Стихи Владимира Бенедиктова

Ты сердца моего и слёз и крови просишь,
Певица дивная! — О, пощади, молю.
Грудь разрывается, когда ты произносишь:
«Я всё ещё его, безумная, люблю».

«Я всё ещё» — едва ты три лишь эти слова
Взяла и вылила их на душу мою, —
Я всё предугадал: душа моя готова
Уже заранее к последнему: «люблю».

Ещё не сказано: «люблю», — а уж стократно
Перегорел вопрос в груди моей: кого?
И ты ответствуешь: «его». Тут всё понятно;
Не нужно имени — о да, его, его!

«Я всё ещё его»… Кружится ум раздумьем…
Мутятся мысли… Я жду слова — и ловлю:
«Безумная» — да, да! — И я твоим безумьем
Подавлен, потрясён… И наконец — «люблю».

«Люблю». — С тобой весь мир, природа, область бога
Слились в глубокое, безумное «люблю»
Подавлен, потрясён… И наконец — «люблю».
О, повтори «люблю»!.. Нет, дай отдохнуть немного!
Нет не хочу дышать — лишь повтори, молю.

И вот «я всё ещё» — вновь начал райский голос.
И вот опять — «его» — я вздох в грудь давлю…
«Безумная» — дрожу… Мне страшно… дыбом
волос…
«Люблю» — хоть умереть от этого «люблю».

1849

Бог ниспослал мне виденье: я вижу мадонну,
Чудный ребенок с любовью прижат к ее лону,
То не Спаситель грядущий, не сын Вифлеема —
Нет! Этот нежный ребенок — былинка Эдема,
Розы шипок, возбужденный дыханьем апреля,
Девочка — ангельский лик с полотна Рафаэля!
Тот же рисунок головки, такие же краски,
Мягкие, светлые волосы, темные глазки,
К ней обращенные, к ней, что сияет в ребенке;
Жадно обвитые вкруг ее шеи ручонки
Этого ангела вдруг опустились; зеницы
Сонною дымкой подернулись — тень от ресницы,
Зыблясь, как ткань паутины на алом листочке,
Дымчатой сеткой слегка стушевалась на щечке…
Тише! — уснула малютка сном сладким, безбурным, —
Взором родимой накрыта, как небом лазурным,
Взором царицы, достойной небесной короны,
Девственной, чистой жены, светлоликой мадонны.

1872

О господи! Милостив буди!
Лишенья меня изъедают.
Ведь есть же блаженные люди —
В тюрьму за долги попадают.
Те люди, избавясь пристойно
От горькой, несносной свободы,
Под кровом тюремным спокойно
Сидят себе целые годы.
Даются ж им милости неба!
Их кормят готовою пищей,
А я-то, несчастный, без хлеба
Скитаюсь — отъявленный нищий!
О всем, что там тленно и ложно,
Вдали от людских приключений
Им там философствовать можно
Без всяких земных развлечений.
Пошел бы большими шагами
Под сень я железных затворов,
Да как запастись мне долгами?
И где мне добыть кредиторов?
Не верят! Как сердцу ни больно,
Взаймы не возьмешь ниоткуда,
И чист остаешься невольно…
А чистым быть бедному худо.

О господи! Милостив буди!
Во всех городках и столицах
Ведь есть же счастливые люди:
Лежат безмятежно в больницах.
Конечно, не то что уж в барстве,
А всё же не алчут, не жаждут;
Иные на легком лекарстве
Живут, да не очень и страждут.
Есть пища, кровать с одеялом,
Халат и колпак есть бумажный,
Броди себе зря, с перевалом,
Да туфлями хлопай преважно!
Не знай ни труда, ни тревоги!
Ничем тебя там не заботят,
А ляжешь да вытянешь ноги —
И гроб тебе даром сколотят.
Из нищих великого круга
В больницу пошел бы я смело,
Так нет никакого недуга —
Здоровье меня одолело!
Не примут! — И вот, поневоле,
По улицам бродишь покуда…
И видишь, что в нищенской доле
Здоровым быть бедному худо.

О господи! Милостив буди!
Посмотришь — иные воруют,
Иные способные люди
Живут грабежом да пируют,
Иные в пещере, в берлоге
Гнездятся, в лес выйдут и свищут,
И в ночь на проезжей дороге
Поживы от ближнего ищут.
Найдут — и в чаду окаянства
Пошла удалая потеха,
С разгулом кровавого пьянства
И с грохотом адского смеха.
Чем век мне бродить попрошайкой
С мешком от порога к порогу,
Пошел бы я с буйною шайкой
Туда — на большую дорогу,
Пошел бы гулякой веселым
На праздник, на пир кровопийства,
Взмахнул кистенем бы тяжелым
И грянул бы песню убийства,
Дней жизненных в чет или нечет
Сыграл бы… пусть петля решает!..
Пошел бы — да сердце перечит,
Сыграл бы… да совесть мешает!
И вот — не без тайного вздоха
Сквозь слезы я вижу отсюда,
Что с сердцем несчастному плохо,
Что с совестью бедному худо.

1859

Нина, помнишь ли мгновенья,
Как певец усердный твой,
Весь исполненный волненья,
Очарованный тобой,
В шумной зале и в гостиной
Взор твой естественно-невинной
Взором огненным ловил,
Иль мечтательно к окошку
Прислонясь, летунью-ножку
Тайной думою следил,
Иль, влеком мечтою сладкой,
В шуме общества, украдкой,
Вслед за Ниною своей
От людей бежал к безлюдью
С переполненною грудью,
С острым пламенем речей;
Как вносил я в вихрь круженья
Пред завистливой толпой
Стан твой, полный обольщенья,
На ладони огневой,
И рука моя лениво
Отделялась от огней
Бесконечно — прихотливой
Дивной талии твоей;
И когда ты утомлялась
И садилась отдохнуть,
Океаном мне явилась
Негой зыблемая грудь, —
И на этом океане,
В пене вечной белизны,
Через дымку, как в тумане,
Рисовались две волны.
То угрюм, то бурно — весел,
Я стоял у пышных кресел,
Где покоилася ты,
И прерывистою речью,
К твоему склонясь заплечью,
Поливал мои мечты;
Ты внимала мне приветно.
А шалун главы твоей —
Русый локон незаметно
По щеке скользил моей…

Нина, помнишь те мгновенья,
Или времени поток
В море хладного забвенья
Все заветное увлек?

1836

Мне ваш совет невыразимо дорог, —
И хоть тяжел он сердцу моему,
Но должен я, скрепясь, без отговорок
Его принять и следовать ему,

Согласен я: чтоб тщетно не терзаться,
Спокойно жить, бесплодно не страдать —
Не надобно прекрасным увлекаться,
Когда нельзя прекрасным обладать.

Зачем смотреть с восторженной любовью
На лилию чужого цветника,
Где от нее не суждено судьбою
Мне оторвать ни одного цветка?

И для чего пленяться мне картиной,
Когда она — чужая, не моя,
Иль трепетать от песни соловьиной,
Где я поймать не в силах соловья?

Зачем зарей я любоваться стану,
Когда она сияет надо мной, —
И знаю я, что снизу не достану
Ее лучей завистливой рукой?

Зачем мечтам напрасным предаваться?
Не лучше ли рассудку место дать?
О, да! к чему прекрасным увлекаться,
Когда — увы! — нельзя им обладать?

1857

Как привяжется, как прилепится
К уму — разуму думка праздная,
Мысль докучная в мозг твой вцепится
И клюет его, неотвязная,
И подобная птице — ворону
Так и каркает в самом темени:
Норовлю от ней как бы в сторону,
Говорю: «Пусти! Нету времени.
День рабочий мне начинается
И кончается он заботою»; —
А несносная упирается:
Я с тобой, дескать, поработаю!
И становится мне помехою,
И с помехою той досадною,
Что ни сделаю — все с прорехою
Иль с заплаткою неприглядною.
Вспомнишь прошлое: были случаи —
Сердце юное поразнежится,
Забурлят в уме мысли жгучие,
И одна из них в душу врежется
И займет она всю головушку —
Мысль про тайную ласку дружнюю,
Аль про девушку, аль про вдовушку,
Аль — на грех — беду — про замужнюю,
Да как жаркое сердце свяжется
С этой думкою полюбовною —
Вся вселенная тебе кажется
Софьей Павловной; Ольгой Львовною;
Всюду прелести совершенные,
Всюду милые да прекрасные,
Ненаглядные, незабвенные!
В небе Лидии очи ясные
Во звездах тебе зажигаются,
Ветерок звенит Маши голосом,
Ветки дерева завиваются
Насти локонов мягким волосом;
Стих горит в уме с рифмой бешеной —
Стих, откованный сердца молотом;
На людей глядит, как помешанной;
Мишуру дают — платишь золотом.
Дело прошлое! Дело древности!
Сколько дел моих ты расстроило!
Сколько было там глупой ревности!..
Да с любовью — то хоть уж стоило
Побезумствовать, покуражиться;
А теперь — то что? — Словно старая
Баба хилая, мысль привяжется
Худощавая, сухопарая;
С теми ль встретишься, с кем ты водишься, —
Речь их сладкая — мед малиновый,
Ты уж словце сказать не находишься!
Как чурбан какой, пень осиновый,
С головою своей бесталанною
Дураком стоишь, заминаешься,
И на мысль свою окаянную
Всеми силами ополчаешься;
Гонишь прочь ее речью грубою:
«Вон из Питера! В подмосковную!
Не сравню ж тебя я, беззубую,
С Софьей Павловной, с Ольгой Львовною.
Отцепись же ты, сухопарая,
Неотвязная, безотходная!
Убирайся прочь, баба старая!
Фекла Савишна ты негодная! »
Я гоню ее с криком, топотом,
Не стихом кричу — прозой рубленной,
А она в ответ полушепотом:
«Не узнал меня, мой возлюбленной!
А все та же я, только смолоду
Я жила с тобой в женской прелести,
Но прибавилось в жизни холоду —
И осунулись бабьи челюсти;
Целовать меня не потянешься,
Счастья дать тебе не могущую,
Да зато во мне не обманешься,
Говорю тебе правду сущую,
И служу тебе верной парою,
И угрюмая, и суровая,
За тобой хожу бабой старою,
А за мной идет баба новая:
В белизне она появляется,
И суха, суха — одни косточки,
А идет она — ухмыляется,
А коса у ней вместо тросточки.
То не та коса благовонная,
Что, обвитая лентой тонкою
И тройным жгутом заплетенная,
Гордо держится под гребенкою,
Что сушит, крушит сердце юноши,
Что — корона днем самопышная,
А рассыплется до полуночи —
Покрывало сбрось: вещь излишняя!
Для двоих тут есть чем закутаться,
Да останется — сердцу ярому,
Чем на век еще перепутаться
И веревку вить мужу старому.
То не та коса! — как свистящая
Сабля острая, круто — гнутая,
То коса всех кос, всекосящая;
С той косой идет баба лютая.
Нет кудрей у ней — нечем встряхивать,
Голова у ней безволосая,
Лишь косой вертеть да помахивать
Любит бабушка та курносая».

1859

Подумаешь: к чему все эти бури —
Гроза страстей? Мне так легко с тех пор,
Как на тебя упал мой бедный взор
И плавать стал очей твоих в лазури.
Мне кажется — я так тебя люблю,
Так хорошо мне было бы с тобою,
Так по себе, что я с моей судьбою
Поладил бы, и на душу мою
Сошла бы та спокойная отрада,
То тихое довольство добрых душ,
Которого не трогай, не нарушь —
И ничего уж более не надо!

1856

А! Новый! — Ну, милости просим.
Пожалуйте. — Только уж — нет —
Не вам, извините, приносим,
А старому году привет.

Характер ваш нам неизвестен,
Вы молоды слишком пока, —
А старый и добр был, и честен,
И можно почтить старика.

К чему же хитрить, лицемерить,
Заране сплетая вам лесть?
Нам трудно грядущему верить,
Мы верим тому, что уж есть.

А есть уже доброго много,
От доброго семени плод
Не худ будет с помощью бога.
Не худ был и старенький год.

По солнцу он шел, как учитель,
С блестящей кометой на лбу,
И многих был зол обличитель, —
С невежеством вел он борьбу.

И мир был во многом утешен
И в прозе, и в звуке стиха,
А если в ином был он грешен,
Так где же и кто ж без греха?

Да! В медные головы, в груди
Стучит девятнадцатый век.
Внизу начинаются люди,
И есть наверху Человек.

Его от души поздравляем…
Не нужно его называть.
Один он — и только, мы знаем,
Один он — душа, благодать.

Один… за него все молитвы.
Им внешняя брань перешла
В святые, крестовые битвы
С домашнею гидрою зла.

Декабрь 1858

Нет, желанная, мой жребий непреложен —
И союз меж нами брачный невозможен.
Уз, которые б не рвались, не слабели,
Для чего нам не дано от колыбели?
Если б ты была мне близкою, родною,
Если б ты была мне милою сестрою,
Мы бы жили под одним домашним кровом, —
И никто б нас не задел недобрым словом,
И к тебе я, при блаженном, вечном «вместе»,
Был бы нежен, как жених к своей невесте.

А когда б ты на другого указала,
И «хочу его женою быть» сказала, —

Я б желанью твоему не прекословил
И приданое немедля приготовил:
Крупный жемчуг из очей моих бы выпал,
Шейку б нежную тебе я им осыпал.
«Вот, — сказал бы я, — на свадьбу, на веселье
От меня тебе подарок-ожерелье!»
К белым ручкам, с их волшебными перстами,
Я прильнул бы помертвелыми устами,
Эти пальцы и до локтя эти руки
Поцелуями закрыл бы при разлуке,
И промолвил бы: «Возьми, сестра, для счастья
Скудный дар мой — эти перстни и запястья!
Извини, что бедняком тебе надеты
Не иные многоценные браслеты!»
И потом, моею грустию святою
Осенив тебя, как брачною фатою,
Я бы молча на веселый пир венчальный
Проводил тебя улыбкою печальной,
И остались бы в удел мне без сестрицы —
Домик темный да сажень сырой землицы.
Не забудь, сестра, отпраздновавши свадьбу,
Навестить мою последнюю усадьбу!

1872

Поэта сердце в дар примите!
Вот вам оно! в нем пышет жар.
Молчите вы — ужель хотите
Отринуть мой священный дар?
О, как лукаво вы взглянули!
Понятен мне язык очей:
О прежней вы любви моей
Мне превосходно намекнули.
Вы говорите: «Бог с тобой!
Ты перед девою другой
Все сердце сжег, поэт беспечный,
И хочешь искру предо мной
Теперь раздуть в золе сердечной».
Нет, вы ошиблись, говорю,
Не прежним сердцем я горю:
Оно давно испепелилось,
Из новое родилось, —
И я вам Феникса дарю!

1836

Порою внезапно темнеет душа, —
Тоска! — А бог знает — откуда?
Осмотришь кругом свою жизнь: хороша,
А к сердцу воротишься: худо!

Всё хочется плакать. Слезами средь бед
Мы сердце недужное лечим.
Горючие, где вы? — Горючих уж нет!
И рад бы поплакать, да нечем.

Ужели пророческий сердца язык
Сулит мне удар иль потерю?
Нет, я от мечты суеверной отвык,
Предчувствиям тёмным не верю.

Нет! — Это — не будущих бедствий залог,
Не скорби грядущей задаток,
Не тайный на новое горе намёк,
А старой печали остаток.

Причина её позабыта давно:
Она лишь там сохранилась,
В груди опустелой на дно,
И там залегла, притаилась,

Уснула, — и тихо в потёмках лежит;
Никто её, скрытой, не видит;
А отдыхом силы она освежит,
Проснётся — и выглянет, выйдет

И душу обнимет. Той мрачной поры
Пошёл бы рассеять ненастье,
С людьми поделился б… Они так добры;
У них наготове участье.

Их много — и слишком — к утехе моей.
Творец мой! Кому не известно,
Что мир твой так полон прекрасных людей,
Что прочим становится тесно?

Да думаю: нет! Пусть же сердце моё
Хоть эта подруга голубит!
Она не мила мне; но гнать ли её,
Тогда, как она меня любит?

Её ласка жестка, её чаша горька,
Но есть в ней и тайная сладость;
Её схватка крепка, и рука не легка:
Что ж делать! Она ведь — не радость!

Останусь один. Пусть никто из друзей
Её не осудит, не видит,
И пусть не единый из добрых людей
Насмешкой её не обидит!

1848

В красоте, от праха взятой,
Вдохновенным сном объятой,
У разбега райских рек
Почивал наш прародитель —
Стран эдемских юный житель —
Мира новый человек.
Спит; — а творческого дела
Совершается добро:
Вынимается из тела
К сердцу близкое ребро;
Пышет пламень в нем священной,
И звучит небесный клир,
И на свет из кости бренной
Рвется к жизни новый мир, —
И прекрасного созданья
Образ царственный возник:
Полный райского сиянья
Дышит негой женский лик,
И власы текут и блещут,
Ясны очи взоры мещут,
Речью движутся уста,
Перси жизнию трепещут,
В целом свет и красота.

Пробудись, супруг блаженный,
И прими сей дар небес,
Светлый, чистый, совершенный,
Сей венец земных чудес!
По предвечному уставу
Рай удвоен для тебя:
Встань! и черпай божью славу
Из двойного бытия!
Величай творца хвалою!
Встань! Она перед тобою,
Чудной прелестью полна,
Новосозданная дева,
От губительного древа
Невкусившая жена!

И он восстал — и зрит, и внемлет…
И полн святого торжества
Супругу юную приемлет
Из щедрой длани божества,
И средь небесных обаяний,
Вполне блаженна и чиста,
В цветах — в морях благоуханий
Ликует райская чета;
И все, что с нею населяет
Эдема чудную страну,
С улыбкой радостной взирает
На светозарную жену;
Звучит ей гимн семьи пернатой;
К ней, чужд кровавых, хищных игр,
Подходит с маской зверь косматой —
Покорный волк и кроткий тигр,
И, первенствуя в их собранье,
Спокойный, величавый лев,
Взглянув на новое созданье,
Приветственный подъемлет рев,
И, видя образ пред собою
С венцом бессмертья на челе,
Смиренно никнет головою
И стелет гриву по земле.
А там украдкою на Еву
Глядит коварная змея
И жмется к роковому древу,
В изгибах радость затая;
Любуясь женскими красами,
Тихонько вьется и скользит,
Сверкая узкими глазами
И острым жалом шевелит.

Речь змеи кольцеобразной
Ева внемлет. — Прельщена
Сладким яблоком соблазна,
Пала слабая жена.
И виновник мирозданья,
Грянув гневом с высоты,
Возложил венец страданья
На царицу красоты,
Чтоб она на грех паденья,
За вкушенный ею плод,
Все красы и все мученья
Предала в позднейший род;
И караются потомки:
Дверь небесного шара
Заперта для вас, обломки
От адамова ребра!
И за страшный плод познанья —
С горькой участью изгнанья
Долю скорби и трудов
Бог изрек в громовых звуках
Для рожденных в тяжких муках
Ваших горестных сынов.
Взмах руки своей заносит
Смерть над наших дней
И серпом нещадным косит
Злак невызревших полей.
Мерным ходом век за веком
С грузом горя и забот
Над страдальцем — человеком
В бездну вечности идет:
На земле ряды уступов
Прах усопших намостил;
Стал весь мир громадой трупов;
Людям тесно от могил.

Но с здесь — в краю изгнанья —
Не покинул смертных бог:
Сердцу светоч упованья
В мраке скорби он возжет,
И на поприще суровом,
Где кипит и рыщет зло,
Он святит венком терновым
Падшей женщины чело;
Казнью гнев свой обнаружа
И смягчая правый суд,
Светлый ум и мышцы мужа
Укрепляет он на труд,
И любовью бесконечной
Обновляя смертных род,
В дольней смерти к жизни вечной
Указал нам переход.
Он открыл нам в край небесный
Двери царственные вновь:
Чей пред нами образ крестный
В язвах казни за любовь?
Это бог в крови распятья
Прекращает смерти пир,
Расторгает цепь проклятья
И в кровавые объятья
Заключает грешный мир!

1839

Я не люблю воспоминаний — нет!
О, если б всё, всё сердце позабыло!
Пересмотрев ряды минувших лет,
Я думаю: зачем всё это было?

Прошедшее за мною, как змея,
Шипя, ползет. Его я проклинаю.
Всё, что узнал, ношу как бремя я
И говорю: «Зачем я это знаю?»

Под разума критической лозой
Вся жизнь моя мне кажется ошибкой.
На что смотрел я прежде со слезой,
Теперь смотрю с насмешливой улыбкой.

Пред чем горел я пламенем грудным,
Пред тем стою с бесчувственностью трупа;
О том, что мне казалось неземным,
Готов сказать: «Как это было глупо!»

А для чего желал бы я забыть
Минувшее? — Чтоб сердцем стать моложе
И в будущем возобновить всё то же,
Все глупости былые повторить, —

Растратить вновь святые упованья,
И, опытов хватая барыши,
За них продать и девственность незнанья,
И светлое ребячество души.

Как весело, пока живешь и любишь,
И губишь всё, что думал век любить!..
Нехорошо всё это погубить,
А хорошо, пока всё это губишь.

1956

Пред мохнатой елью, средь златого лета,
Свежей и прозрачной зеленью одета,
Юная береза красотой хвалилась,
Хоть на той же почве и она родилась.
Шепотом лукавым с хитрою уклонкой
«Я, — лепечет, — видишь — лист имею тонкой,
Цвет моей одежды — нежный, самый модный,
Кожицею белой ствол мой благородный
Ловко так обтянут; ты ж своей иглою
Колешь проходящих, пачкаешь смолою,
На коре еловой, грубой, чешуистой,
Между темных трещин мох сидит нечистый…
Видишь — я бросаю в виде легкой сетки
Кружевные тени. Не мои ли ветки
Вяжут в мягкий веник, чтоб средь жаркой ванны
От него струился пар благоуханный?
В духов день березку ставят в угол горниц,
Вносят в церковь божью, в келий затворниц.
От тебя ж отрезки по дороге пыльной
Мечут, устилая ими путь могильный,
И где путь тот грустный ельником означат,
Там, идя за гробом, добры люди плачут».
Ель, угрюмо стоя, темная, молчала
И едва верхушкой на ту речь качала.
Вдруг ударил ветер с ревом непогоды,
Пыль столбом вскрутилась, взволновались воды, —
Так же всё стояла ель не беспокоясь,
Гибкая ж береза кланялась ей в пояс.
Осень хвать с налету и зима с разбега, —

Ель стоит преважно в пышных хлопьях снега
И белеет светом, и чернеет тьмою
Риз темно-зеленых — с белой бахромою,
С белыми кистями, с белою опушкой,
К небу подымаясь гордою верхушкой;
Бедная ж береза, донага раздета,
Вид приемлет тощий жалкого скелета.

1872

Когда, в пылу воображенья,
Мечтой взволнованный поэт,
Дрожа в припадке вдохновенья,
Творит красавицы портрет,
Ему до облачного свода
Открыт орлиный произвол;
Его палитра — вся природа
Кисть — гармонический глагол;
Душа кипит, созданье зреет,
И, силой дивной зажжено,
Под краской чувства пламенеет
Широкой думы полотно.

При громе рифмы искромётной
Приимец выспренних даров
Порою с прелести заветной
Срывает трепетный покров,
Дианы перси обнажая
Иль стан богини красоты,
И эти смелые черты
Блистают, небо отражая;
И чернь во храме естества
На этот свет, на эти тени
Глядит и тело божества
Марает грязью помышлений…
Пускай!.. Так солнца светлый шар
В часы торжественного взлёта
Нечистый извлекает пар
Из зыби смрадного болота,
Но тоже солнце, облаков
Раздвинув полог, в миг восстанья
Подъемлет пар благоуханья
Из чаши девственных цветов.

1845

Я помню: была ты ребенком;
Бывало — ни в вихре затей,
Ни в играх, ни в хохоте звонком
Не слышно тебя меж детей.

Как звездочка в белом тумане —
Являлась ты в детстве, мила,
И тихо, как Пушкина Таня,
Без кукол его провела.

Бывало — в коротеньком платье,
В домашнем своем уголке,
Всегда ты в смиренном занятье —
С иголкой иль книжкой в руке, —

В гостях же — с опущенным взглядом,
Стыдливо склонясь головой,
Сидишь себе с маменькой рядом
Да щиплешь передничек свой.

Когда ты лишь жить начинала —
Уж молодость я доконал,
Еще ничего ты не знала,
Когда я уж многое знал.

Лет тридцать я взял уже с бою,
И, вольно, небрежно, шутя,
Бывало — любуюсь тобою
И думаю: «Прелесть дитя!

Да жаль, что мы пущены розно
В дорогу, — малютка, прости!
Зачем ты родилась так поздно?
Тебе ль до меня дорасти?»

И гордо, спокойно, бесстрастно
Я мимо тебя проходил,
Я знал, что ты будешь прекрасна
Тогда, как я буду уж хил.

Но мог ли я думать в то время,
Что после, как в виде цветка
Распустится чудное семя, —
С ума ты сведешь старика?

Во многом дожив до изъяна,
Теперь не могу не тужить,
Зачем я родился так рано,
Зачем торопился я жить.

Посмотришь на юность — завидно!
Судьбой всё не так решено, —
И всё бы я плакал, да стыдно,
И всё бы рыдал, да смешно.

1857

Рассыпано много холмов полевых
Из длани природы обильной;
Холмы те люблю я; но более их
Мне холм полюбился могильный.

В тоске не утешусь я светлым цветком,
Не им обновлю мою радость:

Взгляну на могилу — огнистым клубком
По сердцу прокатится сладость.

Любви ли сомнение в грудь залегло,
На сладостный холм посмотрю я —
И чище мне кажется девы чело,
И ярче огонь поцелуя.

Устану ли в тягостной с роком борьбе,
Изранен, избит исполином,
Лишь взгляну в могилу — и в очи судьбе
Взираю с могуществом львиным.

Я в мире боец; да, я биться хочу.
Смотрите: я бросил уж лиру;
Я меч захватил и открыто лечу
Навстречу нечистому миру.

И бог да поможет мне зло поразить,
И в битве глубоко, глубоко,
Могучей рукою сталь правды вонзить
В шипучее сердце порока!

Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
Пусть грозно врагов ополченье!
Как лев я дерусь; как разумный боец,
Упрочил себе отступленье.

Могила за мною, как гений, стоит
И в сердце вливает отвагу;
Когда же боренье меня истомит,
Туда — и под насыпью лягу.

И пламенный дух из темницы своей
Торжественным крыльев размахом
К отцу возлетит, а ползучих гостей
Земля угостит моим прахом.

Но с миром не кончен кровавый расчет!
Нет, — в бурные силы природы
Вражда моя в новой красе перейдет,
И в воздух, и в пламя, и в воды.

На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну;
Средь водной равнины волною плесну —
Злодея ладью опрокину!

Порою злым вихрем прорвусь на простор,
И вихрей — собратий накличу,
И прахом засыплю я хищника взор,
Коварно следящий добычу!

Чрез горы преград путь свободный найду;
Сквозь камень стены беспредельной
К сатрапу в чертоги заразой войду
И язвою лягу смертельной!

1836

Прощай, друг Карл! Еще на здешнем поле
Увидимся ль? Едва ли… Разве там_?
Покорствуя верховной божьей воле,
Воспримем то, что свыше дастся нам!
С ребячества мы сблизились друг с другом,
И север, юг не разделили нас, —
Напротив, мы сомкнули север с югом —
И с Питером Одесса обнялась!

9 марта 1872

Долго шёл между горами
И с раската на раскат…
Горы! тесно между вами;
Между вами смертный сжат;

Тесно, сердце воли просит,
И от гор, от их цепей,
Лёгкий конь меня уносит
В необъятный мир степей.
Зеленеет бархат дерна —
Чисто; гладко; ровен путь;
Вдоволь воздуха; просторно:
Есть, где мчаться, чем дохнуть.
Грудь свободна — сердце шире!
Есть, где горе разнести!
Здесь не то, что в душном мире:
Есть, чем вздох перевести!

Бездна пажитей пространных
Мелким стелется ковром;
Море трав благоуханных
Блещет радужно кругом.
Удалой бурно — крылатый
Вер летит: куда лететь?
Вольный носит ароматы:
Не найдёт, куда их деть.
Вот он. Вот он — полн веселья —
Прах взвивает и бурлит
И, кочуя,. от безделья
Свадьбу чёртову крутит.

Не жалеет конской мочи
Добрый конь мой: исполать!
О, как весело скакать
Вдаль, куда смотрят очи,
И пространство поглощать!

Ветер вольный! брат! — поспорим!
Кто достойнее венка?
Полетим безводным морем!
Нам арена широка.
Виден холм из — за тумана,
На безхолмьи великан;
Видишь ветер — вон курган —
И орёл летит с кургана:
Там ристалищу конец;
Там узнаем, чей венец:
Конь иль ветр — кто обгонит?

Мчимся: степь дрожит и стонет;
Тот и этот, как огонь,
И лишь ветр у кургана
Зашумел в листах бурьяна —
У кургана фыркнул конь.

1843

Дни умчались… много сгибло!
Тяжелее с каждым днем;
Горе буйную зашибло
И тоска на ретивом.

Извели певца невзгоды,
Извели и песен дар;
Эх, когда бы прежни годы,
Да разгул, да юный жар, —

Оживлен приязнью братской,
Может быть, умел бы я
Песнью с удалью казацкой
Поприветствовать тебя.

Много знал я звуков дивных,
Бойких, звонких, разливных,
Молодецки — заунывных,
Богатырски — удалых.

Я из них сковал бы слово
Пуще грому и огня —
Про наездника лихова,
Да про бурного коня,

Да про Днепр, что сыплет воды
Вал за валом вперевал,
Да про светлый сад природы,
Где недавно ты гулял,

Где кругом зернистым хлебом
Раззолочены поля,
Где пирует с ясным небом
Обрученная земля,

Где сильнее солнце греет,
Где Маруся иногда
В час условный пышно рдеет
Краской неги и стыда.

Этот край, твой край родимый,
На тебе венец двойной:
Ты — и сын его любимый
И певец его родной.

И теперь, когда судьбою
Суждено мне петь тайком,
Мне ль бурлить перед тобою,
Пред залетным казаком?

1839

Таков, знать, богом всемогущим
Устав дан миру с давних пор:
Всегда прошедшее с грядущим
Вело тяжелый, трудный спор,
Всегда минувшее стояло
За свой негодный старый хлам
И свежей силы не пускало
К возобновительным делам;
Всегда оно ворчало, злилось
И пело песню всё одну,

Что было лучше в старину,
И с этой песнью в гроб валилось,
И над могилами отцов,
Зарытых бодрыми сынами,
Иная жизнь со всех концов
Катилась бурными волнами.
Пусть тот скорей оставит свет,
Кого пугает всё, что ново,
Кому не в радость, не в привет
Живая мысль, живое слово.
Умри — в ком будущего нет!

Порой средь общего движенья
Всё смутно, сбивчиво, темно,
Но не от мутного ль броженья
Творится светлое вино?
Не жизни ль варвар Риму придал,
Когда он опрокинул Рим?
Где прежде правил мертвый идол,
Там бог живой поставлен им.

Там рыцарь нес креста обновы
И гибнул с мыслью о кресте.
Мы — тоже рыцари Христовы
И крестоносцы, да не те, —
Под средневековое иго
Уже не клонится никто.
И хоть пред нами та же книга,
Но в ней читаем мы не то
И новый образ пониманья
Кладем на старые сказанья…
И ныне мы пошли бы в бой —
Не ради гроба лишь святого,
Но с тем, чтоб новою борьбой
Освободить Христа живого!

1860

Планетой чудной мне Анета,
Очам являешься моим.
Позволь мне, милая планета,
Позволь — быть спутником твоим —
Твоей луной! — Я не забуду
Моих обязанностей: я
Как ни кружись, усердно буду
Идти, кружась вокруг тебя.
Днем не помеха я: тут очи
Ты можешь к солнцу обратить;
Я буду рад хоть в мраке ночи
Тебе немножко посветить;
С зарёй уйду; потом обратно
Приду в лучах другой зари,
Лишь на мои ущербы, пятна
Ты снисходительно смотри!
С тобою с узах тяготенья
Я буду вместе; чрез тебя
Воспринимать свои затменья
И проясняться буду я;
Свершая вкруг себя обходы,
Я буду — страж твоей погоды —
Блюсти, чтобы она была
Не слишком ветрена, светла
Покорный твоему капризу,
То поднимусь, то съеду книзу,
Пойду и сбоку иногда
И, свято чтя твои приказы,
Свои менять я буду фазы,
Подобно месяцу, всегда
По прихоти твоей единой,
С почтеньем стоя пред тобой
То целиком, то половиной,
А то хоть четвертью одной.
Довольно близкие сравненья
Я проводить без затрудненья
Гораздо дальше был бы рад
В чаду любви, в моём безумье,
Но вдруг меня берёт раздумье:
Ведь месяц иногда рогат!

1847

Была пора — сияли храмы,
Под небо шли ряды колонн,
Благоухали фимиамы,
Венчался славой Парфенон, —
И всё, что в мире мысль проникла,
Что ум питало, сердце жгло,
В златом отечестве Перикла
На почве греческой цвело;
И быт богов, и быт народа
Встречались там один в другом,
И человечилась природа,
Обожествленная кругом.
Прошли века — умолк оракул,
Богов низринул человек —
И над могилой их оплакал
Свою свободу новый грек.

Ничто судеб не сдержит хода,
Но не погибла жизнь народа,
Который столько рьяных сил
В стремленьях духа проявил;
Под охранительною сенью
Сплетенных славою венков
Та жизнь широкою ступенью
Осталась в лестнице веков,
Осталась в мраморе, в обломках,
В скрижалях, в буквах вековых
И отразилась на потомках
В изящных образах своих…

И там, где льются наши слезы
О падших греческих богах,
Цветут аттические розы
Порой на северных снегах, —
И жизнью той, поэт-художник,
В тебе усилен сердца бой,
И вещей Пифии треножник
Огнем обхвачен под тобой.

27 января 1857

Мне были дороги мгновенья,
Когда, вдали людей, в таинственной тиши,
Ты доверял мне впечатленья
Своей взволнованной души.
Плененный девы красотою,
Ты так восторженно мне говорил о ней!
Ты, очарованный, со мною
Делился жизнию твоих кипучих дней.
Отживший сердцем, охладелый,
Я понимал любви твоей язык;
Мне в глубину души осиротелой
Он чем — то родственным проник.
И, мира гражданин опальный,
Тебе я с жадностью внимал,
Я забывал свой хлад печальный
И твой восторг благословлял!
Благое небо мне судило
Увидеть вместе наконец
Тебя и дней твоих светило,
Тебя и деву — твой венец!
Ты весь блистал перед собраньем,
В каком — то очерке святом,
Не всеми видимым сияньем,
Не всем понятным торжеством.

Твой вид тогда почиющую силу
В моей груди пустынной пробуждал
И всю прошедшего могилу
С его блаженством раскрывал.
Я мыслил: не придут минувшие волненья;
Кумир мой пал, разрушен храм;
Я не молюсь мне чуждым божествам,
Но в сердце есть еще следы благоговенья;
И я мой тяжкий рок в душе благословил,
Что он меня ценить святыню научил,
И втайне канули благоговенья слезы,
Что я еще ношу, по милости творца,
Хотя поблекнувшие розы
В священных терниях венца!
Не требуй от меня оценки хладнокровной
Достоинства владычицы твоей!
Где чувство говорит и сердца суд верховный,
Там жалок глас ума взыскательных судей.
Не спрашивай, заметен ли во взоре
Ее души твоей души ответ,
Иль нежный взор ее и сладость в разговоре
Лишь навык светскости и общий всем привет?
Мне ль разгадать? — Но верь: не тщетно предан
Ты чувству бурному; с прекрасною мечтой
Тебе от неба заповедан
Удел высокий и святой.
Награду сладкую сулит нам жар взаимный,
Но сердца песнь — любовь; не подданный судьбе,
Когда ж за сладостные гимны
Певец награды ждет себе?
Она перед тобой, как небо вдохновенья!
Молись и не скрывай божественной слезы,
Слезы восторга, умиленья;
Но помни: в небе есть алмазы освещенья
И семена крушительной грозы:
Жди светлых дней торжественной красы,
Но не страшись и молний отверженья!
Прекрасен вид, когда мечтателя слезой
Роскошно отражен луч солнца в полдень ясной,
Но и под бурею прекрасно
Его чело, обвитое грозой!

1838

Когда ты так мило лепечешь «люблю»,
Волшебное слово я жадно ловлю;
Он мне так ново, так странно, так чудно!
Не верить — мне страшно, а верить — мне трудно.
Быть может, ты сердца следя моего
Одни беспредметно слепые стремленья
И сжалясь над долей его запустенья,
Подумала: «Дай, я наполню его!
Он мил быть не может, но тихо, бесстрастно
Я буду питать его чувства порыв;
Не боле, чем прежде, я буду несчастна,
А он… он, может быть, и будет счастлив! »
И с ангельской лаской, с небесным приветом
Ко мне обратила ты дружеский взор
И в сердце моём, благодатно согретом,
Все радости жизни воскресли с тех пор.
О, ежели так — пред судьбой без упорства
Смиряя заносчивых дум мятежи,
Готов я признать добродетель притворства,
Заслугу не правды, достоинство лжи.
Чрез добрую цель оправдания средства,
Безгрешность коварства и благость кокетства
Не зная, как сладить с судьбой и с людьми,
Я жил безотрадно, я ты без участья
Несчастному кинув даяние счастья,
С радушной улыбкой сказала: возьми!

О, ежели так — для меня ненавистен
Яд правды несносной и тягостных истин,
С которыми свет был мне мрачен и пуст,
Когда, я блаженства проникнутый дрожью,
До глупости счастлив прелестною ложью
Твоих обаяньем помазанных уст.

1845

С какой сноровкою искусной
Она, вздыхая тяжело,
Как бы в задумчивости грустной,
Склонила томное чело
И, прислонясь к руке уныло
Головкой хитрою своей,
Прозрачны персты пропустила
Сквозь волны дремлющий кудрей,
Храня средь бального сиянья
Вид соблазнительный страданья!
Но вихрем вдруг увлечена,
Стреляя молниями взгляда,
С немым отчаяньем она
Летит в Харибду галопада,
Змеёю гнётся в полкольца,
Блестит, скользит, мелькает, вьётся
И звонко, бешено смеётся,
Глотая взорами сердца;
И вьются в ловком беспорядке
И шепчут шорохом надежд
Глубокомысленные складки
Её взволнованных одежд.

За что ж прелестницу злословью
Ты предаешь, о злобный свет?
Добыт трудом и куплен кровью
Венок нелёгких ей побед.
В сей жизни горестной и скудной
Она свершает подвиг трудный:
Здесь бледность ей нужна была
И вот — она себя терзала,
Лишала пищи, сна не знала
И оцет с жадностью пила.
Там — в силу нового условья
Цвет яркой жизни и здоровья
Ей был потребен — между тем
Она поблекла уж совсем:
Тогда, с заботой бескорыстной
За труд хватаясь живописной,
Она все розы прошлых лет
На бледный образ свой бросала
И на самом себе писала
Возобновлённый свой портрет, —
И херувима новой вербы
Потом являлась вдруг свежей,
С уменьем дивным скрыв ущербы
Убогой пластики своей.
Ей нет наград в святыне чувства.
Ей предназначено в удел —
Жить не для счастья — для искусства
И для художественных дел;
Влюблённых душ восторг и муку
Прилежно разлагать в науку,
Как книгу — зеркало читать,
В нём терпеливо изучать
Природы каждую ошибку,
К устам примеривать улыбку,
И ясно видеть над собой
Грабёж годов, времён разбой.

Что ж? — Погружённый в созерцанье
Своих безжизненных сует,
Ты понял ли, холодный свет,
Кокетки тяжкое признанье,
И оценил ли ты его,
когда — страдалица — порою
Играла мёрзлою корою
Пустого сердца твоего
И этот лёд насквозь пронзала,
Его добила, как гроза,
И эти дребезги бросала
Тебе ж в нечистые глаза?
И ты ль дашь место укоризне,
Что колдовством коварных сил
Она хоть тень, хоть призрак жизни
Старалась вырвать из могил.
Хоть чем-нибудь, соблазном, ложью,
Поддельной в этих персях дрожью,
Притворным пламенем в крови,
Притравой жгучей сладострастья,
Личиной муки, маской счастья,
Карикатурою любви?

1847

Где я? — Брожу во мгле сырой;
Тяжелый свод над головой:
Я посреди подземных сфер
В безвестной области пещер.
Но вот — лампады зажжены,
Пространства вдруг озарены:
Прекрасен, ты подземный дом!
Лежат сокровища кругом;
Весь в перлах влаги сталактит
Холодной накипью блестит;
Там в тяжких массах вывел он
Ряд фантастических колон;
Здесь облачный накинул свод;
Тут пышным пологом идет
И, забран в складках, надо мной
Висит кистями с бахромой
И манит путника прилечь,
Заботы жизни сбросить с плеч,
Волненья грустные забыть,
На камень голову склонить,
На камень сердце опереть,
И с ним слиясь — окаменеть.

Идем вперед — ползем — скользим
Подземный ход неизмерим.
Свод каждый, каждая стена
Хранит прохожих имена,
И силой хищной их руки
От стен отшиблены куски;
Рубцы и язвы сих громад
След их грабительства хранят,
И сами собственной рукой
Они здесь чертят вензель свой,
И в сих чертах заповедных —
Печать подземной славы их.
И кто здесь имя не вписал?
И кто от этих чудных скал
Куска на память не отсек?
Таков тщеславный человек!
Созданьем, делом ли благим,
Иль разрушеньем роковым,
Бедой ли свой означив путь,
Чертой ли слабой — чем-нибудь —
Он любит след оставить свой
И на земле, и под землей.

1843

Когда из школы испытаний
Печальный вынесен урок,
И цвет пленительных мечтаний
В груди остынувшей поблек,
Тогда с надеждою тревожной
Проститься разум нам велит,
И от обманов жизни ложной
Нас недоверчивость хранит.
Она добыта в битве чудной
С мятежным полчищем страстей;
Она залог победы трудной,
Страданьем купленный трофей.
Мы дышим воздухом сомненья;
Мы поклялись души движенья
Очам людей не открывать;
Чтоб черной бездны вновь не мерить,
Не все друзьям передавать,
Себе не твердо доверять,
И твердо — женщинам не верить.
Что ж? — Непонятные, оне
Сперва в нас веру усыпляют,
Потом ее же в глубине
Души холодной возбуждают.
Своим достоинством опять
Они колеблют наши мненья,
Где роз не нужно им срывать,
Срывают лавры уваженья;
И снова им дано смутить
В нас крепкий сон души и сердца,
И закоснелого безверца
В его безверьи пристыдить.

1838

Пережила, Аглая, ты
Младые, розовые лета,
Но и теперь цела примета
Твоей минувшей красоты,
Достойно звучного напева;
Сгубило время наконец
Твой прежний скипетр и венец.
Но и без них ты — королева!
И, обходя цветущих дев,
Красе их лёгкой не во гнев,
Знаток изящного, глубоко
О дольной бренности скорбя,
Своё задумчивое око
Возводит часто на тебя.
Так храма славного руины
Наш останавливают взор
Скорей, чем мелкие картины
И зданья лёгкого в узор.
Блеск отнят; краски отлетели:
Всё ж этот мрамор — Парфенон,
Где ж слава спит былых времён,
Гнездясь в кудрявой капители
Между дорических колонн.

1847

Супротив столицы датской
Есть неважный островок.
Жил там в хижине рыбацкой
Седовласый старичок —
Стар-престар. Приезжих двое,
Путешественники, что ль,
Кличут старого: «Позволь
Слово молвить!» — «Что такое?»
— «Ты ведь здешний старожил,
Объясни ж нам: здесь каменья —
След какого-то строенья.
Что тут было? Кто тут жил?»
— «Рассказать вам? Гм! Пожалуй!
Человек я здесь бывалый.
Был тут, видите, дворец!» —
Старец молвил наконец.
«Как? Дворец?» — «Ну да, чертоги
С башней. Было тут тревоги,
Было всякого труда
При постройке. Сам тогда
Здесь король быть удостоил;
Фридрих наш Второй и строил
Всё своей казною». — «Вот!
Кто же жил тут?» — «Звездочет.
Весь дворец с огромной башней
Был ему что кров домашний,
Я прислуживал ему;
Вырос я в простонародстве,
А уж тут и в звездочетстве
Приучился кой к чему.
Служба всё была средь ночи.
Часом спать хочу — нет мочи,
А нельзя, — звезда идет!
Иногда, бывало, грезишь,
А за ним туда же лезешь:
Уж на то и звездочет!
Только он ее завидит —
Дело кончено! Тогда
Просто наша та звезда
Уж, сердечная, не выдет
Из-под глазу — нет! Куда?
Хоть с другими вровень светит,
А уж он ее заметит
И включит в свой список — да!
Нам, бывало, с ним в привычку
От поры и до поры
Поименно перекличку
Звездам делать и смотры.
Был я словно как придверник
Неба божьего, а сам
Что хозяин был он там —
Уж не то что как Коперник!
Тот, вишь, выложил на план,
Что Земля вкруг Солнца ходит.
Нет, шалит он, колобродит —
Как не так! Держи карман!
Вот! Ведь можно упереться
В Землю, — как же ей вертеться,
Если человек не пьян?
Ну, вы сами посудите!
Приступал я и к нему —
Звездочету своему:
»Вот, мол, батюшка, скажите!
Не попасться бы впросак!
Говорят и так и так;
Мой и темный разум сметил,
Что молва-то нас мутит.
Ведь — стоит?" И он ответил
Утвердительно: «Стоит».
У него ведь как в кармане
Было небо, лишь спросить;
Он и сам весь мир на плане
Расписал, чему как быть.
Я своими сам глазами
Видел план тот. Эх, дружки!
Всё круги, круги с кружками,
А в кружках опять кружки!
Я кой-что, признаться стыдно,
Хоть и понял, да не вплоть;
Ну, да где ж нам?. Так уж, видно,
Умудрил его господь!
Нам спроста-то не в примету,
В небе, чай, кругов не счесть,
Смотришь так — кажись, и нету,
А ведь стало быть, что есть.
Да чего! Он знал на мили
Смерить весь до Солнца путь
И до Месяца; смекнуть
Всё умел. Мы вот как жили!
Да к тому же по звездам
Рассчитать судьбу всю нам
Мог он просто, как по пальцам,
Наверняк. Не для того ль
Здесь его и постояльцем
Во дворец пустил король?
Умер Фридрих — и прогнали
Звездочета, приказали
Изломать его дворец.
Я прощался с ним, — мудрец
Был спокоен. «Жаль, ей-богу, —
Снарядив его в дорогу,
Я сказал. — Вам до конца
Жить бы здесь! Теперь такого
Не добыть уж вам другого
Видозвездного дворца!
Просто — храм был!» Он рукою
Тут махнул мне и сказал:
«Этот храм всегда со мною!» —
И на небо указал.
Грустно было мне. Остался
Я как будто сиротой.
После ночью просыпался,
Смотришь — нет уж башни той,
Где и сон клонил, бывало;
Тут — не спится, дашь глазам
Чуть лишь волю, — те — к звездам!
Все знакомки ведь! Немало
Я их знал по именам,
Да забыл теперь; и входит
Дума в голову: наводит,
Чай, теперь свой зоркий глаз
Там он, звездочки, на вас!
На которую — не знаю…
Вот смотрю и выбираю, —
А узнать дай силу бог, —
Так бы вот и впился глазом,
Чтоб смотреть с ним вместе — разом;
Может, я б ему подмог
И отсюда!.. Глупой мысли
Не посмейтесь, господа!" —
И рассказчик смолк тогда,
Две слезы с ресниц нависли
И слились исподтишка
По морщинам старика.

1848