Стихи Алтаузена Джька

Уходят дни,

Как вдаль рыбацкий парус.

Кривой комбриг,

Мы ждём команд твоих.

Налей мне щей,

Кудрявый каптенармус,

Полкотелка

Довольно на двоих.

Журбенко, друг!

Твой нос едят веснушки,

Ячмень в глазу

И на щеке рубец.

В орешнике

Подохшие кукушки,

Их нюхает

Голодный жеребец.

Послушай,

Мой товарищ бледнолицый,

Мне третий день

Мерещится сквозь дым

Пятнистый лоб

Убитой кобылицы,

Две лупы глаз

С натёком голубым.

Не спится мне,

Ресниц я не смыкаю.

Пока вчера

Смотрел я на луну,

Вниз головой

Упал начдив Чапаев

С обрыва

В набежавшую волну.

Я хлеб жевал,

Пил воду из бутылки,

Но было мне

Почувствовать дано,

Что в это время,

С пулею в затылке,

Он погружался

Медленно на дно.

Журбенко, друг,

Присядем за кустами.

К привалу нас

Тропинки привели.

И кони ржут,

По рёбрам бьют хвостами,

Копытами

Колотят ковыли.

Два года мы

С тобой не мылись в бане,

Заели вши,

И надоело мне

Ногтями

Щёлкать их на барабане

И до крови

Царапать на спине.

Вчера был бой,

От сабель было серо.

Кривой комбриг

Махнул на рукавом.

Я зарубил

В канаве офицера

И у него

В кармане боковом

Нашёл я книжку

В жёлтом переплёте,

Её писал

Какой-то Карамзин.

Две ласточки

Сидят на пулемёте,

И на кустах

Лежит мой карабин.

Журбенко! Брось

Напрасно ложкой звякать.

Цветёт крыжовник,

Зреет бузина.

Давай читать,

Давай читать и плакать

Над этой книжкою

Карамзина.

Друзья мои,

Мы завтра в бой поскачем,

Отточен штык,

В нагане цел заряд.

А вот сейчас

Над девушкой мы плачем,

Обманутой

Сто лет тому назад.

Но к чёрту всё!

От птичьего помёта,

Трёхгранный штык,

Ты посерел опять.

И кружатся,

И возле пулемёта

Две ласточки

Хотят заночевать.

Им всё равно,

Их к югу гонят вьюги.

Журбенко! Слышишь

Ржанье кобылиц?

Лежим в траве;

Ты о своей Ветлуге

Опять плетёшь мне

Сотни небылиц.

Ах, милый враль!

Какие небылицы!

Засыпан свод

Соринками планет.

Ветлугу

Называешь ты столицей,

А там, чудак,

Фонтана даже нет!

Фонтана нет,

Но каланча какая!

Весь мир видать!

Сиди,

Смотри в окно, —

Увидишь ты,

Как, духов выкликая,

В Константинополе

Играют в домино.

Довольно врать!

Довольно про Ветлугу!

А он плетёт

И всё плести готов.

В Ветлуге он

Поймал в пруду

Белугу,

Белугу девятнадцати пудов!

В Ветлуге парни

Любят до восхода

Играть на струнах

Из овечьих жил.

Сам Пушкин

До семнадцатого года

У них простым

Аптекарем служил.

Рассвет,

Луна в засахаренном круге,

Закрой глаза.

Что сон тебя неймёт?

Ах, милый враль,

Забыл я,

Что в Ветлуге

Ещё твоя

Марусенька живёт.

Нет, не живёт!

На жёлтой душегубке

Её увёз

Курносый атаман.

Он целый час

Курил,

Копался в трубке,

Усы вертел

И был, наверно, пьян.

Её уж нет,

Она теперь далече,

И некому

В Ветлуге за углом

Из форточки

Бросать тебе навстречу

Голубя

С запиской под крылом.

Армейцы спят.

И кружатся планеты.

Я из нагана

Выпалил заряд.

Но что со мной!

Журбенко!

Где ты, где ты?

Всё это было

Много лет назад.

И я сейчас один,

Без патронташа.

Лежит на крыше

Зимняя слюда.

Как мог я позабыть,

Что дружба наша

В двадцатом

Оборвалась навсегда?

Не думал я,

Что там, в дыму и вьюге,

Свинчатка пули

Может сделать так,

Что не увидишь ты

Своей Ветлуги

И в трубке вдруг

Погаснет твой табак.

Да, это было всё

Перед рассветом.

Кривой комбриг,

Зови меня опять.

Прошли года,

Но тот, кто стал поэтом,

По сто очков

Умеет выбивать!

Прошли года,

Но кровь не помутнела.

Страна моя,

Я всё отдам тебе,

Чтоб только ты

Плодами зеленела,

В кларнеты дула

И звала к борьбе!

1929

Там, где яворы мирно дремали,
Тишиной и прохладой полны,
В незнакомом селе, на привале,
Поучил я письмо от жены.

И прочел я, волненьем объятый,
Дорогие для сердца слова.
На конверте был адрес обратный
И отчетливый штемпель «Москва».

А потом незаметно я снова
Все письмо перечел в тишине,
Отзывалось в нем каждое слово
Самой нежной любовью ко мне.

Я читал, и росла моя сила,
Мне казалось, что вместе с женой
Тем же голосом мне говорила
Вся страна: «Будь здоров мой родной!»

Обо всем мне жена написала
И в конце, вместо слов о любви,
Вместо «крепко целую», стояло:
«Ты смотри, мой хороший, живи!

Ну, а если от пули постылой…»
Тут шли точки неровной строкой,
И стояло: «Запомни, мой милый,
Есть бессмертие в смерти такой».

Буду жить, буду драться с врагами,
Кровь недаром во мне зажжена.
Наше счастье топтать сапогами
Мы с тобой не позволим, жена.

Над бойцами плыл дым от цигарок,
За деревней гремел еще бой,
И лежал у меня, как подарок,
На ладони конверт голубой.

Я глядел, а улыбка сияла,
И глаза были счастьем полны:
Это Родина мне написала
Чистым почерком верной жены.

Я в дом вошел, темнело за окном,
Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло,-
Дом был оставлен, пусто было в нем,
Но все о тех, кто жил здесь, говорило.

Валялся пестрый мусор на полу,
Мурлыкал кот на вспоротой подушке,
И разноцветной грудою в углу
Лежали мирно детские игрушки.

Там был верблюд, и выкрашенный слон,
И два утенка с длинными носами,
И дед-мороз — весь запылился он,
И кукла с чуть раскрытыми глазами,

И даже пушка с пробкою в стволе,
Свисток, что воздух оглашает звонко,
А рядом, в белой рамке, на столе
Стояла фотография ребенка…

Ребенок был с кудряшками, как лен,
Из белой рамки, здесь, со мною рядом,
В мое лицо смотрел пытливо он
Своим спокойным, ясным взглядом…

А я стоял молчание храня.
Скрипели ставни жалобно и тонко.
И родина смотрела на меня
Глазами белокурого ребенка.

Зажав сурово автомат в руке,
Упрямым шагом вышел я из дома
Туда, где мост взрывали на реке
И где снаряды ухали знакомо.

Я шел в атаку, твердо шел туда,
Где непрерывно выстрелы звучали,
Чтоб на земле фашисты никогда
С игрушками детей не разлучали.

1941

Домой привез меня баркас.
Дудил пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас,-
Один вхожу я на порог.

Сестра в изодранном платке,
И мать, ослепшая от слез,
В моем походном котелке
Я ничего вам не привез.

* * *

Скажи мне, мать, который час,
Который день, который год?
Четыре брата было нас,-
Кто уцелел от непогод?

Один любил мерцанье звезд,
Чудак, до самой седины.
Всю жизнь считал он, сколько верст
От Павлограда до луны.

А сосчитать и не сумел,
Не слышал, цифры бороздя,
Как мир за окнами шумел
И освежался от дождя.

Мы не жалели наших лбов.
Он мудрецом хотел прослыть,
Хотел в Калугу и Тамбов
Через Австралию проплыть.

На жеребцах со всех сторон
Неслись мы под гору, пыля;
Под головешками ворон
В садах ломились тополя.

Встань, Запорожье, сдуй золу!
Мы спали на цветах твоих.
Была привязана к седлу
Буханка хлеба на троих.

* * *

А он следил за пылью звезд,
Не сльiшал шторма и волны,
Всю жизнь считая, сколько верст
От Павлограда до луны.

Сквозной дымился небосклон.
Он версты множил на листе,-
И как ни множил, умер он
Всего на тысячной версте.

Второй мне брат был в детстве мил.
Не плачь, сестра! Утешься, мать!
Когда-то я его учил
Из сабли искры высекать…

Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил,
Стал юнкером.
Из юнкеров
Я Лермонтова лишь любил.

За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом старинной желтизны.

Нас годы сделали грубей;
Он захрипел, я сел в седло,
И ожерелье голубей
Над ним в лазури протекло.

* * *

А третий брат был рыбаком.
Любил он мирные слова,
Но загорелым кулаком
Мог зубы вышибить у льва.

В садах гнездились лишаи,
Деревни гибли от огня,
Не счистив рыбьей чешуи,
Вскочил он ночью на коня,-

Вскочил и прыгнул через Дон.
Кто носит шрамы и рубцы,
Того под стаями ворон
Выносят смело жеребцы.

Но под Варшавою, в дыму,
у шашки выгнулись края.
И в ноздри хлынула ему
Дурная, теплая струя.

Домой привез меня баркас,
Гремел пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас,-
Один вхожу я на порог.

Вхожу в обмотках и в пыли
И мну буденновку в руке,
И загорелые легли
Четыре шрама на щеке.

Взлетают птицы с проводов.
Пять лет не слазил я с седла,

* * *

А он следил за пылью звезд,
Не сльiшал шторма и волны,
Всю жизнь считая, сколько верст
От Павлограда до луны.

Сквозной дымился небосклон.
Он версты множил на листе,-
И как ни множил, умер он
Всего на тысячной версте.

Второй мне брат был в детстве мил.
Не плачь, сестра! Утешься, мать!
Когда-то я его учил
Из сабли искры высекать…

Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил,
Стал юнкером.
Из юнкеров
Я Лермонтова лишь любил.

За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом старинной желтизны.

Нас годы сделали грубей;
Он захрипел, я сел в седло,
И ожерелье голубей
Над ним в лазури протекло.

* * *

А третий брат был рыбаком.
Любил он мирные слова,
Но загорелым кулаком
Мог зубы вышибить у льва.

В садах гнездились лишаи,
Деревни гибли от огня,
Не счистив рыбьей чешуи,
Вскочил он ночью на коня,-

Вскочил и прыгнул через Дон.
Кто носит шрамы и рубцы,
Того под стаями ворон
Выносят смело жеребцы.

Но под Варшавою, в дыму,
у шашки выгнулись края.
И в ноздри хлынула ему
Дурная, теплая струя.

Домой привез меня баркас,
Гремел пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас,-
Один вхожу я на порог.

Вхожу в обмотках и в пыли
И мну буденновку в руке,
И загорелые легли
Четыре шрама на щеке.

Взлетают птицы с проводов.
Пять лет не слазил я с седла,

* * *

Чтобы республика садов
Еще пышнее расцвела.

За Ладогою, за Двиной
Я был без хлеба, без воды,
Чтобы в республике родной
Набухли свежестью плоды.

И если кликнут — я опять
С наганом встану у костра.
И обняла слепая мать,
И руку подала сестра.

1928