим, кривоногим,
Не смея правду исказить!
Все перенапрягая нити,
История берет свое.
Вот вы, наверно, говорите:
— О, как прекрасна Нефертити! —
А мне порой не до нее…

4. Третий голос

Я Кийа, младшая царица,
Далекий, отлетевший стон.
Не понимаю, как жениться
На мне решился Эхнатон.

Я фивская девчонка Кийа,
Забытая в моей стране.
Я появляюсь здесь впервые,
Но все сказанье — обо мне.

Когда-то, перед сбродом нильских
Девчонок, солнцем озарен,
Проплыл, недостижимо-близкий,
На царской лодке фараон.

Ну кто б вообразить пытался,
Когда все уши сожжены
Легендами о страстных танцах
Его таинственной жены?

Кто б и помыслить мог про это
Соперничать с его женой?
Кто знал, что горькая победа
За мной останется, за мной…

Уж я была женой второю.
Остаться ею бы навек!
Но чем-то большим, чем игрою,
Был занят этот человек.
Как тащат баб на сеновал,

Не глядя, заглушая стоны,
Так, нарушая все законы,
Меня мой муж короновал.

Из дел своей падучей выбит,
Он мне одно велел: «Сумей!»
И управляется Египет
Рукою маленькой моей.

Когда с парадов и пожаров
Я возвращаюсь во дворец,
Уж я не женщина по жанру.
Я — фараон, я царь-отец.

В короне я. И муж увенчан.
Мы отдыхаем после дня,
И пляшет лучшая из женщин
И для него, и для меня.

5. Молчание

Тут-Анх-
Амон,
Жива твоя гробница!
Векам
Брести —
Задеть ее — не сметь!
Меж тем
Тебе
Предшествовали лица,
Чья
Сотни раз
Убита даже смерть.

Вырывали их имена из картушей, с камня сбивали память,
Чтобы и звука страшного — «Атон» — не слыхало эхо,
Опрастывали саркофаги, превращали мумии в падаль
И при тебе, наследник, творили это.

За то, что предшественник твой номенклатуру богов Египта
Разогнал во имя единого солнечного диска,
Мстили ему, мертвому, старательно, всесторонне, гибко,
Говорили, что так повелел твой тонкий мальчишеский дискант.

Все-таки оставалось что-то. Не тень, так отзвук.
И раз убивали смерть, то, значит, вставали живые
И собирали в себя невидимый, прозрачный воздух
Две жены, два мужа — Фараон, Нефертити, Кийа.

И тогда на них набрасывались и опять убивали, сначала.
И вторую эпоху подряд не спали люди.
Писцы, землемеры, чиновники не гасили плошек ночами:
Приснится слово «Атон», и человека не будет.

А ты, в золотом обруче, такой тогдашней короне,
Над страхом, над смертью, над жизнью мелкой и неугомонной
И не снимаешь его, в нем тебя и похоронят,
На нем твое имя — царя-победителя, вечного бога Амона

Но вот придут археологи через пару-тройку тысячелет
Отыщут гробницу, раскопают, заберутся в нее и на-
снимут со лба твой обруч — любопытные, чужие дети
И внутри прочитают настоящее имя, запретное —
Тут-Анх-Атон

Закон.
Долг.
Власть.
Ты куклой был пред ними.
Ты жил.
Ушел.
Ни проклят, ни прощен.
Твой лоб
Во тьме
Всегда язвило имя
Твое,
Твое,
Не чье-нибудь еще.

1982

Досматривать кино не очень хочется.
И я не знаю, стану или нет.
Давно понятно, чем все это кончится,
И денег мне не жалко на билет.

А в зале нашем тесном стулья заняты.
Я сам себе шепчу из темноты:
— Сидят же люди, знают все что знаешь ты,
А раз они глядят, гляди и ты.

Отсюда ведь не выберешься, кроме как
Других толкая, близких – побольней.
Там про любовь прошло, теперь там хроника –
Немало любопытного и в ней.

Кто победит в Америке на выборах?
В хоккей кому взять кубок суждено?
Смотри кино, какое есть, сиди, дурак,
Второго не покажут все равно.

1993

Черт подери их там, в Испании!
Проснешься ночью, весь в испарине,
И думаешь: что за народ!
Клокочут Франция, Италия,
Алжир, Марокко и так далее,
А эти — все наоборот.

Какие рыцари в Испании!
Они от мавров нас избавили,
Собой Европу заслоня.
Но, чтобы было с чем возиться им,
Ввели такую инквизицию,
Что мавры, знаете, фигня.

А простолюдины Испании?
Наполеона лихо сплавили.
Но только он пропал вдали,
Под благодарные моления
Спустились с гор и в умилении
Себя Бурбонам поднесли.

И вот сидят они в Испании.
Им без холуйства, как без памяти,
И неуютно без оков,
И раздражает независимость,
И дохлый их генералиссимус —
На стеклах всех грузовиков.

1987

Строчки помогают нам не часто.
Так они ослабить не вольны
Грубые житейские несчастья:
Голод, смерть отца, уход жены.

Если нам такого слишком много,
Строчкам не поделать ничего.
Тут уже искусство не подмога.
Даже и совсем не до него.

Слово не удар, не страх, не похоть.
Слово — это буквы или шум.
В предложенье: «Я пишу, что плохо»,
Главное не «плохо», а «пишу».

Если над обрывом я рисую
Пропасть, подступившую, как весть,
Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта все же есть.

Время есть. Годится настроенье.
Холст и краски. Тишина в семье.
Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.

1979

Мне нравится ваша планета
И воздух ее голубой.
И многое, в частности это,
Как вы говорите, «любовь».

Вы все объяснили искусно,
И я разобрался вполне.
Мне очень понравилось «грустно»
И «весело» нравится мне.

Я понял «скучать» и упорно
Я стану стремиться сюда.
А ваше «целую» и «помню»
Нам надо ввести у себя.

Ваш «труд» — это правильный метод.
И мудрая выдумка — «смех».
Одно мне не нравится, это —
Что вы называете «смерть».

1986

О чем ты там, польская, плачешь еврейка,
В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,
Дареный букварь и очки, и оправа,
И буквы, в тетрадку входящие справа?

Студентик, учитель, пан будущий ребе
Так громко толкует о хляби и хлебе,
О том, как скиталась ты в странах нежарких
Две тысячи трудных и семьдесят жалких.

Прошло две войны. Унесло два семейства.
Каникулы. Кончились оба семестра.
Ты выучишь иврит и столько увидишь,
Забудешь и польских, и нищий свой идиш,

И ешь ты, и пьешь, и ни гроша не платишь,
Читаешь и пишешь – и что же ты плачешь?
По мебели, на шести метрах в избытке,
По старой соседке, антисемитке.

1985