Читать стихи Федерико Гарсиой Лорки
Когда встает луна, —
колокола стихают
и предстают тропинки
в непроходимых дебрях.
Когда встает луна,
землей владеет море
и кажется, что сердце —
забытый в далях остров.
Никто в ночь полнолунья
не съел бы апельсина, —
едят лишь ледяные
зеленые плоды.
Когда встает луна
в однообразных ликах —
серебряные деньги
рыдают в кошельках.
[...]
Как больно, что не найду
свой стих в неведомых далях
страсти, и, на беду,
мой мозг чернилами залит!
Как жалко, что не храню
рубашки счастливца: кожи
дубленой, что на броню,
отлитую солнцем, похожа.
(Перед моими глазами
буквы порхают роями.)
О, худшая из болей —
поэзии боль вековая,
болотная боль, и в ней
не льется вода живая!
Как больно, когда из ключа
песен хочешь напиться!
О, боль слепого ручья
и мельницы без пшеницы!
Как больно, не испытав
боли, пройти в покое
средь пожелтелых трав
затерянною тропою!
Но горше всего одна
боль веселья и грезы —
острозубая борона,
рыхлящая почву под слезы!
(Луна проплывает вдоль
горы бумаг средь тумана.)
О, истины вечная боль!
О, вечная боль обмана!
[...]
В этой книге всю душу
я хотел бы оставить.
Эта книга со мною
на пейзажи смотрела
и святые часы прожила.
Как больно за книги!
Нам дают они в руки
и розы, и звезды,
и медленно сами уходят.
Как томительно видеть
те страданья и муки,
которыми сердце
свой алтарь украшает!
Видеть призраки жизней,
что проходят — и тают,
обнаженное сердце
на бескрылом Пегасе;
видеть жизнь, видеть смерть,
видеть синтез вселенной:
встречаясь в пространстве,
сливаются вместе они.
Стихотворная книга —
это мертвая осень;
стихи — это черные листья
на белой земле,
а читающий голос —
дуновение ветра:
он стихи погружает
в грудь людей, как в пространство.
Поэт — это дерево
с плодами печали:
оно плачет над тем, что любит,
а листья увяли.
Поэт — это медиум
природы и жизни, —
их величие он раскрывает
при помощи слов.
Поэт понимает
все, что непонятно,
и ненависть противоречий
называет он дружбой.
Он знает: все тропы
равно невозможны,
и поэтому ночью по ним
он спокойно идет.
По книгам стихов,
среди роз кровавых,
печально проходят
извечные караваны;
они родили поэта,
и он вечерами плачет,
окруженный созданьями
собственных вымыслов.
Поэзия — горечь,
мед небесный, — он брызжет
из невидимых ульев,
где трудятся души.
Она — невозможность,
что внезапно возможна.
Это арфа, но струны —
пламена и сердца.
Она — жизнь, по которой
мы проходим с тоскою,
надеясь, что кормчий
без руля проведет наш корабль.
Стихотворные книги —
это звезды, что в строгой
тишине проплывают
по стране пустоты
и пишут на небе
серебром свои строки.
О глубокое горе —
и навек, без исхода!
О страдальческий голос
поющих поэтов!
Я хотел бы оставить
в этой книге всю душу…
[...]
Пшеница отдалась на милость смерти,
уже серпы колосья режут.
Склоняет тополь голову в беседе
с душою ветра, легкой, свежей.
Пшеница хочет одного: молчанья.
На солнце отвердев, она вздыхает
по той стихийной широте, в которой
мечты разбуженные обитают.
А день,
от света и звучанья спелый,
на голубые горы отступает.
Какой таинственною мыслью
колосья заняты до боли?
И что за ритм мечтательной печали
волнует поле?.
На старых птиц похожие колосья
взлететь не могут.
В их головках стройных
из золота литого мозг,
черты лица спокойны.
Все думают о том же,
размышляя
над тайною, глубокой и тяжелой.
Живое золото берут из почвы,
и жар лучей, как солнечные челы,
сосут и одеваются лучами,
чтоб стать душой муки веселой.
Вы наполняете меня, колосья,
веселою печалью!
Придя из дальней глубины веков,
вы в Библии звучали;
согласным хором лир звените вы,
когда вас тишиной коснутся дали.
Растете вы, чтоб накормить людей.
А ирисы и маргаритки в поле
рождаются всему наперекор.
Вы — золотые мумии в неволе.
Лесной цветок рождается для сна,
для жизни умереть — вот ваша доля.
[...]
Где оно, сердце того
школьника, чьи глаза
первое слово
по букварю прочитали?
Черная, черная ночь,
не у тебя ли?
(Как холодна
вода у речного
дна.)
Губы подростка,
которые поцелуй,
свежий, как дождь,
познали,
черная, черная ночь,
не у тебя ли?
(Как холодна
вода у речного
дна.)
Первый мой стих.
Девочка, взгляд исподлобья,
косы на плечи спадали…
Черная ночь, это все
не у тебя ли?
(Как холодна
вода у речного
дна.)
Сердце мое, что дозрело
на древе познанья,
сердце, которое змеи
кусали,
черная, черная ночь,
не у тебя ли?
(Как ты нагрета,
вода фонтана в разгаре
лета.)
Замок любви бродячей,
немощный замок, в котором
заплесневелые тени дремали,
черная, черная ночь,
не у тебя ли?
(Как ты нагрета,
вода фонтана в разгаре
лета.)
О неизбывная боль!
Только пещерный мрак
в силах тебя превозмочь.
Разве не так,
черная, черная ночь?
(Как ты нагрета,
вода фонтана в разгаре
лета.)
О сердце во мраке пещерном!
Requiem aeternam!
[...]
Моя Лусия ноги в ручей опустила?
Три необъятных тополя,
над ними звезда одинокая.
Тишина, лягушачьими криками
изъязвленная над затонами,
точно тюль, разрисованный лунами
зелеными.
Ствол засохшего дерева между
двумя берегами
расцветал концентрическими
кругами.
И мечтал я, на воду глядя,
об одной смуглолицей в Гранаде.
[...]
Проходили люди
дорогой осенней.
Уходили люди
в зелень, в зелень.
Петухов несли,
гитары — для веселья,
проходили царством,
где царило семя.
Река струила песню,
фонтан пел у дороги.
Сердце,
вздрогни!
Уходили люди
в зелень, в зелень.
И шла за ними осень
в желтых звездах.
С птицами понурыми,
с круговыми волнами,
шла, на грудь крахмальную
свесив голову.
Сердце,
смолкни, успокойся!
Проходили люди,
и шла за ними осень.
[...]
I
Дерево на пригорке
зеленым пятном застыло.
Пастух идет,
пастух проходит.
Ветви склонив, оливы
дремлют, и зной им снится.
Пастух идет,
пастух проходит.
Ни овец у него, ни собаки,
ни посошка, ни милой.
Пастух идет.
Он золотистой тенью
тает среди пшеницы.
Пастух проходит.
II
От желтизны
земля опьянела.
Пастух, отдохни
в тени.
Ни облачка в сини небес, ни луны
белой.
Пастух, отдохни
в тени.
Лозы…
Смуглянка срезает их сладкие слезы.
Пастух, отдохни
в тени.
III
Среди желтых хлебов
пара красных волов.
В их движениях
ритмы старинных
колоколов.
Их глаза — как у птиц.
Для туманов рассвета
они родились.
Между тем
брызжет соком ими продетый
голубой апельсин
раскаленного лета.
Оба древни с рожденья,
и хозяина оба не знают.
Тяжесть крыльев могучих
их бока вспоминают.
Всегда им, волам,
вздыхать по полям
Руфи
и выискивать брод,
вечный брод
в те края,
хмелея от звезд
и рыданья жуя.
Среди желтых хлебов
пара красных волов.
IV
Среди маргариток неба
гуляю.
Почему-то святым в этот вечер
я себя представляю.
Когда молодую луну
мне дали,
я опять ее отпустил
в лиловые дали.
И господь наградил меня нимбом
и розой
из розариев рая.
Среди маргариток неба
гуляю.
Вот и сейчас
иду по небесному полю.
Сердца из лукавых сетей
выпускаю на волю,
мальчишкам дарю золотые монетки,
больных исцеляю.
Среди маргариток неба
гуляю.
[...]
Колокол чистозвонный
в ритме креста и распятья
одевает раннее утро
париком из туманов белых
и струями тихого плача.
А старый мой друг тополь,
перепутанный соловьями,
давно считает мгновенья,
чтоб в траву
опустить ветки
прежде еще, чем осень
его золотить станет.
Но глаз моих
две опоры
ему не дают гнуться.
Старый тополь, помедли!
Не чувствуешь, как древесина
любви моей расщепилась?
Прострись на зеленом луге,
когда душа моя треснет,
которую вихрь поцелуев
и слов
изнемочь заставил
и разодрал в клочья.
Ночь на пороге.
Над наковальнями мрака
гулкое лунное пламя.
Ночь на пороге.
Сумрачный вяз обернулся
песней с немыми словами.
Ночь на пороге.
Если тропинкою песни
ты проберешься к поляне…
Ночь на пороге.
…ночью меня ты оплачешь
под четырьмя тополями.
Под тополями, подруга.
Под тополями.
[...]
Луна вонзается в море
длинным лучистым рогом.
Зеленый и серый единорог,
млеюший и потрясенный.
Небо по воздуху, словно
лотос огромный, плывет.
(И ты проходишь одна
в последнем сумраке ночи.)
[...]
Я прянул к телефону, словно к манне
небесной среди мертвенного зноя.
Пески дышали южною весною,
цвел папоротник в северном тумане.
Откуда-то из темной глухомани
запела даль рассветною сосною,
и как венок надежды надо мною
плыл голос твой, вибрируя в мембране.
Далекий голос, нежный и неверный,
затерянный, затихший дрожью в теле.
Такой далекий, словно из-за гроба.
Затерянный, как раненая серна.
Затихший, как рыдание в метели.
И каждой жилке внятный до озноба!
[...]
Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно,
среди хрусталей и лавров
бродя по тропинке млечной.
И, бубен ее заслыша,
бежит тишина в обрывы,
где море в недрах колышет
полуночь, полную рыбы.
На скалах солдаты дремлют
в беззвездном ночном молчанье
на страже у белых башен,
в которых спят англичане.
А волны, цыгане моря,
играя в зеленом мраке,
склоняют к узорным гротам
сосновые ветви влаги…
Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно.
И обортнем полночным
к ней ветер спешит навстречу.
Встает святым Христофором
нагой великан небесный —
маня колдовской волынкой,
зовет голосами бездны.
— О, дай мне скорей, цыганка,
откинуть подол твой белый!
Раскрой в моих древних пальцах
лазурную розу тела!
Пресьоса роняет бубен
и в страхе летит, как птица.
За нею косматый ветер
с мечом раскаленным мчится.
Застыло дыханье моря,
забились бледные ветви,
запели флейты ущелий,
и гонг снегов им ответил.
Пресьоса, беги, Пресьоса!
Все ближе зеленый ветер!
Пресьоса, беги, Пресьоса!
Он ловит тебя за плечи!
Сатир из звезд и туманов
в огнях сверкающей речи…
Пресьоса, полная страха,
бежит по крутым откосам
к высокой, как сосны, башне,
где дремлет английский консул.
Дозорные бьют тревогу,
и вот уже вдоль ограды,
к виску заломив береты,
навстречу бегут солдаты.
Несет молока ей консул,
дает ей воды в бокале,
подносит ей рюмку водки —
Пресьоса не пьет ни капли.
Она и словечка молвить
не может от слез и дрожи.
А ветер верхом на кровле,
хрипя, черепицу гложет.
[...]
Лола
Лола стирает пеленки,
волосы подколов.
Взгляд ее зелен-зелен,
голос ее — лилов.
Ах, под оливой
была я счастливой!
Рыжее солнце в канаве
плещется около ног,
а на оливе воробушек
пробует свой голосок.
Ах, под оливой
была я счастливой!
Когда же у Лолы мыла
измылится весь кусок,
ее навестят торерильо.
Ампаро
Ампаро!
В белом платье сидишь ты одна
у решетки окна
(между жасмином и туберозой
рук твоих белизна).
Ты слушаешь дивное пенье
фонтанов у старой беседки
и ломкие, желтые трели
кенара в клетке.
Вечерами ты видишь — в салу
дрожат кипарисы и птицы.
Пока у тебя из-под рук
вышивка тихо струится.
Ампаро!
В белом платье сидишь ты одна
у решетки окна.
О, как трудно сказать:
я люблю тебя,
Ампаро.
[...]
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
— Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
— Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
— Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
— Это вода, сеньор мой,
вода морская.
— Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
— Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
— Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
— Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
[...]
Сон навсегда исчез, навек развеян!
В дождливый этот вечер
всем сердцем я измерил
трагедию осенних
рыдающих деревьев.
О тихую печаль
предсмертного смиренья
мой голос раздробился.
Сон навсегда исчез, навек развеян!
Навек! О боже! Снег
ложится — беспредельный —
на бездорожье жизни
моей,
и оробело,
чтобы застыть и сгинуть,
уходит заблужденье.
Вот и вода внушает:
сон навсегда исчез, навек развеян!
А сон, он бесконечен?
Его опора — эхо,
сырой туман, а сам
туман — усталость снега.
Мое сердцебиенье
мне говорит, что сон навек развеян.
В дождливый этот вечер
всем сердцем я измерил
трагедию осенних
рыдающих деревьев.
[...]
Кто скажет теперь, что жил ты на свете?
Врывается боль в полумрак озаренный.
Два голоса слышу — часы и ветер.
Заря без тебя разукрасит газоны.
Бред пепельно-серых цветов на рассвете
твой череп наполнит таинственным звоном.
О, светлая боль и незримые сети!
Небытие и луны корона!
Корона луны! И своей рукою
я брошу цветок твой в весенние воды,
и вдаль унесется он вместе с рекою.
Тебя поглотили холодные своды;
и память о мире с его суетою
сотрут, о мой друг, бесконечные годы.
[...]
Я чувствую,
как в жилах
у меня,
расплавив сердце раскаленной страстью,
струится ток багряного огня.
Так погаси же,
женщина, пожар.
Ведь если в нем все выгорит дотла,
одна зола взойдет на пепелище,
одна зола…
[...]
I
Был красным ветер вдалеке,
зарей зажженный.
Потом струился по реке —
зеленый.
Потом он был и синь и желт.
А после —
тугою радугой взошел
над полем.
II
Запружен ветер, как ручей.
Объяты дрожью
и водоросли тополей,
и сердце — тоже.
Неслышно солнце
за зенит
склонилось в небе…
Пять пополудни.
Ветер спит.
И птицы немы.
III
Как локон,
вьется бриз,
как плющ,
как стружка —
завитками.
Проклевывается,
как ключ
в лесу под камнем.
Бальзамом белым напоит
ущелье он до края
и будет биться
о гранит,
изнемогая.
[...]
Что там во мне таится
в такой печальный час?
Кто лес мой, золотой
и свежий, вырубает?
Как в зыбком серебре
зеркал я прочитаю
то, что речной рассвет
передо мной расстелет?
Вяз замысла какого
в моем лесу повален?
В каком дожде молчанья
дрожу я с той поры,
как умерла любовь
на берегу печали?
Лишь терниям лелеять
то, что во мне родилось?
Трудно, ах, как это трудно —
любить тебя и не плакать!
Мне боль причиняет воздух,
сердце
и даже шляпа.
Кому бы продать на базаре
ленточку, и гребешок,
и белую нить печали,
чтобы соткать платок?
Трудно, ах, как это трудно —
любить тебя и не плакать!
[...]
Мне так страшно рядом
с мертвою листвою,
страшно рядом с полем,
влажным и бесплодным;
если я не буду
разбужен тобою,
у меня останешься
ты в сердце холодном.
Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.
В твоем ожерелье
блеск зари таится.
Зачем ты покидаешь
меня в пути далеком?
Ты уйдешь — и будет
рыдать моя птица,
зеленый виноградник
не нальется соком.
Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.
И ты не узнаешь,
снежный мотылек мой,
как пылали ярко
любви моей звезды.
Наступает утро,
льется дождь потоком,
и с ветвей засохших
падают гнезда.
Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.
[...]
Звезды
ни с кем не помолвлены.
Ни с кем!
А такие красивые!
Они ждут поклонника,
чтоб он их отвез
в их Венецию, идеально счастливую.
Они каждую ночь подходят
к решеткам оконным —
тысяча этажей на небе! —
и подают сигналы влюбленным
в морях темноты,
где сами тонут.
Но, девушки, подождите,
чтоб я умер, и утром, рано,
вас похищу одну за другою
на кобылице тумана.
[...]
Гвадалквивир струится
в тени садов апельсинных.
Твои две реки, Гранада,
бегут от снегов в долины.
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
В кудрях у Гвадалквивира
пламенеют цветы граната.
Одна — кровью, другая — слезами
льются реки твои, Гранада.
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
Проложены по Севилье
для парусников дороги.
По рекам твоим, Гранада,
плавают только вздохи.
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
Гвадалквивир… Колокольня
и ветер в саду лимонном.
Дауро, Хениль, часовенки
мертвые над затоном.
Ах, любовь.
ты прошла, словно ветер!
Но разве уносят реки
огни болотные горя?
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
Они апельсины и мирты
несут в андалузское море.
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
[...]
В роще апельсинной
утро настает.
Пчелки золотые
ищут мед.
Где ты, где ты,
мед?
Я на цветке, вот тут,
Исавель.
Там, где растут
мята и хмель,
(Сел жучок
на стульчик золотой,
сел его сынок
на стульчик голубой.)
В роще апельсинной
утро настает.
[...]
У соловья на крылах
влага вечерних рос,
капельки пьют луну,
свет ее сонных грез.
Мрамор фонтана впитал
тысячи мокрых звезд
и поцелуи струй.
Девушки в скверах «прощай»
вслед мне, потупя взгляд,
шепчут. «Прощай» мне вслед
колокола говорят.
Стоя в обнимку, деревья
в сумраке тают. А я,
плача, слоняюсь по улице,
нелеп, безутешен, пьян
печалью де Бержерака
и Дон-Кихота,
избавитель, спешу на зов
бесконечного-невозможного,
маятника часов.
Ирисы вянут, едва
коснется их голос мой,
обрызганный кровью заката.
У песни моей смешной
пыльный наряд паяца.
Куда ты исчезла вдруг,
любовь? Ты в гнезде паучьем.
И солнце, точно паук,
лапами золотыми
тащит меня во тьму.
Ни в чем не знать мне удачи:
я сам как Амур-мальчуган,
и слезы мои что стрелы,
а сердце — тугой колчан.
Мне ничего не надо,
лишь боль с собой унесу,
как мальчик из сказки забытой,
покинутый в темном лесу.
[...]
У неба пепельный цвет,
а у деревьев — белый,
черные, черные угли —
жнивье сгорело.
Покрыта засохшей кровью
рана заката,
бумага бесцветная гор
скомкана, смята.
Прячется серая пыль
в овраг придорожный,
ручьи помутнели, а заводи
уснули тревожно.
Колокольчики стада
звенят несмело,
водокачка застыла
и онемела.
У неба пепельный цвет,
а у деревьев — белый.
Окутана дымкой тревожных желаний,
идешь, омываясь вечерней прохладой.
Как вянущий нард эти сумерки плоти,
увенчанной таинством женского взгляда.
Несешь на губах чистоты неиспитой
печаль; в золотой дионисовой чаше
бесплодного лона несешь паучка,
который заткал твой огонь неугасший
в цветущие ткани; ничей еще рот
на них раскаленные розы не выжег.
Несешь осторожно в точеных ладонях
моточек несбывшихся снов и в притихших
глазах горький голод по детскому зову.
И там, во владеньях мечты запредельной,
виденья уюта и скрип колыбели,
вплетенный в напев голубой колыбельной.
Лишь тронь твое тело любовь, как Церера,
ты в мир снизошла б со снопами пшеницы;
из этой груди, как у девы Марии,
могли бы два млечных истока пробиться.
Нетронутый лотос, ничьи поцелуи
во мгле этих пламенных бедер не канут,
и темные волосы перебирать,
как струны, ничьи уже пальцы не станут.
О таинство женственности, словно поле,
ты ветер поишь ароматом нектара,
Венера, покрытая шалью манильской,
вкусившая терпкость вина и гитары.
О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют
кувшинки саэт, и закаты, и звезды,
и рыжая пена гвоздик под крылами
поит ароматом осенние гнезда.
Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка,
тебя от креста не захочет избавить.
Твои поцелуи — в ночи безрассветной
среди виноградников спящая заводь.
Но тени растут у тебя под глазами,
и в смоли волос пробивается пепел,
и грудь расплывается, благоухая,
и никнет спины твоей великолепье.
Горишь ты бесплодным огнем материнства,
скорбящая дева, печали пучина,
высокие звезды ночные, как гвозди,
все вогнаны в сердце твое до единой.
Ты — плоть Андалузии, зеркало края,
где женщины страстные муки проносят,
легко веерами играя.
И прячут под пестрой расцветкой нарядов,
под сжатой у самого горла мантильей
следы полосующих взглядов.
Проходишь туманами Осени, дева,
как Клара, Инее или нежная Бланка;
тебе же, увитой лозой виноградной,
под звуки тимпана плясать бы вакханкой.
Глаза твои, словно угрюмая повесть
о прожитой жизни, нескладной и блеклой.
Одна среди бедной своей обстановки
глядишь на прохожих сквозь мутные стекла.
Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты
убогонькой улочки провинциальной,
как колокол где-то звонит одиноко,
далекий-далекий, печальный-печальный.
Напрасно ты слушаешь плачущий ветер —
никто не встревожит твой слух серенадой.
В глазах, еще полных привычного зова,
все больше унынья, все больше надсада;
но девичье сердце в груди изнуренной
все вспыхнуть способно с единого взгляда.
В могилу сойдет твое тело,
и ветер умчит твое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями твоими.
Взойдут из грудей твоих белых две розы,
из глаз — две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня.
[...]