Стихи Георгия Чулкова

Вяч. Иванову

Твоя стихия — пенный вал,
Твоя напевность — влага моря,
Где, с волнами сурово споря,
Ты смерть любовью побеждал

Твоя душа — как дух Загрея,
Что, в страсти горней пламенея,
Ведет к вершине золотой,
Твоей поэзии слепой.

О Друг и брат и мой вожатый,
Учитель мудрый, светлый вождь,
Твой стих — лучистый и крылатый —
Как солнечный весенний дождь;
И опьяненная свирель —
Как ярый хмель.

О, юродивая Россия,
Люблю, люблю твои поля,
Пусть ты безумная стихия,
Но ты свята, моя земля.

И в этот час, час преступлений,
Целую твой горячий прах.
Среди падений и мучений
Как буен тёмных крыльев взмах!

Под странным двуединым стягом
Единая слилася Русь,
И закипела кровью брага…
Хмельной — я за тебя молюсь.

Друзья-враги! Мы вместе, вместе!
Наступит миг — и все поймут,
Что плачу я о той Невесте,
Чей образ ангелы несут.

Стоит шест с гагарой,
С убитой вещей гагарой;
Опрокинулось тусклое солнце:
По тайге медведи бродят.
Приходи, любовь моя, приходи!

Я спою о тусклом солнце,
О любви нашей чёрной,
О щербатом месяце,
Что сожрали голодные волки.
Приходи, любовь моя, приходи!

Я шаманить буду с бубном,
Поцелую раскосые очи,
И согрею тёмные бёдра
На медвежьей белой шкуре.
Приходи, любовь моя, приходи!

Сумерки-сёстры за пяльцами
Тихо свершают свой труд;
С грустью прилежными пальцами
Ткань гробовую плетут.

Труд ваш ценю утомительный —
Петлю за петлю — и сеть
После заботы мучительной
Сладко на сердце надеть.

Ткали вы ткани шелковые —
Сети прилежно плели;
Вот уж и в стены сосновые
Кости мои полегли.

Так, под невольною сеткою
Смерть мне позволят вдохнуть.
И можжевельною веткою
Вновь обозначится путь.

Сумерки-сёстры! За пяльцами
Тихо кончайте свой труд.
Тките прилежными пальцами
Сеть из вечерних минут.

Как будто приоткрылась дверца
Из каменной моей тюрьмы…
Грудная жаба душит сердце
В потёмках северной зимы.

И кажется, что вот — мгновенье —
И жизни нет, и всё темно.
И ты в немом оцепененье
Беззвучно подаешь на дно.

О, грозный ангел! В буре снежной
Я задыхаюсь, нет уж сил…
Так я в стране моей мятежной
На плаху голову сложил.

Хрусталь моей любви разбился с тонким звоном,
Осколки милые звенят-поют во мне;
Но снова я пленён таинственным законом:
Пою любовь мою в заворожённом сне.

Осколок хрусталя мне больно сердце ранит,
Но хрупкость нежную люблю я вновь и вновь;
Цветок мечты моей от боли томно вянет,
Но славлю алую струящуюся кровь.

Слова и облачны, и лживы,
Как на болоте злой туман;
Но я — лукавый и ленивый —
Их сочетаньем вечно пьян.

Жилища я себе не строил
И не сжимал рукой сохи,
И сказкой сердце успокоил,
И песней — тёмные грехи.

Томление на плахе страсти
Я словом оскорблял не раз;
В словах не раз искал участий
И соблазнял бряцаньем фраз.

И пред лицом премудрой смерти,
Быть может, прошепчу слова.
Но даже им, друзья, не верьте:
Не ими жизнь моя жива.

Слова — надёжная защита
И от себя, и от друзей.
В могиле слов змея зарыта —
Змея влюблённости моей.

Соблазненные суетным веком
Никогда не поймут, что дерзать
Значит просто простым человеком
В тихом домике жизнь коротать,
Что при свете смиренной лампады
Можно солнце увидеть вдали,
Где сияют чудесно громады
И в лазури плывут корабли.

Ведут таинственные оры
Свой тайнозримый хоровод.
Умрёт ли кто иль не умрёт —
Но дивной музы Терпсихоры
Прекрасен в вечности полёт.

Ты, смертный, утешайся пляской.
Следи движенье снежных рук,
И флейты нежный тонкий звук, —
И очарован музы лаской
Не бойся горестных разлук.

Увянут розы, всё истлеет,
Испепелится твой чертог,
Но на Парнасе дивный Бог
Всё в странном свете пламенеет:
Он тлен печальный превозмог!

Своей любимой — Терпсихоре —
Он повелел тревожить нас,
Чтоб в сердце пламень не угас,
Чтоб в радость обратилось горе,
Когда пробьёт последний час.

И странных слов безумный хоровод,
И острых мыслей огненное жало,
И сон, и страсть, и хмель, и сладкий мёд,
И лезвие кровавого кинжала,
И дивных лоз волшебное вино, —
Поэзия! Причудница столетий! —
Всё, всё в тебе для нас претворено!..
И мы всегда, доверчивые дети,
Готовы славить муки и восторг
Твоих мистерий и твоих видений,
И яростно ведём ревнивый торг
За право целовать твои колени.

Приникни, милая, к стеклу,
Вглядись в таинственную мглу:
Вон там за тёмною стеной
Стоит, таится спутник мой.

Я долго шёл, и по пятам
Он тихо следовал за мной.
И на углу был стройный храм.
Я видел белые лучи
Едва мерцающей свечи;
Я видел странный бледный лик
И перед ним, как раб, поник.

Приникни, милая, к стеклу,
Вглядись в таинственную мглу.
Он за стеною там стоит,
Молчит темнеющий гранит.
Но мы — вдвоём с тобой, вдвоём…
Мы будем жить? Мы не умрём?

1

Так праздник огненных созвездий
В душе пылает и поёт;
Но час печальный, час возмездий
Копьё жестокое несёт.

И знаю: обнажатся плечи
И беззащитна будет грудь, —
И пронесётся стон далече:
«Хочу в молчанье отдохнуть».

Земля ответит звонким эхо
На стон невольный и мольбу.
И без рыданий, и без смеха
Я встречу тёмную судьбу.

И в ризе траурной царица,
И копьеносец роковой,
И факел алый — багряница
На плащанице мировой —

Всё только знаки при дороге
Туда, где ждёт меня давно
Судья таинственный и строгий
И в чаше вечное вино.

2

Моя свобода — как вино:
Она пьянит, — и в новом хмеле
С ней сердце вновь обручено,
Как с кровью плоть в едином теле.

Кто хочет вольным быть, приди,
И обручись, и будь со мною.
И на твоей живой груди
Означу знак моей рукою.

Так, знак свободы — превозмочь
И мир, и прах, и вожделенья,
И вновь создать из крови ночь,
И день прославить обрученья.

И опять она стучит
Через толщу старых плит.

Стуком мерным,
Стуком верным
Сердце слабое туманит.

Часовой в оконце взглянет:
Тихо станет.

Но опять упорный стук;
Два и три, два и три —
Неизвестных милых рук
Мерный стук:
Два и три, два и три.

Только раз в моё оконце
Мне пришлось — весной — при солнце
Видеть ясное лицо
Арестантки чернобровой…

«С той поры мои оковы —
Обручальное кольцо».

Пьяный бор к воде склонился,
Берег кровью обагрился:
Солнце стало над рекой,
Солнце рдеет над рекой.

Взмахи вижу сильных вёсел,
Кто-то камень в воду бросил…
Снова тягостная тишь;
Над водою спит камыш.

Не хочу унылой доли,
Сердце жаждет дикой воли,
Воли царственных орлов.
Прочь от мёртвых берегов!

Иссякли все источники. Всё сухо
И май — не май, и не жива весна.
И колос пуст на пажитях. И глухо
Трава шуршит — мертва и сожжена.

И солнце душное — как злая рана.
Томится мир в тяжёлом полусне,
Как тайный мир былого океана,
Раскрывшийся в безводной глубине.

Так и в душе нет влаги и волненья,
И смутен гул невозвратимых дней,
Среди ужасного оцепененья
Могилами отмеченных путей.

Тебе приснился странный сон,
Ты видел: люди с молотками
Склонились над Христом, а Он
Лежал, обвитый пеленами.

Ты отстранил тогда людей,
Младенец-Рыцарь, — и Распятый
В сияньи голубых очей
Вознёсся, как и ты, крылатый.

Твой сон был явь, а я, слепец,
Твой спутник нищий и случайный,
Не знал, что над тобой — венец,
Небесный знак Господней тайны.

Какая в поле тишина!
Земля, раскинувшись, уснула.
Устав от солнечного гула,
От хмеля терпкого вина.

И я дремал, забыв, что ярость
Страстей мятежных не прошла.
Что не распутать мне узла,
Завязанного мной под старость.

Очнувшись, вспомнил о тебе,
Моя ревнивая подруга,
И сердце будто от недуга
Запело жалобу судьбе.

Но полно! Одолей унылость!
Уныние ведь смертный грех:
Не для себя живёшь — для всех,
И безгранична Божья милость!

Не плачь, не бойся смерти и разлуки.
Ужели таинства не видишь ты,
Когда угаснут милые черты
И твой любимый вдруг уронит руки, —

И так уснёт, от нашей тёмной муки
Освобождённый в чуде красоты
Неизъяснимой! Так и я, и ты
Освободимся в миг от мрака скуки.

Тогда легчайшая, как сон, душа
В нетленной плоти станет как царица.
И человек, землёю не дыша,

Вдохнув иной эфир, преобразится.
И будет жизнь, как солнце хороша,
И отошедших мы увидим лица.

Я не мирюсь с своей судьбою,
Мне душен полунощный плен.
Как очарован ворожбою
Тяжёлый камень белых стен!

И я от чар безумно тихо
Изнемогаю и клонюсь…
И в лунный морок злое лихо
Ведёт кладбищенскую Русь.

Ужели, Русь, погибнем вместе —
Я пленник, ты, страна моя,
Подобная слепой невесте,
В глухую полночь бытия.

Дымятся обнаженные поля,
И зарево горит над сжатой полосою.
Пустынная, пустынная земля,
Опустошенная косою!
И чудится за лесом темный крик,
И край небес поник:
Я угадал вас, дни свершенья!
Я — ваш, безумные виденья!

О зарево, пылай!
Труби, трубач!
И песней зарево встречай.
А ты, мой друг, не плачь:
Иди по утренней росе,
Молись кровавой полосе.

Петербургские сны и поныне
Мою душу отравой томят;
И поныне в безумной пустыне
Меня мучает холодом ад.

Не уйти мне от страшного неба,
От тебя, серебристый туман,
От классически ложного Феба,
И от тени твоей, Великан.

Всадник-царь! Ты по воле поэта
Стал для нас и восторг, и позор;
Пусть все язвы кромешного лета —
Как святителей русских укор.

Только ты и с последней трубою
Не померкнешь пред ликом Отца,
И тобою, поэт, и тобою,
Оправдаются в чуде сердца.

Людмиле Лебедевой

Девушка! Ты жрица иль ребёнок?
Танец твой так странен и так тонок.
Все движения, как сон, легки…
В чём же тайна пламенной тоски?
Детских уст невнятен робкий лепет,
А крылатых ног волшебен трепет,
И как лилия — твоя ладонь!
И в очах — испуг, любовь, огонь…
Почему ж боишься бога-змея,
Прямо на него взглянуть не смея?
Знай, дитя, он в страсти изнемог:
Смертный он теперь, как ты — не бог!

Прости, Христос, мою гордыню,
Самоубийственный мой грех,
И освяти мою пустыню,
Ты, жертва тайная за всех.

Надменье духа гаснет в страхе
Пред чудом вечного креста,
А жизнь давно уже на плахе,
И смерть — близка, глуха, проста.

Узнав её лицо, бледнею,
На я дышу и снятся сны,
И вижу нежную лилею
В руках Таинственной Жены.

Распятый! Укажи пути мне,
Дай знак, где истина, где ложь,
Услышь мой голос в тихом гимне.
И силы ангелов умножь.

Живому сердцу нет отрады,
Когда в бреду безумный мир,
Когда земные дети рады
Устроить на кладбище пир.

Для них слепой, для Бога зрячий,
Томится мудрый человек…
Твои сомнительны удачи,
Шумливый, суетливый век.

И кажется порой, что где-то,
В неизмеримой вышине,
Для нас незримая комета
Горит в потустороннем сне.

И кажется, в миг пробужденья,
Она падёт, как алый змей,
На тёмный пир без вдохновенья
Разочарованных людей.

Уста к устам — как рана к ране —
Мы задыхаемся в любви.
Душа, как зверь в слепом капкане,
Всё бьётся — глупая — в крови.
Мы только знаем: будет! будет?
Но мы не верим в то, что есть.
Кто сердце тёмное разбудит?
Кто принесёт благую весть?

И только ангел ночью звездной,
Когда поёт: «Христос Воскрес!»,
Над нашей опалённой бездной
Подъемлет пурпуры завес.

Мажорный марш твоих утопий
Мне очень нравится, поэт;
И после серых, скучных копий
Приятно видеть яркий цвет, —
И пусть преобладает красный
В твоей палитре, милый мой;
Мне нравится рисунок ясный
В твоей размашке боевой;
Покрикиваешь ты на диво,
Как самый бравый бригадир
На тех, кто прячется пугливо
В свой ветхий дом, в свой старый мир,
Где нет ни правды, ни утопий,
Где мысль давно погребена
И где религия, как опий,
Для буржуазнейшего сна…
Но всё-таки прошу, дружище,
Взгляни порою на кладбище,
Где спят и дети, и отцы:
Об этом как-нибудь помысли,
Дабы начала и концы
На паутине не повисли,
Что некогда для наших мук
Соткал из вечности паук.

Какая тишина! И птицы,
И люди — всё молчит кругом!
Лишь звёзд лохматые ресницы…
И запах роз… И мы вдвоём…

И чем больней воспоминанье
О суетных и грешных днях,
Тем властней странное желанье
На неизведанных путях.

И кажется, что злые муки —
Весь этот бред, и этот ад,
Твои лишь крошечные руки
Прикосновеньем исцелят.

Не бойся, мальчик мой, не плачь!
Иди ко мни, мой гость желанный.
Смотри: на ветке — чёрный грач,
Весны глашатай неустанный.

Пойдём-ка в хижину скорей.
Грохочет звонко половодье,
И плещет в солнце меж камней
Русалок пенное отродье.

Омою ножки я вином,
И поцелую мягкий локон;
Под шум весенний мы уснём
У распахнутых настежь окон.

И там — во сне — увидишь ты:
Воскреснут на живых полянах
Преображённые цветы
В лучах сверкающих и рдяных.

Весна над миром прошумит
Освобождёнными крылами,
Деревья, солнце и гранит
Зажгутся новыми огнями.