Стихи Ольги Ермолаевой

Сказал: – Напиши мне стишок! –
на, возьми же, дружок…

…Мы словно в плену, и везде бэтээры и танки,
повсюду взрывной этот шварцев смердит порошок
от самоубийцы в её гробовой вышиванке…

Меня унижающий и разрушающий шок…
Каверны, проломы, где реют убитых фигуры,
и двигатель – нищенский гуманитарный паёк,
и страшно неловко от дурищи-литературы…

Бетон развороченный, набок свисающий крест,
сгоревший автобус, в подвалах ужасные ночи,
и детская эта нашивка у Пегова «PRESS»…
тут невыносимы длинноты, короче, короче!

Такие родимые – Харьков, Харцызск, Иловайск
(звала «Целовайск», я умела любить и лукавить,
бывалоча с миленьким в «скором» свернём на Батайск…), –

как пленного женщина бьёт по лицу!.. Целовайск! –
и коршуном к ней – ополченец, орущий: «Отставить!»

_1 сентября 2014 года

Когда распрямлюсь, озирая работу мою,
стараясь руками в земле не запачкать косынку, —
блаженно-беспамятно, слепо-счастливо стою,
как эти растения всюду стоят по суглинку.
О, как же мы с ними роднимся, как близко живем…
с резучими травами часто меняемся кровью.
И там, где собой земляной замещаем объем,
они непременно приникнут потом к изголовью.
В свои именины ходила одна по грибы,
и лес задарил меня так, что я тихо смеялась.
Я вспомнила Толю. Он был как знаменье судьбы.
Я с ним и сугубо приятельски не целовалась.
Ох, вспомнился мне незабвенный дружок мой Толян,
уткнувшийся в шпалу своей полудетской мордахой.
В грязи — да не грязен. Был не уркаган, не буян…
кого-то в сельпо отрядили за белой рубахой.
Жердинский, Жердинский… Прости меня, подлую, за…
за то, что над мертвым тобою мелю, как Емеля.
От долгого рева бумагу не видят глаза.
Я мажу их вытяжкой из уссурийского хмеля.
А было, бывало! мы шли болотами в тайгу,
да всё почему-то подчеркнуто ходко и рьяно,
но он завернул к неизвестному в травах цветку
и с ним познакомил меня, помню жест: “Валерьяна!”
Все Толя. Моторки, саранки, кета, черемша,
кедровые шишки… а такта при бездне уменья!..
На галечной отмели жду у костра не дыша
его, острогою лучащего ночью тайменя.
И помню — в котельной. И помню — пожары тушил
в тайге — вертолетом, в какой-то команде мобильной.
Был мой одноклассник. На срочной во флоте служил.
Лесной человек. А на улице жил Лесопильной.
Пуст Дальний Восток. Фотографий его не брала.
Не встретимся боле — ну разве что по воскресеньи…
теперь понимаю, как сильно Дерсу Узала
всей горестной нежностью помнил Владимир Арсеньев…
Когда распрямлюсь, я не там буду, Толя, где ты,
а там, где ухлопаны лучшие годы и силы.
Увижу лесничества, храмы Можайска, лесные посты
да братские в сильноподзолистых почвах могилы.
Черничные тучи, картошку да жилистых коз,
с неловкой поспешностью мне уступавших тропинки,
и будто все тот же опять паучишка пронес,
как беженец, грядами, марлевый узел на спинке.

27 июля 1998.

Яркий март, и Москва в состоянии вечном ремонта,
ну а я задыхаюсь от царских внезапных щедрот.
Для кого я пишу? А для сельского батюшки, он-то
молчалив, и учтив, и умен, и не любит длиннот.

Четверть века назад на каких мы качались качелях!
Был оливково-зелен в жемчужине Болшева свет:
на ладони она, вся в аллеях сомкнувшихся, в елях…
Мы не знали тогда, что у судеб случайного нет.

Я служу при словах, и порою они как полова,
как противны бывают дурацкие “кровь” и “морковь”…
Я узнала теперь, что молчанье — надежнее слова,
и надеюсь, что мы не прибегнем к названью “любовь”.

О, не зря так Ван Гог убегал от локального цвета,
отвергая белила, любил свои охры, сколь мог,
верил в тускло-лимонный, кидал к синеве — фиолета,
или киноварь, или неаполитанский желток.

Сквозь лечебницы прутья, на своеобразном пленэре
брал щебечущий воздух, во всех составляющих — цвет…
И поля, и дожди, и деревни, и церкви в Овере
в забытьи восхищенно бормочут доныне: “Винсент…”

Как я рада молчанию! Как оно пылко, рысисто,
как струит вкруг меня свои токи на сотни ладов…
Не любовники — где там! — мы опытных два шахматиста,
восхищенно следящие всю безупречность ходов…

Нужно с редкостным тщаньем внимать, чтобы точно исполнить
текст, идущий из ночи по огненной почте пустынь…
Если кто-нибудь дальний захочет глаза мои вспомнить,
пусть к железистым охрам прибавит парижскую синь.

2004

Ты где летал, мой падающий с Фанских гор,
на скальных спал уступах, в птичьих стаях?.
Коснусь лица: вот здесь, и здесь, и здесь загар
на восхожденьи шерпский в Гималаях
был у тебя. Здесь от очков солнцезащитных след
у серых глаз, и борода черна, колюча;
да, сероглазый (ах, читал Ахматову, мой свет!)
король, и свеж, как снег на горных кручах…
Что жизнь моя! Стрельба в тайге из карабина в цель,
да в Ванинском порту в метель морошка;
в плацкартном вечном – серая постель,
в Байкальске инвалидская гармошка:
“На сопках…” вальс, Огиньский полонез;
на Енисее убранные сходни…
Любовь – цветок, он умер и воскрес
внутри меня… Чудны дела Господни.
Как будто, боже, в пахнущем карболкой дне,
тот вестибюль, где снежный свет от вьюги,
и вновь, в зелёнке все, детдомовки на мне
повисли, теребят, и гладят руки.
…Сильней, чем ты, колючи стебли ежевик и роз,
я их всегда под зиму обрезаю;
вновь бабочек немало в зимней даче собралось —
сидеть в морозы, траурно мерцая.
Со всей тоской, со всей в пыли, во мгле Москвой,
мне не протиснуться в небесном коридоре.
Приснись же мне, хотя б в толпе поэтов шутовской,
с хмельным огнём в шальном, счастливом взоре!

2005

Я думаю, что, разумеется, я не дождусь,
когда небеса, как в сто первом псалме, обветшают, как риза,
но запах точенных из дерева ялтинских бус
душистей и смирны, и ладана, и кипариса.
Чужая моя
там с тяжелыми слитками роз,
с дикарскою роскошью горных ручьев от Дарсана,
с ее гиацинтовым — морем ли, роем стрекоз, —
с мелькнувшей по камню нарядною вязью Корана…
А здесь, где теперь на досуге и в отпуске печь,
уже не представить глухую волчиную зиму,
таинственно и обособленно жившую вещь
любую! — мышами точиму, морозом палиму…
По стеклам веранды антоновка ночью скребет
и смотрит в лицо мое, но никогда не пугает,
в отличье от полной луны… а ненастье найдет —
ее под дождем каждый листик дрожит и мигает.
В проволглые дни пахнет плотная шерсть одеял,
как пахнет кошачья прижавшаяся головенка,
а ватный матрац помнит дым дровяной, сеновал
и будто б однажды
опрудившегося ребенка,
как помнит меня мой, с ногами фигурными, стол:
шары на балясинах, выемки, кольца, манжеты, —
еще с моей алгебры школьной за мною прибрел,
в шарах его лаковых, в кольцах — зеркальные светы.
Должно быть, и умер давно уж безвестный столяр,
на Дальнем Востоке когда-то сработавший мебель,
но я все твержу в его честь, как примерный школяр:
“зензубель, шпунтубель, фуганок, рубанок, шерхебель”…
Навек водружен мой этюдничек на шифоньер.
Там в глиняной вазе — букет из коробочек мака
пергаментный; палево-сиз он и крапчато-сер…
А кошка нейдет сюда, спит на крыльце, как собака,
боится: восхитят, ухватят, увеют в Москву…
Не сделает шага к барометру и самовару.
О, все, что угодно, узришь, но никак не тоску
в очах, приникая к салатному, в крапе, муару.
И я, мил дружочек, хочу обходиться без слов,
не рвусь возвращать что ни есть
и не рвусь возвращаться,
и к пепельно-сизому фетру еловых стволов
от детства привычно мне легкой душой прилепляться.
Там, в каторжной жизни — бурлацкой ли, женской — бог весть! —
есть звездного неба складные огромные карты,
но я-то и Ветхий Завет не успею дочесть,
не то что роскошную книжищу “Кавалергарды”…
… Там нежная сизость колен, отходящих в тепле,
громадное детство: тоска, гениальность, морока…
… Здесь глаз отдыхает в зеленой лесной полумгле,
на черно-лиловой земле, как войдешь с солнцепека.

8 августа 1998.

Барин, под самым солнцем, под облаком журавли
в чудовищном токе воздуха: как нить, как рваная сеть…
Рифейский гений с зашитым ртом в приисковой прибрел пыли,
манкируя бездной пространства — где Сетунь, а где Исеть?
Учебный они нарезают, прощальный за кругом круг:
о, как далеко под крылами я в дымке земной плыву.
Я так же, как Вы, любила в инее виадук,
горящую на огородах картофельную ботву,
лиственные порталы, рушащиеся вдруг,
в башне водонапорной робкий счастливый свет.
Я так же, как Вы, испытываю оторопь и испуг,
не понимая, сколько мне детских конкретно лет.
Вашей то грубой, то нежной музыкой чищу слух
и от чифиря постмодерна отдраиваю бокал:
это не рюмка; у бабок моих, у забайкальских старух,
так звался сосуд при ручке — немерено чаю вмещал…
Пленительные мерзавцы отдали б за глаз-ватерпас
всех баб, и все причиндалы, всё это х..-мое;
не знают, как, милый барин, тоскует по Вам/по Вас
целующая деревья, Вам преданная ОЕ.
…Упавший со звезд ребенок всегда тянет руки в ночь;
а шрам на щеке — не с разборки, — от саночек в детстве след.
Составила Вашу книгу: ошеломительны мощь,
стремительность восхожденья, исторгнутый горем свет.

2005

Барственный Шехтель все ирисы лепит на фриз, —
впрочем, не лучше и у мирискусников вербы…
…Я не люблю е г о дерганых пьес, изнервленных актрис,
и отношусь негативно к предсмертным «Их штербе!».

Я не люблю этих всех мезонинов, фальшивых озер,
чаек, сестер, вахлака-добряка дядю Ваню;
я не люблю Станиславского — ферт и позер,
тоже, садюга, мучитель, пошел бы он в баню!..

Каждому времени — (водка-селедка!) — символы свои.
Этому: косоворотка, бархотка, чахотка…
Мне неприятны и Книппер усатая, и
Ликиных два намечающихся подбородка…

Как гимназистка, портреты его берегу.
Вонь сулемы и фальшивую синь купороса —
всё не люблю! — но я жить без н е г о не могу,
без таганрогского провинциала, без пышноволоса…

Дичь, моветон-фельетон: «Чехонте…» Это бедность,
гроши за труды.
Руки — чудесны, у м е л, видно, делать уколы…
Как я люблю, что он садит повсюду сады,
лечит в холеру и строит крестьянские школы.

На фиг нужны мне его Угадай-Откатай,
но как же мил, на ступенях, держащий собачку…
Детское это, Гиляю: «Устал. Покатай…»
(Правда, устал), и уселся в садовую тачку.

…Все еще пред объективом снимает пенсне:
как по-мужски привлекателен, знает, наверно.
С траурной бабочкой легких в слепящей московской весне
все тяжелей совладать ему, вот что особенно скверно!

…Это он в Ялте, со смуглым татарским лицом;
так обострившимся и от болезни тревожным.
Пестро-сиренева галька, сверкает самшит пред крыльцом,
море серебряно, счастье мерещится странно-возможным.

Слава тебе, бифокальное зренье, модерн, арт нуво!
это дорожка оранжева, та синей смальты, а это —
это вибрация, световоздушной среды торжество,
медитативная и суггестивная функции света!

…Как я люблю его строгость, и вечную стройность, и рост…
Тьма пеленает слоями садовое светлое кресло;
жизнь поднимается от Ореанды — (усилился к ночи норд-ост!) —
грузной музыкой — се марш духового оркестра…

…Отгостевавши в ночном кабаке «Думский клуб» —
это не то, что последний кабак у заставы! —
вижу, что в галстух на снимке прибавлен внезапный уступ:
не было утром! — и узел смещен чуть налево, нет, вправо…

Господи, галстух наивный, в горох!.. Что же, день изо дня
знаю, пока я живу, эта связь непреложна.
«Что вы наделали? Вы погубили меня!» —
этому дорогому и в мыслях сказать невозможно.

23 декабря 2004 года

Душно. Платка агрессивные розы.
Жахнул в пылюку померклую гром…
Катя Кабанова, греза от грезы,
не подступай ко мне в рваном-сыром.

Шатки, слабы, ненадежны перила,
но хоть один угадал человек
как меня носит подъемная сила
над огуречными поймами рек,

за горизонты, дороги, вокзальцы —
лишь электрических страшно сетей,
но веселюсь, пропуская сквозь пальцы
гривы коней, ах, любимых мастей…

А не любовник он мой, не поклонник —
да, Катерина, нехай, наплевать;
мало убить: «подоконник» и «донник»! —
стыд после Бунина так рифмовать…

И ни гнетущей тоски, ни неволи…
пусть йодно-сизая туча искрит:
это Единое Грозное Поле
бесится, бьется, хохочет навзрыд!

2006

В кирзовых сапогах скользить по горной глине,
иль ставить формы с тестом к дотлевшим уголькам…
Муссонные дожди на Сихотэ-Алине
речной плавучий сор прибили к тальникам.
О, ропот шалых вод как будто с мыльной пеной,
к нам, в камералки рай — доходит по ночам.
Я ошеломлена безмерною, священной
тайгой; Борис наряды закрывал бичам —

при мне смиренны все, никто не богохульник.
Главвор глядит светло, как честный человек…
Все галечник на отмелях, на осыпях багульник,
(теперь переместились там даже русла рек!).

Там капюшон моей энцефалитки дымен,
и стланник волосам дал свой смолистый дым,
и в пасмурные дни пленительно-унывен
вид на водораздел и цепи гор за ним

черничные…
Лишь луч — тычинок блеск и трепет
в рододендрона нежно-кремовых цветках…
…Стрекозьих перекатов однообразный лепет.
Морковная дресва в столетних рухляках…

Простор и воля! Что еще мне было надо?
Всю жизнь прожить вот здесь, и более нигде.
И тихоокеанских облаков армада,
и хариус прозрачен — радужный! — в воде.

Спит в смертном сне Борис. И что ему там снится?
А, в сущности, не так дорога далека
от плачущей, с потекшей тушью на ресницах —
до девочки, смеясь, целующей щенка.

7-8 июля 2004 г.

Всяк — Бунин себе — средь пергаментов палых, рогож;
в лесах закуришь, нахмурившись: неискушен…
розовым волчье смертельное лыко цветет,
ветрениц море — они анемоны тож, —
их не берут… Грибным полосну ножом:
вам не сюда, ошиблися этажом…
прощай, прощай, о байчи, о идиот!
А-он-безответен-прелестный-бедняк-простак…
м.б. сделать рогатку, как в школе его обпулять?
«Ты из какого отряда?. о, не шуми… вот так…» —
учит в уснувшем лагере подростка вожатая-блядь.

А он из отряда пернатых, неоспоримый факт,
он тонок, великодушен, и нежен, и горд, и щедр;
кто производит этаких — и-вкус-безупречен-и-такт? —
видимо, оборонка в одной из подземных пещер.

…Смеясь благодарно нитям цветным в чащобной канве,
фиксируясь неприязненно на первом весеннем клеще,
«Остановите меня!» — воспользуюсь текстом Д.В.
(в скобках: только попробуйте!.. не подходите вообще…)

5 мая 2006

На каблуках-то и то к голове удалой
не дотянусь — и пригну ее с нежною силой:
зеленоглазый, и волосы пахнут смолой.
Ладаном, ты уточняешь. Конечно же, милый.

Как ты похож на меня попаданьем впросак,
простосердечьем и детскою жаждою чуда…
Кстати, как я, не такой уж добряк и простак.
Властный, как я, и, как я, вероятно, зануда

(как Водолей Водолею скажу я: муштра
дисциплинирует все-таки в этом шалмане…).

Что же нам делать? Мы, может быть, брат и сестра,
только меня в раннем детстве украли цыгане?

Слышу, как воздух толчется и ткется оплечь
легкий виссон… О, взаимное расположенье,
эти горячие токи, идущие встречь,
чувствую, как
и твои же все
богослуженья.

Вижу тебя молодым, выступающим за
рамки глухого в то время имперского зданья…
Много чего повидали вот эти глаза
кроме крещенья, венчания и отпеванья.

Ты
на двухтысячелетие
старше меня.

Знай, напишу еще, сборщица макулатуры,
малая искра — во славу большого огня
“Письма к пресвитеру” — памятник литературы.

Пусть остаются, пусть переживут разнобой;
может, избравшему это же предназначенье
станет поддержкой мое любованье тобой,
пусть примеряет к себе он мое восхищенье.

Редкие, как эта страсть, как сухая гроза,
не изронившая капельки ртам истомленным,
пусть остаются, пусть вспомнятся наши глаза:
эти зеленые к этим вот светло-зеленым.

2004

Будет весь день долбить
дворницкая пешня…
Как ты умел любить!

…Мирная спит Чечня,

и не произведен
войск федеральных ввод.
Шаткий ночной вагон
до Минеральных Вод.

Лыжи везде стоят,
зябок вокзал к утру.
Любят Терскол наш брат
и молодняк из ГРУ*.

Краснозвездовский гранд,
душка-мой-офицер…
Надпись в углу: «Шинданд».
Весь изумрудный сквер.

Будет шофер лететь:
местный, небрежно-лих.
Будут оранжеветь
рощицы облепих.

Вдоль колоссальных створ
горных — за облака.
В ликах структурных — гор —
нежность, восторг, тоска.

Вспыхнут на миг вдали
сонмы рубак, вояк…
Все — естество земли,
и переимчив всяк.

Нет ли и здесь родства:
шитый оклад, убрус,
и — двойная глава
спящий вулкан, Эльбрус?.

Что ледников, морен,
жителей-неулыб,
варварских грубых стен
из ледниковых глыб,

овенских катыхов,
шкур на распялках рам…
Как имена волхвов:
медь, молибден, вольфрам.

…Ёлочных три иглы
найденных в рукаве,
помнят, как мы смуглы
в ангельской синеве.

Хлад разрежен, искрист,
солнце сквозь кожу век.
Скриплый, мелкозернист
обетованный снег.

Запах хичин, Чегет,
в трассах зеркальных склон,
ультра-же-фиолет
ярок, как махаон.

Сетью телячьих глаз
вспыхивал, тек Баксан.
Залпом в стакан биясь,
свет преломлял нарзан.

…Медный браслетик мой
против магнитных бурь,
что ж я сама с собой
в эту гляжу лазурь,

слыша: «…на долгий путь
подвиги и труды
благословенно будь
все естество воды!»

2004

Я так же, как ты, от стыда опускаю ресницы,
когда что-то лепит, как, рухнувши с дуба, Москва
по ящику… Знаешь, уже перешло все границы
твое невниманье ко мне. И “Спартак” — “ЦСКА”

навряд ли приманят тебя таксебешной игрою…
Еще бы, еще бы, чтбо в обществе тусклом земном
тому, чья стоянка теперь под Свинцовой горою,
кто, видно, освоился там, в измеренье ином.

… В беспамятном счастье сквозные качаются кроны
бегущих вдоль насыпи лесозащитных полос,
слоящийся воздух на шпалах, сухие перроны,
и палом весенним причудливо выжжен откос.

И ваш постоянно взволнованный, радостный ветер:
он с моря, он перевалил за Маркхотский хребет!
И твой, из Терскола, овечий подвытертый свитер,
и хатка на синем до рези бела — это солнечный свет…

Слоистые мергели, в складку косую все склоны,
белы обнажения скал… Хоть бы пыльный самшит…
Я так же, как ты, старомодные одеколоны
люблю в хуторских магазинах: какой-нибудь “Шипр”.

Хоть пыльный самшит посадить бы на холм материнский.
Волшебные Гбайдук, Темрюк — твой кубанский Эдем.
По вашей дороге — Афипский, Ахтырский, Абинский,
и, верно, адыгские, дикие: Хабль и Энем.

Степные походы — естественно, в самое пекло,
по рисовым чекам — искать, где лежит Тиховской.
В молочно-зеленой Кубани, нырнувши, ослепло
(Пржевальский с Арсеньевым!) поцеловались с тобой.

Тогда, в посрамление лермонтоведу-невежде
(который сим фактом и не был нимало смущен!) —
открыли, что Ольгинка там, на морском побережье,
не то же, что Ольгинский в адской степи тед-де-пон.

Иконы из Хортицы, быт в турлуке и самане,
полоскою Крым с маяком розовеет в заре.
Фигура поручика. Глины обрывов Тамани,
сигнальные бакены в сером морском серебре.

Там Ялта пыльцой кипарисной усеяна щедро,
и след оставляешь зеленый, в нее заступив.
Твои щегольские, с немыслимым запахом кедра
тебе же носила точить я, нещадно ступив

твои карандашики…
… Что, из Табакосовхоза

идут серпантином машины на твой перевал,
а горный родник — беглых друз его метаморфозы
тебя утешают ли так, как того ожидал?

Живая субстанция, коей присуща и память,
и вечный обмен информацией с внешней средой.
О родоначальница! Хоть изваять, хоть обрамить
ту вечную странницу, что, простецы, называем водой.

Вот так и душа твоя, то ослабляючи узы,
то вдруг приникаючи в бестолочь и разнобой
к сидящей с безвременником аметистовой друзы:
ее с геологии часто ношу я с собой.

22 — 24 февраля 2003

Вот сойдешь с ума и станешь Юрия
ждать из гарнизона ежедневно…
Он не там, где в мареве Даурия
как в хрустальном — мертвая царевна.

И не там, Барса-Кельмес, и Хасавюрт,
где у полигона, под Долонью,
бережно недорогое пиво пьют
с астраханской вяленой чехонью.

И не он, смеясь, глядит на физии
новобранцев в форме разгильдяйской.
Нет его, как не было, в дивизии
прежде им любимой, Шяуляйской.

Он не там, где синяя пестра копна,
вспыхивают перья кур от света,
а свое отжившему — герань с окна,
два видавших виды табурета,

и проводит сани дрововозные
лишь Иртыш с лесным казачьим войском…
… Нет, не он на дозаправке в воздухе
там, в ракетоносце над Тобольском.

И не он, опалово светясь, возник
из морской волны, родной забавы,
и не с ним оливковый играет блик
там, у ржавой стенки Балаклавы.

Он не там, где, одинок, зимует сад,
нарастив из снега постаменты.
Там у нас так желто-полосат закат,
как фрагмент георгиевской ленты.

Верно, он в Юрье, где по нему служил
батюшка в Великорецком храме.
Там дорогой грейдерною, не жалея жил,
волк бежит меж снежными горами.

Где же мальчик мой… а нагулялся, спит,
хоть плоска, со стружкою, подушка…
… Скоро год, как на участке дачном спит
кошка, моя милая подружка.

Ангел наш домашний. Сторож. Эскулап.
Умница. Красавица. Медея.
Спит с нарциссом первым меж скрещенных лап.
Расточились все, кто были ею…

… Ну а он, с задуманной скворешнею?
Зная, как я плачу втихомолку,
в именины, на Егорья вешнего,
может быть, сорвется в самоволку.

28 февраля — 6 марта 2003

На Ярославском — Равиль! — татарка зовёт;
всяк оживлён, тем не мене, никто не пьян.
Я, прислонясь к стене, созерцаю свод
счастья: Чита, Забайкальск, Уссурийск, Хасан…

Сколько вокруг — ни-тусовки-и-ни-коллег! —
коль не абрек, значит узбек, о да,
или таджик. Но может быть горд узбек,
т.к. “узбеки” суть — “сами себе господа”.

Как, господа, облака отчуждённы во тьме!
да, натурально, порожним — што ж не блистать:
до “серебристых” — восемь десятков км,
у “перламутровых” ниже барьер — двадцать пять.

С кварцевой галькой молочной в Заволжье холмы,
сонмы подземных, транзитных, блуждающих рек,
мрут без ключей, ручьёв, — по-татарски — “чишмы”,
без этих ядер воды, пульсаций, прорех.

Плосковолнистые степи, мергели, солончаки,
и соленосной глины пёстроцветную плоть,
поймы, овраги, рёлки, песчаники,
лесостепные ландшафты — вспомни свои, Господь.

С железистой красно-бурой жижею бочаги
высохли, их истоптали лоси и кабаны.
У ненаглядной радости — дальневосточной тайги
не разреди пожарами рыхлые глубины.

К почве в коре и трещинах не шли ранний мраз и снег…
Молю — то в яви, то мысленно — не вставая с колен:
вспомни того, в Е-бурге, кто, ослепительней всех,
не пощадил натруженных бедных ярёмных вен.

За Южным Уралом воздух оптический, на песках
свет преломив, как Солярис земных обольщает чад…
…Там, ближе к нефти, наверно — исламский ад,
где шкандыбают в огненных башмаках…

Засуха. Палые листья истёрты в пыль,
и перестал вообще возникать туман.
…Да успокойся, идёт к тебе твой Равиль,
взгляд ни на ком не фиксирует, Чингисхан.

2005

Псевдоготика для русских романтических сердец:
эти стрельчатые арки в сочетанье с морем снега…
Но в Быкoво твой баженовский овальный храм-дворец
самый лучший из конца восемнадцатого века.

Этот строй остроконечных обелисков наверху
в виде игол, вкруг главы, венчaнной шпилем
(видных даже и теперь, в великопостную пургу), —
парой башен-колоколен угловых еще усилен.

На Владимирскую церковь так похож ее собрат —
стрельчатый собор Николы с крепостной стены Можая…
Двухколонность парных портиков с боков — стройнит фасад,
белым камнем темный пурпур древней кладки украшая.

Белокаменных, ведущих в храм холодный наверху,
полукруглых парных лестниц превосходны балюстрады,
а меж них портал (не топтана дорожка по снежку) —
входа в нижние, и теплые, Господни вертограды.

Это здесь, в семи верстах с Новорязанского шоссе,
в иерейском облаченье, для меня почти немыслим,
пред началом литургии обойдешь с кажденьем все
образа — и чист, и строг, и силен, и независим.

Лепит наспех анемоны, к удлиненным окнам шлет
атлантический циклон, щедрый гость океанийский…
Здесь душистое тепло, хор на клиросе поет,
здесь в кадило, к угольку вложен ладан аравийский.

Расточатся смолы жизни, ароматный жар уйдет,
так же как сгорит смола из надрезов древ босвеллий.
…Нищий голубь за стеклом долго слушал, как растет,
топчет воздух у меня в доме болеро Равеля.

Из латыни: “Будь здоров!” или, может быть: “Прощай же!”
это имя твое “Vale!”… На второй Поста седмице
вспоминай и ты меня, вертоградарь мой кротчайший,
глядя в постную Триодь с каплей воска на странице.

Эту медленную силу топчет дней моих орда;
власть имущая — прошу милостыню под откосом.
Я почти не ем, не сплю, скоро буду так худа,
как боярыня Морозова в санях, с прозрачным носом.

Чуть касаясь клавиш, струн ли и, вот именно, скользя,
помнишь, в музыке прием, называется “глиссандо”?
Это словно о тебе; лучше и сказать нельзя.
Как ребенок, деловит, вопрошаешь: “Это правда?”

Что ж, пока заткнула кривда камфорною ватой уши,
и ушла на краткий сон похоронная команда,
и глядят из всех зеркал обитавшие здесь души,
что сказать тебе, дитя… Думаю, что это правда.

2004

Разве, миленький, все это было со мною,
ну а если со мною, то что это было?
Вавилонская башня ты, счастье земное, —
так беззвучно упала, весь свет завалила.

И Терскол, и Дюрсо — разве всё под зловещий
скрылось глиняный пласт, троекуровский гравий?
Ты умеешь сдвигать невесомые вещи
типа чёлки моей и своих фотографий.

Что ты хочешь сказать? Я встаю, где стоял ты,
и ложусь, где лежал… И огни под Батайском,
и Кубань, и Тамань, и миндаль нашей Ялты,
и Пенайский маяк, и Никола с Можайском…

И дыханье твое, расточённое в мире,
претворяет его постепенно — в желанный;
так царит в пыльном воздухе, зимней квартире
желтый донник засушенный благоуханный.

Ты станичный малец, ястребиное зренье;
ты столичный жилец; ты горячий любовник.
Помню миг обмирания и восхищенья:
с бесконечно прелестным лицом подполковник

на прудах Патриарших… Из нас двоих — пленным
был не ты, разумеется, не обмиравший,
так легко козыряющий встречным военным…
… Быть пришпиленным к юбке моей не желавший.

Истра, Бронницы, и Верея, и Коломна,
васильков и цикория в поле цветенье, —
раз за разом тебя воплотят неуклонно —
все музейные залы, церковное пенье…

Надо быть в твою честь по возможности твердой,
удержаться в ревущей воронке гигантской,
если так же из Крымска твой двести четвертый
будет в двадцать часов приходить на Казанский.

Я должна постоянно следить за собою,
не казаться по-вдовьи несчастной и робкой
и не плакать над снятой своей головою
в мерзлый день с новогодней конфетной коробкой…

11 — 14 января 2003

Всю эту печаль невозможно вместить целиком:
Господь нам такого не предусмотрел напряженья;
я думаю, даже и слух замыкался замком
в эфире, ревущем ревмя, Бородинска сраженья.

Сии панорамы – до самой Чечни в аккурат,
проносят по воздуху, ставят: гляди, мол, брат, в оба…
Душа, не смотри на прощальный армейский обряд:
фуражку парадную, к крышке прибитую гроба! –

хотя бы на время развинчивай свой телескоп:
в две тыщи втором этом смертоубийственна стужа,
вот так же, прибив, в троекуровский страшный раскоп
спускали полковничью, сине-зелёную, мужа…

…Как много разрытой земли… в яркой глине тулья…
к редутам телеги идут с золотистой соломой…

…Была ведь и радость — провяленная шемая[*](file:///Users/nataliaosipova/Desktop/%D0%A6%D1%8B%D0%B3%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B8%CC%86%20%D0%B3%D0%B8%D0%BF%D0%BD%D0%BE%D0%B7,%20%D0%BD%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D1%8012.html#_ftn3),
её потребили с пивком Дидусенко с Ерёмой.

_19 августа 2012 года, Спасо-Бородинский монастырь

Мир неприбран, подозрителен:
а еще бы! — ткнула носом
та в свой черный полиэтилен —
и заткнись, матрос, с вопросом.

Машинально стройность замысла
Божья, плача, отмечаю…
Как ребенка, душу вынесла
Юрину, ношу, качаю.

Кто тут помнит твой овал лица,
золотистые ресницы?
Детская твоя чернильница
в виде деревянной птицы.

В ней зеленая, муаровая
соль на каменных чернилах.
Вся узорная, кустарная,
с головою на шарнирах,

слева капелек свечных разбрызг.
Кто ее к себе не двигал!
Долгий клюв ее ты, что ли, грыз,
видно, ручкой тыкал…

В зале подзеркальник с зеркалом.
Львят на темной раме
видел вдруг, когда позыркивал —
притворившихся цветами.

… Это год кончины Сталина.
За Геленджиком палата
сплошь кроватями уставлена
пионерского отряда.

Как попервости ты мучился —
вот из писем, наудачу:
“Очень по тебе соскучился,
часто плачу”.

Ночью ветер в щель под рамой дул,
и в душе тоска сквозная:
“Забери меня. Пешком уйду,
я дорогу знаю”.

От расстройства и волнения
в письмах две ошибки.
Но смирился тем не менее:
факельщики, море, читки.

Вот поведал ты станичникам
(так и август минет!) —
стих “К советским пограничникам”
хорошо был принят.

Ужин с блинчиками, булочками,
новых фото глянец.
С мальчиками танцевал и девочками
“конькобежцы” — танец.

Я таким тебя, мой миленький,
и не знала бойким:
чардаш танцевал, мой маленький,
польку-тройку.

Из какой-то книги тут про сбор
списано советской:
“Весело треща, горит костер”.
Ах же, кот подлецкий…

… И в Джанхоте бьет ночной прибой,
твои камни взмокли.
Было время и у нас с тобой
покупать бинокли.

Переходы чрез хребет Маркхот,
с держидеревом ночевки.
Было время чуть не каждый год
покупать штормовки…

… Консолидой ли, глядичеей,
бессемянкой-грушей,
мать ушла, во всем величии,
бедной агрономшей

на поля ли, ко своей волшбе,
иль в левады, огороды…
“Все равно скучаю по тебе,
несмотря на красоту природы”.

… Восемь факельщиков с факелами
за парадной аркой
тьму твою, совместно с ангелами,
освещают ярко ль?.

… Захмелевший ты, удаленький…
Во дворе у нас — граффити:
“Оля дура. Юра маленький”.
Не врубалась. Не взыщите.

8 — 10 февраля 2003

Ты стал таиться. О, не бойся испугать:
я твой состав теперешний не знаю,
но коль его способен напрягать –
рисуй, я объясняю,
на потных стёклах – не звезду! но крест,
или латиницей – по буквам: O L G A…
От сетки панцирной – арабский ржавый текст
здесь на матраце волглом.
На волейболе пялиться на ильм
а не бежать с мячом, — мне было лучше.
Ты вряд ли помнишь мой любимый фильм
“Под раскалённым небом” Бертолуччи.
Там женщина – не я, и всё же я,
и муж её – да нет, не ты, но всё же…
Он умер от Господнего копья,
холеры? в форте, на бедняцком ложе.
И женщина – нет, всё-таки не я,
ушла, ушла с верблюжьим караваном…
Я после светопреставления
в каком-нибудь отельчике поганом
хочу с тобой проснуться, всё равно,
в Алжире ли, в Панджшере ли, в Танжере,
в Ужуре… полосатый свет в окно,
и роза бархатистая в фужере…
Чтоб тёмный сарацинский интерьер,
зелёный ромб атласного алькова,
не синий, не бордовый… Что такого?
Сейчас шикуют в бывшем эСэСэР,
хотя бы и в Ужуре всё толково,
там, в Красноярском крае, например…
…Я осенью поставлю над тобою крест,
как надо, закреплю его в бетоне.
Прости, что над тобою не играл оркестр
“Адажио”, к примеру, Альбинони,
где музыка объята, как трава
корпускулярно-власяным туманом.
Настолько шумной стала голова,
что с нею я хожу, как с океаном,
в виски стучащим Тихим океаном…
Прости меня, что всё-таки жива,
и, как во сне, пошла за караваном.

2005

За Волгой, ударившись оземь, кувыркаючись, как головня,
он не дает мне заснуть, просвистав сквозь лесной океан…
…Когда ты вспомнишь младенчество, воспитанник мой, каштан,
то над собой увидишь склонившуюся меня.
Такую меня не знаешь — крестящую монитор,
целующую у ели сизо-вишневый фетр,
к Манежу в авто скользящую, как в детстве на санках с гор,
в той дальней земле, где царствуют лиственница да кедр;
меня, на чужие рукописи ухлопывающую жизнь,
“стоять!” — с интонацией ротного себе твердящую вслух,
с издевкой, с “г” малоросским цедящую слово “трагизьм”,
живущую, как с пробитым легким солдат-лопух,
запомни меня большой, молоко несущей ежу…
С ночной сигареткой и чаем — печально мое торжество.
А тот, неотрывно глядящий, не знает, что я ухожу,
что я, ему улыбаясь, благословляю его.

2004

…Он пашет на той же волне и безумно созвучен со мной,
а всем остальным, как мадам аравийских пустынь,
закрывшись до глаз, лепечу: “Проходи, мой сахиб, стороной.
Да, именно ты. Отвали, и отвянь, и отзынь!”
Никто никому, да, никто никому не родня.
Близки лишь вагоны, где литеры “Д.В.ж.д.”…
И не неприятно теперь уж мне слово “фигня”,
и Унгерна фотку спросила спроста о дожде.
И тут же барон отрядил водяные полки
бить в жесть подоконников на Патриарших прудах…
…Да, только один соразмерен, как слепок руки,
вполне равнодушен ко мне и всецело в трудах…
И это отрадно. Он дальше прорвется, чем я,
поскольку цветет, не впуская ни дребезг, ни лязг,
как дикий пунцовый гранат средь кладбищенского забытья,
нет, как золотистый шафран в азиатских предгорных полях.
Единственный, с кем говорю как с маньяком маньяк,
а впрочем, с ним можно и не говорить никогда:
ведь самодостаточен в поле бумажном пасущийся знак
и от кислорода не требует клятв боевая подруга — вода.

2004

… Бедный серебрящийся висок
Жадно на Казанском целовала
И про сей заветный перстенек
Милому, смеясь, напоминала…

… О, в лиманах солнце по весне,
Тополей пирамидальных трепет…
Прапорщик, израненный в Чечне,
Третий раз из госпиталя едет.

Все стараюсь взоры отводить:
Столь его ранение кошмарно!
Он совсем не может говорить,
На листе корябает: «Тут хмарно»…

Мощный храп. Стоянка. Тусклый свет.
Долгий плач ребенка через стенку.
Прапорщик печеньиц и конфет
На дорогу накопил в Бурденко.

Он смешлив, и в этом мы близки.
Молод, а уже седеет волос.
«… Да зассыт и эти ползунки!» —
Слышится мужской богатый голос…

Только за Ростовом и пришло
Счастье, что в полях, во мраке, зелень.
А дотоле все снежком несло,
Свалки, железяки из расселин…

Розов тонкий месяц. Замерев
В сумраке прелестном и печальном,
Группы живописные дерев
В ерике отражены зеркальном.

Вот и свет, зеленовато-сер.
Легкий воздух. Чуть иным дышали
Лермонтов, Марлинский и Лорер.
Их в автомобиле не встречали…

… Примулы. Нарциссы. До поры
И покой и благость жизни мерной…
Как милы опрятные дворы
С изабеллой крученой, пещерной.

И когда за молоком бегу
И гляжу, теперь навек прощаясь, —
Истово, как к злейшему врагу,
Песики несутся, задыхаясь.

О, какие замки! В красоте,
Впрочем, уступающи размеру…
Мы живем на той же широте,
Что Харбин, Венеция, к примеру…

Как красив народ… Везде грачи…
Гиацинты драгоценно-редки…
Абрикосов цвет и алычи
Липнет к моей траурной беретке.

И у нас норд-остом дряхлый ствол
Грецкого ореха доломало.
Нынче ж с моря Черного пришел
Ледяной туман от перевала.

Не чуднбо ль, как здесь, в проемах туч,
Звезды по-иному разбросало?.
Не чудней, чем свой служебный ключ
Взять сюда зачем-то из журнала…

Мной обороняем дом и двор:
От ворбов — крючком, от крыс — подушкой,
А как ночь, так, Господи, топор
У меня лежит под раскладушкой.

И твержу молитвы в полусне,
Бунина пристроив в изголовье,
Чтоб Россия не примстилась мне
Страшной в сумасшествии свекровью.

Рвет и мечет… А приткнусь поспать —
Дикие напевы оглушают.
Так негоже людям умирать.
Так одни колдуньи умирают.

В жизни не напелась… В закутке
Мне, поспешной прачке, поломойке,
Взвыть, ее увидев в лоскутке,
Некогда оставшемся от кройки…

Стоны горлиц, розовый восток —
Каменею в ужасе и муке:
Ей из сада принесла цветок,
И у ней вдруг задрожали руки.

Модница, гордячка. В сих краях
Знаменита… Льет лекарство на пол.
… Мальчик в пионерских лагерях
Все по ней скучал и тайно плакал.

16 апреля 1997

Мне жаль тебя терять, мой пылкий бедный разум,
ну потерпи еще, сокровище мое.
У нас варьянтов нет, хотя воскресший Лазарь
массирует плечо и смотрит на питье…

…Какой калейдоскоп: с последним целованьем
Владыка; узость в старом кладбище — дорог;
даниловский отец Макарий со вниманьем
нанизывает мной засоленный груздок…

И бирюзовый шелк с отделкой чем-то белым,
но! грубый молоток, но! инфернальный гвоздь,
а дальше все пошло в воздушном блеске… Целым
семейством осокорье чудо вознеслось,

так тускло серебрясь немыслимой корою
топленого, под цвет, пожалуй, молока
на ближней из аллей в Даниловском… Свекровью
мне, в принципе, могла быть та, что далека

или близка от нас? Не чувствую, не слышу
ее, сцепившей птичьи лапки на груди…
Я вместе с теплым ветром волосы колышу
сынка ее, он в черном ступает впереди.

Учиться у него: он горем заморочен,
но ведь создаст Господь такое существо, —
рассеянный, он так внимателен и точен
и обращен ко всем, сплоченным вкруг него,

так щедро и всегда сердечно, без усилий…
Вот страшною лопатой — в коричневую грязь! —
обрублен сноп моих желто-зеленых лилий:
хоть Лидией была, но Лилией звалась…

…Английские сегодня клеила обои:
в оливковой тафте сбежался целый сад.
И мокрою бумагой, и краской молодою
так пахнет у меня, и вбороны кричат

еще по темноте, в шестом часу апреля,
и пилит вертолет в такую рань к Кремлю,
куда ж ему еще?. Мелю я, как Емеля,
с ним вечно языком, чтоб не сказать “люблю”:

— Голубовато-серый груздь, зовомый гладыш,
Можайского уезда, представьте, моего,
а на меня, мой друг, таким зеленым взглядом
вообще хорош смотреть, я плавлюсь от него.

2004

Микадо, со львом дареным в мерцающем сне паря,
напомню: еще просила о Шилке и об Ононе…
Глохнет в тумане колокол буддийского монастыря:
сонного сердца ритм — в “Адажио” Альбинони;
но чей мне, и чудный и грозный, в мелодии слышится шаг?
ах нет, не по мраморной крошке садовой — к сосуду клепсидры:
там склянки ночные, и утром приспущенный флаг,
и вздох уходящей в морскую пучину — эскадры…
Микадо, я с передышками почти целый день реву:
одеколон умершего мужа душист, как прежде!
Говорю: “Люблю эту ветку метро… Ах да, я на ней живу…”,
ночуя у Вас, на рассвете бегу к осуждающе ждущей одежде.
Микадо с изысканным вкусом, мне мил корабельный уют:
барометр и карта, Ваш глобус-ночник несравненный…
Гобои, виолы и флейты барочной музыки поют
о фундаментальном, ученый микадо, порядке Вселенной.
Мир ловил меня, милый микадо, но щадил: оставлял окно —
в нем коричневый бархатный шомпол рогоза ль, с пыльным носом ли дева
ампира…
Даже если спалить лягушиную шкурку, на рассвете уйду все равно —
с трансформаторной медью волос, в ртутной гильзе дождя — по проспекту
Мира.
Я пугаюсь подарков судьбы — мне их стали так щедро дарить…
Я боюсь, что люблю Вас… Всего-то, уж коль разобраться:
Вы единственный, с кем по ночам хорошо говорить,
хорошо тонким сном засыпать и — о, как хорошо просыпаться!..

2004

Вот часовой, обставленный тулупом,
у КПП; стоймя в снегу лопата;
тот с гречкою котёл, тот с рыбным супом,
в обитой жестью кухоньке стройбата.
Терпеть — неразогбенным и бездумным…
На праздник здесь пельмени-самолепки.
Так говорят с глухим и слабоумным,
как с салабоном говорят в учебке.
Бездумным: безгранично и упорно
ждать, как на запасном пути — вагоны…
Слежавшаяся, выцветшая форма;
совсем недалеко укрепрайоны.
Соседних сопок ржавчатая охра
с кипрейной — к ветру! — роскошью заката:
огнём морковным ослепляют окна
общаги офицерской, медсанбата.
Все лица пальцев, полные вниманья,
там, в валенках, зажаты, сиротливы.
Как передать объёмный клуб дыханья,
его корпускулярность и разрывы?.
Не вспоминать про плитку в станиоле,
про вкус её — кофейный, нет, ванильный…
С пятком консервных банок в солидоле
тоскуя, дембеля гудят в гладильной.
Всю ночь (в казарме сонной — запах пота,
снов золотые протоплазмы, блямбы)
на проводах мотается у входа
решётчатый стакан висячей лампы.
Дурят, смещаясь, оружейки стены,
рябит, двоится яблонька в извёстке,
всё снится гибель Солнечной системы,
и вспышки пчёл, и сам на треть из воска,
здесь в валенки вмерзающий, недвижный,
как Ерофей Хабаров у вокзала…
Тяжёлой сумкой снег цепляя пышный
на волю повариха почесала…
И что там письма, в гарнизоне бляди,
товарищ старшина пёсьеголовый, —
дожить, дошкандыбать, смести не глядя
всё, что поставят — в как его? — в столовой…
Что детство, чай с малиной, дрянь касторки,
пред зверской жаркой зыбкостью матраца?.
…Чуть свет, оскриплым строем от каптёрки
отправятся взвода на чистку трассы.

2005

Помните, на Пушкинской песню в метро,
гвалт, джек-пот, бутики, идиотские бистро:
“Выйду на улицу, гляну на село,
девки гуляют, и мне веселo…”
Девки гуляют! какой, Серёж, восторг,
ведь госпожа кураторша, презревшая Е-бург,
могла быть заструячена в гигантский, с кремом, торт,
а торт в конце фуршета вкатили б, как арбу,
и госпожа кураторша, в натуре, голяком,
восстала б из него во всей своей красе…
Нет, всё, минималисты, стоим особняком,
слабо нам, пуританам, хотя б гульнуть, как все!..
Единственный, кто здесь воспринимается всерьёз, —
с кровавыми белками, с кружащейся башкой,
на лапах разъезжающихся деликатный пёс:
о, словно бы прожектором, он высвечен тоской.
Сухая пыль на холоде пахуча. Милый хлам
коры обоев, извести старинной, кирпичей,
до глянца закалённых… В Центре — дико. Он ничей,
в неонах неисправных, доморощенных реклам.
Пускай Москве про девок Горан Брегович поёт,
я многое в шалаве, скрепясь, едва терплю,
лишь сурик с жухлой охрой мне здесь компатриот,
лишь дранку, штукатурку — без памяти люблю.
Покров, Серёжа. Стал быть, дачной вольнице — конец;
в потёмки да в тепло! — свет до полудня не тушить…
Доходишь до отчаянья: всё, кажется, — крантец, —
отчайньем пропитаешься — занятно дальше жить…

2005

Если о плачущих — это теперь обо мне;
кроткий, блажен ли и ты под церковным покровом,
под оснежённой сосною, в чудовищном сне,
не озаряемый больше восходом багровым?.

Тип той мужской, роковой для меня красоты,
что воплощали, пожалуй, Вавилов и Бунин:
чистые, чуточку рысьи степные черты —
ты у нас мог быть и кавалергард, и игумен.

Яркий лучистый цикорий за створками век —
вечный цветок пустырей хуторских и армейских…
Как за Высоцким сигал его верный Абрек1,
так же пластаюсь я в плазменных волнах летейских

к тайным орбитам, изнанке привычных кулис…
Все-то, смешливой, мне было с тобою забава.
Рукоплескала, смеясь: “Повтори же на бис!” —
слыша, как про Балаклаву сказал “Баваквава”.

Так же в ночи водосточною жестью гремит
ветер Петровского парка (прости за цитату!).
Я при тебе и не знала, как плачут навзрыд.
Жаль, никогда не кричала вдогонку: “Куда ты?”

Что ж ты оставил чабрец под настольным стеклом,
благоуханную, Господи, эту тельняшку?
Ставшую белой на солнце, все более злом,
эту штормовку, афганскую эту фуражку…

Все nota bene, все птички на книжных полях…
Страшным ножом, не забывшим афганские горы
(с предположительной вязью “аллах бисмиллях”),
остро чиненные “фаберы” и “кох-и-норы”…

Светлым донским табаком продымивший усы,
длинные пальцы по-детски пятнавший в чернилах,
мне не в пример, никогда не боялся грозы.
Нитку сушеных грибов позабыл на стропилах…

… Я неизменно, мой нежный, тихонько в углу —
музыку эту, уж точно, не мы заказали.
С бражником да игроком не присяду к столу:
только начни, а уж полный набор всякой швали.

Непобедимый, не будь недоступен и строг,
не осуждай за назойливость и за отсталость
бабью… Как будто любимый ушел педагог,
а для него лишь старалась, его лишь боялась.

28 — 31 января 2003

Этот горский, этот лермонтовский воздух
Наподобие Господнего подарка.
На земле под цвет сухих комков навозных
Голубел жемчужный круг золы неярко.

Пахло свежей прогоревшею соломой.
Представлялся мне Тенгинский полк пехотный…
И с волшебною станичною истомой
Все вдыхала я ваниль страницы плотной.

Нам стелили на полу в турлучной хате.
Плохо спали мы, а весело вставали.
И со стержня умывальника в ограде
Пили осы и в ладонь меня кусали.

В синем воздухе притягивала зренье
Стенка — яркой известковою побелкой,
Столь нарядной — от соседнего скопленья
Изабеллы сизо-дымчатой и мелкой:

Над верандным изрешеченным оконцем
Лозы, как доисторические кости,
И лилово золотел, просвечен солнцем,
Виноград, не прилегающий ко грозди…

Сквозь причудливые, частые ячеи
Невысокого сомкнувшегося сада
Проникали, с каждым часом горячее,
Пятен солнечных подвижных мириады.

Все пестрело: стол в саду, на нем — нелепость! —
Газетенка, что и лжива, и кургуза…
И сверкал, как дымно-розовая крепость
С цепью окон смоляных, — кусок арбуза.

Весь сухой, зеркальный день, библейски-жутко
И всегда очаровательно, над нами
Бденье горлинок — их вечное: побудка! —
Так, как кликал бы со сжатыми губами…

Только к ночи подменяли их цикады.
Холодало. Шла луна в ветвях за хатой.
И горел овал серебряный лопаты
В кратких сумерках, в заре зеленоватой.

Били новости, тяжелые, как ядра.
Мать брела к своей просторной, горькой койке.
И с трагическим лицом глядел из кадра
Поносимый всеми демон перестройки

1990

Герасимос, лев скорбен, пастью жарок,
«занозу, – просит, – в лапе уцепи!»…

…гляди, какой швырнули нам подарок,
как будто псам, сорвавшимся с цепи:

с Бетховеном в ютьюбе из оконца,
с победным криком Крыма: «ё-моё!»… –

…Она, она опять! – затменье солнца;
не знаешь, как теперь назвать её:

печаль и грандиозная афера?
химера, истребительница сна?.

…Редакторша, жестокая холера,
персты в крови! – на что тебе она?

_17 марта 2014 года, Герасим Грачевник