Стихи Ильи Фаликова

Густо растут на березах вороны,
гроздья ворон,
черные вдовы, кромешные кроны,
гул похорон.
Под перекаты вороньего грая
в отчем пиру,
систематически в ящик играя,
вряд ли умру.

Стан половецкий шумит в конопели
издалека.
Или высокую гору без цели
точит река.
Или, затмив соловьиное пенье,
солнце встает
в польском полоне, в гремучем шипенье
пойменных вод.

То ли стихи сочиняет Мазепа,
хрипло шепча,
то ли выходит из княжьего склепа
дух трубача.
Лебедь собора шипами утыкан
диких цветов,
и на столпе усыхающий Тихон
к взлету готов.

Под перекаты вороньего грая
возле столпа
князь умыкает, попа убивая,
дочку попа.
Перемахнув через горы и реки,
старый бандит
сооруженьем Изюмской засеки
Русь оградит.

Стоило в древние дебри нагрянуть,
в эти края,
в круглое озеро искоса глянуть —
в глаз бытия.
Скифская конница в месиве ила
сумрачно спит.
Брезжит над озером тень Даниила
в громе копыт.

Здесь мы учились на лодке кататься,
чтобы впотьмбах
по средиземной лазури скитаться
в рабских трюмах.
Шайку возглавить, вернувшись из плена
через века.
Жемчугом метит прибрежная пена
край сосняка.

Только успею вернуться с поминок,
в городе груш
вновь проведут на невольничий рынок
тысячу душ.
Ибо в тумане уснули ополья,
дрыхнут дворы,
пряча в кургане тупые дреколья
и топоры.

В дебрях трясут разъяренные туры
киевский стол.
В черную яму юхновской культуры
рухнул костел.
Плачет зегзицей пролетная панна,
вянет вдова
крупного землевладельца Бояна —
сохнет трава.

2001

На коктебельском променаде высоколобый эфиоп
стоит, как выговор менаде, как столп стиха на паре стоп,
тот русский человек, который намечен двести лет назад,
в окно небес, раздвинув шторы, взглянул и стал совсем крылат, —
не важно, чем он там торгует, — свечеобразная верста
сны человечества толкует молчком, не раскрывая рта,
над ним ворона стала чайкой, а чайка сделалась орлом,
пока в России чрезвычайкой попахивает поделом,
пока воюет Эритрея с Аддис-Абебой — в данный срок
наш эфиоп, над морем рея, стоит, незыблемо высок.

Он в этом смысле Макс Волошин, певец, двух станов не боец,
и смоляной скворец, положим, в его кудрях не вьет колец,
поскольку он молчит, ни слова за двести лет не пророня,
перстоподобностью суровой показывая на меня, —
мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев
и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, —
она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь,
и пах ее, как пух Эола, нежнее самых белых мяс
волнует Статую Молчанья на черноморском берегу,
где я сплошного одичанья по мере сил не избегу.

2005

Дикую флору московских задворок
надо по адресу перенести —
всю эту стаю, охапку и ворох
в быстром стихе от позора спасти.
Все мессианские поползновенья
сосредоточить на малом цветке,
правильно распределить ударенья —
что нам удары грозы вдалеке?

Не пережать, о бессмертнике грезя,
не сочинять ботанических книг.
Мало нам, что ли? Смотрели до рези
в пыльных глазах на Господень цветник.

Оштукатуренная колоннада
в старом саду собирается — жить.
На реставрацию старого сада
что, кроме грязной слезы, положить?
Не исчерпать впечатленьем гнетущим
бедный участок бесхозной земли.
Все оправдается дикорастущим
словом, с которым мы вместе росли.

2005

Если поднимешь лицо к небесам,
в морду получишь: дождит.
Взгляд, пламенеющий по пустякам,
молнию опередит.
Льется невидимый зрителю пот,
свечки заоблачной воск.
Громом небесным исполнен, поет
мой музыкальный киоск.

Террористический вечер настал,
а не стреляет никто.
Льется доступная водка «Кристалл»,
перед атакой — по сто.
Из дому скрипку выносит пацан,
как на помойку ведро.
Вера Засулич и Фанни Каплан
входят на пару в метро.

Над головой нависает Генштаб,
слезы полковники льют —
черные розы надели хиджаб,
и соловьи не поют.
На музыкальном киоске навес,
а под навесом — герой,
пиво «Эфес» и протечка небес
связаны между собой.

Все перекошено. Правильный мент
ходит прямее штыка.
Нужен мне лишь музыкальный момент,
температура стиха.
Не на что сетовать, или пенять,
или вертеть головой.
Черт его знает, как это понять —
радуга над Москвой.

2006

По всему побережью худые путанки
развесили груди.
Сейнер “Норд” возвращается после болтанки,
пират без орудий.
Враз хамсу расхватает в тоске недопитой
дикарь недобитый.

Я люблю эту рвань, эту нежную накипь
стихии во мраке.
Там барахтался кто-то, какой-то Янаки,
какой-то Ставраки.
Там и девка с баштана, шалава с шаланды,
дитя контрабанды.

Я урезать свой возраст решительно вправе
во славе грядущей —
пацана различаю в бесштанной ораве,
из моря орущей.
Заглушает ночные пистоны и стоны
прибой многотонный.

Куст маслины летит над Библейской долиной
с Кучук-Енишара.
Спор славян меж собой разрешен осетриной,
черешней с базара.
Актуальней намного не спор полинялый —
проворство менялы.

А спортивные парни, хозяева жизни,
горят на работе.
Побивают рекорды — мигни или свистни —
ударницы плоти.
Начиналась мечта о таком человеке
в Серебряном веке.

Я и сам представитель блестящей плеяды
аврального блуда.
На потухшем вулкане грохочут цикады,
ликуют, покуда
по всему побережью в процессе болтанки
худеют путанки.

1999

С возгоранья искусственной елки
начинаются толки
о столице в огне,
обо мне на коне.

Я скачу на высоком и белом
сквозь высокий и белый пожар.
Что ж ты стонешь всем телом
о набеге татар?
Это орды Узбека?
Храп коня?
Это жажда успеха
пожирает меня.
Это гром ипподрома,
а не желтый Восток.
Это взорванный газ из “Газпрома”
бесконтрольно утек.

Сей пейзаж намалюю с натуры,
чуя кожею всей
понижение температуры
сотрясаемых мной воздусей.
Перехватывается дыханье,
нечем петь.
Перекрикивается петухами
колокольная медь.

Расточил стихотворец на тропы
благородный металл.
Сын Отечества — вестник Европы —
беспардонно устал.

2005

На горизонте ни черта, ни каравеллы, ни кита,
ни террориcта, ни турецкого паши,
ни водоплавающих птиц, ни VIP-гусей, ни женских лиц,
одушевляющих пространство, — ни души.
Душа не камень, не болид, она поет, она болит,
в ней наблюдается скопление грачей
и горный катится ручей под наблюдением грачей,
а из степей идет касожский суховей.

По делу тысячи грачей пройду сквозь тысячу ночей,
все это дело закрутилось до меня.
Чем занимается ручей? Изготовлением ключей,
они сверкают, ослепительно звеня.
А если выйдешь на базар, гони доллар, хватай товар,
не обсчитает ни Зулейка, ни Армен,
и йодосодержащий фрукт нейтрализует пятый пункт,
свобода выбора даруется взамен.

Разнообразная игра, и многоразова игла
ночной звезды, осиной талии ее,
и упомянутый паша, за соком мака не спеша,
оденет бухту в итальянское белье.
Ночной рыбак идет на лов, Психею ловит птицелов,
закатный шар от пива с раками пунцов.
Ни ворошиловских стрелков, ни шамилевских кавполков,
ни президентского полка, в конце концов.

Казак Безкровный на холме и башня, белая во тьме,
на русских косточках, никто не позабыт,
и пали тысячи армян за Евдокию Шауман,
за черный памятник, за грифельный гранит.
Еще подует свежий бриз, еще падет коринфский фриз,
прольется кровь среди бесчисленных камней —
в руинах города сего страстями буйными его
соединяются андрон и гинекей.

Не трать гиней, гони коней среди бесчисленных камней
по следу молодости. Эта или та,
чертовка смотрит из камней, хотя давным-давно под ней
подведена горизонтальная черта.
На горизонте ни черта. За горизонтом — пустота?
Айя-София пострадала от копыт,
поскольку искони она неосмотрительно стройна.
Она поет, она поит анапоит.
*
Какой-то Константин, какая-то Елена,
визаж лжевизантийской чепухи,
и кварцевый песок, где море по колено
до той поры, пока идут стихи, —
здесь третий глаз дают и делает погоду
прооперированный ветеран труда
Гомер, и богобык курсирует по броду
через пролив — сюда, по воздуху — туда.
Остготская земля, твоя Эвдунсиана,
твердыня из твердынь, Бугур-кале,
стоит на глубине сухого океана
у генуэзской башни на скале.

Где серебром полны кромешные ущелья,
где одичал и высох виноград,
где синдам ниспослал залетный бог веселья
не тот напиток и не тех менад,
где стая воронья кричит не о масонах,
где каждый истукан легко поддат,
где скифы темные безгрудых амазонок
в конечном счете вряд ли победят,
где эллины, забыв успех при Фермодонте,
исчезнут, перебитые бабьем,
когда их корабли сгорят на горизонте
и мы с тобой бурду времен добьем.

2006

Немецких кладбищ в Казахстане увижу вымытый гранит,
Отмечу это в ресторане с душой, она всегда горит,
Глотая новые поленья, дабы до утренней звезды
Спокойно спали поколенья в окрестностях Караганды, —
Проснусь, Шолпан* моя не в духе: под утро три часа подряд
В шубейках плисовых старухи на чистом дойче говорят,
А я-то думал: эту бабку и эту бабку видел там,
Где вы с меня сорвали шапку, когда я ползал по кустам
В киношной тьме, когда калина цвела не в поле у ручья,
А где “Падение Берлина” происходило в три ручья
От радости.
Посею шапку на свадьбе Марты с Абдуллой,
Во сне башку засуну в топку: нет шапки — голова долой,
Но я в Карелию поеду, погост увижу в Повенце,
Опухшерожую Победу в терновом пропитом венце,
В медвежьегорском книготорге “Цветы” Жигулина возьму,
Не восприму стиха, в восторге проклявшего свою тюрьму,
А там века затеют козни, и Петр потребует хвалу,
И на руинах царской кузни ищу остывшую золу, —
Кует кузнец, сверкая горном с вершины взятой высоты,
И в ресторане забугорном цветут полярные цветы,
Но не огонь глотаю, кстати, и не слезу глотаю, чай,
Глотаю кофе в Куфферате, лугов густозеленый чай,
А в Казахстане — буду снова, убогую покину Русь
И в качестве орла степного на скифской бабе отосплюсь.

2002

Колокольчик бакена звенит.
Отчего же — при полнейшем штиле?
Вряд ли это пенье аонид —
мы бы их с тобой не пропустили
мимо глаз, объятий и ушей,
уроженец Фракии Орфей.

Между тем — звенит, поет. По ком?
Почему не колокол тогда уж
в полном блеске, с веским языком?
Если свадьба, — кто выходит замуж?
Это ты, Болгария, сестра?
Кто жених? Не тот ли, кто с утра…

Он сидит в таверне, вне скорбей,
благодарен щедрой пивоварне,
уроженец Фракии, Орфей,
побывал в аду, очнулся в Варне,
повернет ли голову антик —
много афродит, ноль эвридик.

Слышен гул внутри земель и вод,
и поверх неведомого гула
над заливом облако плывет —
только что в Чернобыле рвануло.
И Европа, девушка быка,
криком разгоняет облака.

Там, где дух над водами парил,
дабы вечно музыка царила,
смотрит на Мефодия Кирилл
и Мефодий смотрит на Кирилла:
Бог не выдаст, и свинья не съест,
но на храме пошатнулся крест.

Нет, еще не вечер, не конец,
жизнь жива, но, славой изувечен,
безголос безбашенный певец,
нечем петь и пить, по сути, нечем.
В море, неподвижном как гранит,
колокольчик бакена звенит.

От высокой Музы ни гугу.
Что ни стих, то мелочен и бросов.
Смутный гул стоит на берегу
и стоит, как пень, вопрос вопросов:
разве завещал великий Пан
туркам отуречивать славян?

Не видать гуляющих рванин,
ни наперсточника, ни придурка.
Говорят, в отместку славянин
тщетно ославянивает турка.
Виноградной впитана лозой
кровь людская, пролита грозой.

Между тем на золоте небес
все еще не видно черных пятен,
светел Иисус, суров Зевес,
родины распад невероятен,
но к тому идет, и на корму
корабля иду, идя к тому.

2008

В гривокаменных космах Карадага
кто-то вроде жука с меня размером,
в триумфальном венке, — какой бродяга
там экспериментирует с размером?
Это кто же там светится? Цикада?
Буцефалова вошь без Александра?
Фосфорический сад. На углях сада
дрыхнет старый кентавр с тавром “Массандра”.

На пожарище сада дым шашлычный,
в Македонии мрак, цари в отставке,
виноградарь утоп, хлебнув “Столичной”,
хлебороб отлетел на крыльях травки.
Победители пали, поле брани
под полынью лежит, в седых анналах,
и мерцает венцом морских скитаний
насекомая голь на голых скалах.

Лучше нет красоты, скажу по чести,
чем чесать с высоты, электросвечи
погасив, — гребешком чесать по шерсти
белопенный электорат овечий.
Закусив удила, на слове добром
загремел со скалы — почти калека
и участник войны — упиться чабром
и закончить дела стихом Фалека.

1999

Эта дольче вита.
Было ее мало.
Едено и пито
вряд ли небывало.
Падая со стула,
понизу гремели
на пирах Лукулла
кости в черном теле.

Весь секрет успеха
и к нему отмычка —
игры с нимфой Эхо.
Вредная привычка.
Порча аппетита,
жесткая диета
эта дольче вита,
дольче вита эта.

2009

Ошеломительно узнать,
что существует Дева-Мать
в молениях шамана.
Лицо проявится мое
в молочном озере ее,
а с неба сходит манна.

В пределах Белого Творца
подобной пище нет конца,
и белая Береза
листвой грохочет золотой
над смоляною головой
большого виртуоза.

Его возвышенная песнь —
моя порушенная спесь,
внезапная догадка —
его золотоносный ген
внутри моих струится вен
на глубине распадка.

Заглохли птицы по кустам.
Молчат Бальмонт и Мандельштам.
И белая Корова
летает, синей становясь.
Верхом на ней сияет князь
божественного слова.

1998

Сверкнула молния из-под земли.
Обмотку кабеля, видать, пробило.
Там дети, дети, дети, дети шли.
Их не задело. Страшно было.
Еще страшнее, что на месте том
я только что топтался в ожиданье
тебя — и я издал счастливый стон:
ты не явилась на свиданье.
Фортуну дикую свою
благодарю — меня не убивают.
Не приходи туда, где я стою.
Там молнии подземные бывают.

2009

Под широким деревом
дождь пережидать,
о своем потерянном
больше не рыдать,
видеть много наново
писанных картин,
вместо пива пьяного
пить ранитидин.

Ой, душа народная
очень широка,
просто полноводная
матушка-река,
где купаться хочется
летом и зимой,
хочется и колется,
да пора домой.

Дома стены белые,
бывший березняк,
все родные целые,
нету доходяг.
Нетути непрошеных,
никаких таких
купленных и брошенных,
вечно молодых.

2001

Это посох в спине суковатый,
или воздух, спрессованный в мозг,
или кровельщик сходит крылатый
под Кремлем на дырявый киоск —
сизокрылый ремонтник, воркуя,
пресловутый сизарь повторит
скрытый смысл твоего поцелуя:
— Ничего, подождем, не горит.
Это память, на Лобное место
бросив опытный взгляд на ходу,
старой брошенкой, вечной невестой
в Александровском бродит саду.
Я клянусь тебе кайрой убитой,
я ручаюсь вороной живой,
что не рухнет с небесной орбиты
камень, схожий с моей головой.

2000

Жить у железной дороги, петь о железной дороге.
Кто там бежит по крыше? Кто-то вполне двуногий.
Дом у него убогий, двор у него убогий.
Испокон и навек.
Птица ли, человек.

Ни итальянских зодчих,
ни средиземных вилл.
Стрелочник ли, обходчик.
Что он бежит по крыше?
Что наверху забыл?

Поезд ли догоняет, с рельсов ушедший ввысь?
Или его гоняет серая мышь, как рысь?
Или ему до света в ухо орет жена,
что никому на свете жизнь ее не нужна?

Запах каленой стали. Запах снотворных шпал.
Памятник на вокзале — пусто на пьедестале,
надпись: они устали.
Ты всю дорогу спал.

Вот он взлетает с крыши и не глядит назад.
Следом за ним не мыши — дети его летят.
Не говори мне: это — утренние грачи.
И о судьбе поэта лучше уж помолчи.

Блещут в лучах заката
лом, молоток, лопата,
гаечные ключи.
Вот он из глаз пропал.
Родина не виновата.
Ты ее всю проспал.

2005

На дворе снегопад и Чухонцев.
Послечувствие близкой беды.
По следам желтолицых японцев
пешеход оставляет следы.
Поутру инструменты таджиков
составляют оркестр ломовой,
хоровод разноликих языков
в сердце падает вниз головой.

Не застигни меня на работе,
окончательное тире!
Дай отмыться от собственной плоти
тихо-мирно на ранней поре.
Не на сцене, как Дезик Самойлов,
проще — тузик, в канаву упав.
Все одно — самопальное пойло,
гав без повода, буйственный нрав.

Не Мочалов, воздетые руки,
стрелы молний из задранных глаз.
Не про нас эти пышные муки,
к царской ложе протянутый бас.
Легким сердцем, отвергнувшим оный
груз барокко-ампир-рококо,
ежедневно поток пятитонный
вязкой крови прокачан легко.

2008

Свою чеканили монету, хлеб в метрополию везли,
по вечному скучали лету на северном конце земли.
Цикорий цвел, изнемогая от блеска бронзовых зеркал, —
сияй, Горгиппия родная!
И козы блеяли со скал.
Над морем сероводородным звенел закатный алый шар,
и на ветру международном лес полыхал, шумел базар.
Гремели орды лавой конной по раскаленному песку
и женщин с грудью обнаженной
прихватывали на скаку.
О преходящих непогодах высокий берег умолчит,
и о шести моих походах молчит кладбищенский гранит.
Но говорят аборигены о новых дырках на ремне,
и спорит скарабей священный
с навозным братом — обо мне.
При мне рожает мать-природа, раздвинув лядвии свои.
Язык ушедшего народа поет, как в море соловьи.
Пчела с цикадным подголоском под Марриконе запоет,
и тутошним беленым воском
залепит уши мореход.
За крепостной стеной домашней сдается комната в любой
разрушенной турецкой башне, встающей в дымке голубой.
Хвала шести моим походам за то, что я еще могу
меж кладбищем и винзаводом
жить на высоком берегу.

2000

Меня перепутать с пилотом
несложно — я молод и лих.
Отыскивают по болотам
таких и не слишком таких.
Я, глядя на башни и шпили,
чужие бомбил города —
пропитана тучами пыли
седая моя борода.

Дом творчества в этом отеле
был некогда. Писателбя
всей армиею улетели,
и пухом им стала земля.
На внуковском аэродроме
пилотов глотает удав
пространства, но в творческом доме
спасается летный состав.

Заснеженно летное поле,
и заледенело оно.
Болото вскипит поневоле,
и кровь превратится в вино.
Мы все тут заряжены с детства
на вечную жизнь в облаках —
мгновенно успеет раздеться
уборщица с тряпкой в руках.

2008

Их пальцы быстро бегают по клаве
в моем анклаве,
в канаве, где лежу как на пляжу,
в затылки эти круглые гляжу.
Компьютерный концерт —
единственно осмысленный концепт.
Поскольку я покудова не овощ,
не облако, сносившее штаны,
мне, чайнику, оказывают помощь
продвинутые пацаны.
Один из них лежал в коляске детской,
когда я в этот старый дом въезжал,
в мою пещеру входит щеголь светский,
чтоб сделать из нее чайковский зал.
О солнца дисков! Эти навороты —
свидельство о славе бытия,
сгодятся мне для жизни и работы
чужие сыновья.

2008

Я думал, ты мне дочь, а ты мне внучка,
растут на сердце кольца годовые,
могучая растет на сердце кучка
без музыки — мозоли трудовые.
Доверюсь элегическому слову
над прахом приапических героев,
но лиру поменяю на подкову,
к воротам присобачу, дом построив.

Хожу по свету, замыслы нехилы,
предполагаю вылезти из кожи,
свои же натянуть воловьи жилы
на звонкую дугу — они похожи,
подкова с лирой. Конские копыта
не высекут в песчанике раскопа
ни молнии, ни грома. Жизнь разбита,
но бьет ключом — цитата из потопа.

Там черный сон, которым спят меоты,
в конце тоннеля сменит точку света
на черную дыру, на точку йоты,
на точку пули в черепе поэта.
Однако, возвратясь к своим пенатам,
в аллее Александровского сада
вдруг обнаружу оком виноватым
обломок беломраморного зада.

В Горгиппии, уставясь на живое,
я не заметил этого фрагмента,
но осязал пространство мировое
ступнями — как поверхность постамента.
Взгляни в увеличительные стекла:
я, исстари в чужой могиле лежа,
стал постепенно статуей Неокла.
На что мне человеческая кожа?

2006

Ни синих глаз, ни белых рук,
ни соловья-страшилища.
Вполне искусственна вокруг вода водохранилища.
Кто срезал эти берега? Куда смотреть? На глину ли?
Нас покалечили, река, покинули и кинули.
Поводит оком дохлый сом. Лежит в руинах царский дом.
В печи заката не найдем ни жарево, ни печево.
Храм погорел, паломник хром, охрана пьет паленый ром —
тут и медведю с топором, пожалуй, делать нечего.
Луга затоплены. Сырбам и по веленью щучьему
не появиться — стыд и срам. И лесу быть замучену.
Когда б ему досталось — быть! За деревцами хилыми
осталось только волку выть в ладу с электропилами.
Среди коряг в кустах заляг, но в каждой точке отчины:
— Дай закурить! — кричит земляк, и звезды обесточены —
в кромешной тьме, в глубоком сне: — Дай огонька! — Заметано.
В часовне, вставшей на волне, о незаморской стороне
на изразце сияет:
мне
сие
потребно,
— вот оно.
Сие потребно только мне, да грамотею старому,
да звонарю на волжском дне, да лесу с кудеярами.
Когда б на Волгу занесло б его — рыдать внеклассово,
глаза бы вылезли на лоб
у Николай Некрасова.

2005

Добился своего, ополоумел,
Разбился, недослушал филомел.
За что же вы меня? Я чист и смел
Да и не сразу умер.
Я долго жил, владел живою речью,
Я обожал чужих, я бил своих,
А нынче ночь, и голос мой затих,
И никого не встречу.

Допойте, рощи! В солнечном июле
Любая тварь не на вторых ролях.
Еще мелькают в золотых полях
Летучие косули.
Я недопонял их, недотревожил,
Внушил любовь, да недостало сил,
Упал в пути, расшибся, поспешил
И до себя не дожил.

Теперь в краях, где несколько растений
Еще не позабыли запах мой,
Я прохожу с поникшей головой,
Как подобает тени.
Не мучайтесь, я только точка слуха.
Допойте, рощи! Будьте, соловьи!
Я – прошлое, я – факт твоей любви.
Бродячая разруха.

2003

Из воздуха уходят очертанья
любимых лиц,
народного не слышится рыданья
в руладах птиц.

На синеве небес воронья стая
черным-черна.
Москва, родных и близких забывая,
искажена.

Не та она среди иных строений,
весь мир — другой,
и ты на силуэт родимой тени
махнул рукой.

Все оппоненты правы были, ибо
по мере сил
свое полумифическое иго
ты заслужил.

Все племена восстали, карауля
дух Шамиля.
В мозгу твоем воспроизводит пуля
полет шмеля.

О, музыка! Она теперь такая
и ты такой.
Сам на себя, любимых забывая,
махнул рукой.

Но ты готов припасть по праву сына
к родной груди.
Что позади? Девонская пучина!
Что впереди?

Письмом на имя капитана Немо
наполнить штоф
и удалиться слепоглухонемо
всегда готов.

Отдать швартов.

1998

За победы Суворова получив италийского графа, —
сколько скорбных трудов,
сколько честного норова, — входит в море под городом Кафа
сочинитель Хвостов.
Ах, на чьей бы племяннице, подобрав по душе полководца,
поджениться… Увы!
Твой поход не помянется, хоть об Альпы успей поколоться,
пол-Европы урви.
Воеводы ли в пращурах недостало, чего ли другого,
сколько пота ни лей,
сколько строк ни приращивай, — до любителей русского слова
не донесть хрусталей.
Бесполезно, как водится, ждать признанья страды многолетней.
Да и что за дела?
Муза Росского воинства, побежденного в битве последней,
ты кого родила?
В пасти левиафановой не отыщется сада, ни дома,
вообще говоря,
ибо Дмитрий Иванович не закончил последнего тома
своего Словаря1.
Коль под Кафой бесстыжею загремели прижизненным адом
дискобар и кафе,
по холмам семикнижия удалимся, поистине рядом —
кто на Х, кто на Ф.
Обратиться к поэзии по причине желанья простого
вообще тяжело.
Но извлечь из депрессии будет прислан от графа Хвостова
Буало-Депрео.
Чтобы утром, в полпятого, строго следуя правилам косным,
в графоманских рядах
из аида косматого выдираться по каменным космам,
щекоча Карадаг.

1999

Топай на пруды. Не спится сутками —
отоспись с открытыми глазами:
эти конькобежцы станут утками
по весне и даже лебедями.
Эти дети! Утренние отроки,
розовеющие непорочно.
Вот и мы на воле, сучьи потрохи,
выросли условно и досрочно.

Эта воля пахнет уголовщиной,
коноплей, растленьем малолеток.
Помечтали? Стали новой общиной?
Въехали в театр марионеток.
Ухаться с небес, ломая лопасти,
хлопаться на льду — лежи и пухни,
вляпаться в историю и влопаться
в нимфу с тесаком на общей кухне.
Но, покуда носятся по ломаным
линиям веселые ребята,
не скрипи, старик, ребром поломанным —
не смеши крыловского примата.
В деревах, над птицами опавшими,
хорошо слышна музывка эта
пробегающей над Патриаршими
первой скрипке некого квартета.

Блеском от ладош ее надраенных
звук идет, не стоящий ни цента, —
отдается где-то на окраинах
голос исторического центра.
Баю-баю, милый, топай баиньки.
На халяву стопку опрокинуть,
в омут кануть, кокнуться на «Боинге»
или на катке коньки откинуть.

2001

За долиной, за горами, на далеких север ах —
выше города Тамбова, на московских площадях
пыль тяжелая несется по следам моих копыт.
Я у черно-синя моря опираюсь о гранит.
Я в турецкое пространство диким голосом кричу,
на столичные подмостки возвращаться не хочу.

Я в турецкое пространство, в бирюзовую струю
на морском велосипеде увожу свою семью.
Со своим великим скарбом, прямо с раннего утра
я работаю ногами, эмигрирую — пора.
А в Москве моей родимой по следам моих копыт
шум стоит неимоверный, пыль тяжелая летит.

Отчего все это дело происходит только так?
Отчего за мной не скачет пламеносный Карадаг?
Отчего он не проснется? Оттого, что в дивный сон
он под музыку ночную абсолютно погружен.
Снится спящему вулкану, что в далекие края
никогда он не отвалит, потому что он не я…

Над песком анатолийским солнце светит как нигде,
и горит песок, сияя на лазоревой воде,
по которой спозаранку я как посуху иду —
из туретчины, наверно, свой народ назад веду.
И в московском переулке, подымая гром литавр,
Карадаг стучит копытом — огнедышащий кентавр.

1999

Отрыдал неделю крупными слезами.
Вышел нба люди — с пустыми ли глазами,
с золотыми ли зрачками — вот те на:
старый год истек в объеме стаканба.
Обежит меня опасливый прохожий,
снег идет — и тот со мной настороже.
Строить козни самому себе и рожи
мне бы лучше у себя на этаже.

Да и то сказать, прекрасная картина
распахнулась — на ларечный водопой
тупорылая какая-то скотина
по моей куртине топает толпой.
Переломаны сиреней ноги-руки.
Что глаза мои? Мне некуда их деть.
Мы плохого впечатленья друг о друге,
нам бы лучше друг на друга не глядеть.

Кто не знает, что такое новогодье
на Руси, ликующей до февраля!
Лишь бездомная собака о погоде
размышляет, проницательно скуля.
Приближаются крещенские морозы,
и текут с небес, текут собачьи слезы,
образуя зубовидный сталактит,
под которым жить и гибнуть предстоит.

2005

Трава над головой, а голова в тумане
печали вековой.
Звенит во все концы трава Тмутаракани,
пчела над головой.
Нерасчленимый звон бесчисленных дыханий,
невыносимый зной.

Пропасть, уйти в кусты, на каперс напороться,
кузнечиком залечь,
отяжелев, и — в ночь. Откуда что берется?
Откуда эта речь?
Работает на дне цветущего болотца
бушующая печь.

Ни бабки на печи, ни шурина, ни кума,
не помню ничего
на медленном огне, — бездонная лакуна,
сгоревшее родство.
Откуда этот зной? Из ямы Аввакума,
из пламени его.

Ни храма на крови, ни сонного посада,
ни бунта на селе.
Анатолийский звон муссона и пассата
в звереющей пчеле,
татарская тоска, турецкая осада
твердыни на скале.

1999

С саксофоном в зубах музыкант небесплатный,
заиграв ввечеру о любви незакатной,
замолчит и заплачет навзрыд,
ибо рядом, исполненный небесталанно,
с сигаретой в зубах восковой Челентано,
сев за столиком, солнце затмит.

На подходе бригада и дон Корлеоне,
пацаны из Ростова, ребята в законе,
с «калашом» Аль Пачино, застыв на балконе,
кого надо на пушку берет:
это кто на эстраде орет?
Собирая по берегу визги и гулы,
я приветствую вас, восковые фигуры.
Вы врагам затыкаете рот.

Приблизительно так же, как муха на розе,
вы нужны мне, красавчики и мафиози,
но ваш подвиг, в натуре, высок.
Лучше маковый цвет, отыгравший в июне.
Лучше мертвый поэт, чем хайло на трибуне.
Лучше звук, уходящий в песок.
Лучше песня, добитая в срок.

2005