Стихи Ильи Фонякова

Герцогиня, Ваша Светлость — вроде, так по этикету?
Жизнь такой бывает мудрой — не придумаешь мудрей.
Вы приходитесь, я знаю, прапраправнучкой поэту,
В жилах Ваших примирились кровь певца и кровь царей.
Говорят, поэт потомкам недвусмысленно и строго
Стихотворные попытки запрещал, как баловство:
“Занимайтесь делом, дети! А стихов и так уж много,
И притом не написать вам, дети, лучше моего!”
И послушались потомки тех наказов прямодушных:
Не шутить с огнем небесным, не испытывать судьбу.
Но любил-то в жизни Пушкин, между прочим, непослушных,
Непокорных, своевольных, отвергающих “табу”.

Герцогиня, Вы недаром прапраправнучка поэта,
Что-то родственное в генах донеслось через века,
И когда Вы преступили, осмелев, черту запрета,
Прапрапрадед Вам с портрета подмигнул наверняка!

1983

1
Мы стоим, умиленно склонясь над тобой,
Ловим жадно младенческий взгляд голубой.
Не пытаясь гадать о грядущей судьбе,
Этот свет, это утро мы дарим тебе.

Час конкретных подарков наступит потом:
Деревянных коней с настоящим хвостом,
Детских грабель, ведерок, лопаток, сачков,
И пластмассовых сабель, и броневичков.

А покуда мы дарим моря и поля,
Дарим все, что зовем обобщенно — Земля,
Кто б ты ни был, дружок, — хорошо, что пришел.
ЛЕС МЫ ДАРИМ ТЕБЕ, ЩЕБЕТ МИРА, ДЫМ СЕЛ!

2
Дедал был мудр. Икар — дурак,
Хотя собой хорош.
Зачем же к солнцу близко так?
Погибнешь ни за грош.

Бог наказал за баловство.
Но, честно говоря,
Дедала помнят самого —
Сынку благодаря.

Вы, все, кто рвется за мечтой
Рассудку вопреки, —
Воздвигнем памятник простой:
“ИКАРУ — ДУРАКИ”.

1964

— Стесняюсь рифмовать, — сказала полька. —
Усвоила с годами наконец:
У нас в Европе признается только
Свободный стих. Что рифма? Бубенец,

Приманка, мандариновая долька,
Подвешенный на елку леденец.
«Рифмуя, демонстрируешь, насколько
Ты старомоден», — пояснит юнец.

А тянет иногда! Уж вот как тянет!
Утраченной гармонией маня,
Само собой на рифму слово встанет —

И соблазняет, мучает меня.
«Сгинь! — говорю. — Ведь это только случай!
Мир не таков. В нем больше нет созвучий».

1969

Беседуя с тобой о пустяках,
Колдует женщина. На всякий случай.
Не заносись, мол, интеллект могучий,
Вот захочу — и ты в моих руках.
То нежность промелькнет в ее зрачках,
То вспыхнет пламень хищный и колючий,
А голосок — мурлычущий, певучий.
В каких все это началось веках?
Недаром инквизиторы-монахи,
Держа Европу в трепете и страхе,
Трудясь во славу бога своего,
С понятием, с разбором лютовали:
Мужчин костру за мысли предавали,
А женщин в основном — за колдовство.

1991

Маленькая площадь во Вьентьяне,
Кровелька железная — грибом.
В клетке под нависшими ветвями
Там живет немолодой гиббон.
В белых бакенбардах, симпатичен,
Он бананы бережно берет,
Лишь порой каким-то странным, птичьим
Голосом пронзительно орет.
Может быть, по меркам обезьяньим
У него особенный талант.
Крик его, наверно, утром ранним
Слышит и заречный Таиланд.
В позе одинокого поэта,
Подпирая голову рукой,
Узник терпеливо ждет ответа,
Но безмолвье здесь и за рекой.
Подойдя к решетке, виновато
Я большой банан ему сую
И в какой-то мере в нем собрата
Лирика, пожалуй, признаю.

1991

Как выжить при такой дороговизне?
Жилье, метро, лекарства для ребят.
И крутишься, и мечешься по жизни,
Как проклятый, и сам себе не рад.

Что проку в бесполезной укоризне:
Стремились в рай, а угодили в ад?
В твоей непредсказуемой отчизне
Никто и никогда не виноват.
Как видно, не тебе достичь успехов
Сегодня, в мире жестком и крутом.
Придешь домой,
полгорода объехав,

Достанешь с полки заповедный том.
Бесплатно лечит только
доктор Чехов.
Ну что ж, скажи спасибо и на том.

1964

С телевизором “Юность” сдружился толстяк самовар.
Оба в ссылке на даче, в одной из садовых каморок,
Оба пенсионеры, хоть каждый по-своему стар:
Одному чуть не век, а другому всего лишь под сорок.

Телевизор хандрит и не хочет работать, пока
Трехступенчатая, раздвигающаяся антенна
Не прильнет поплотней к мельхиоровой ручке дружка —
Вот тогда наконец-то экран оживет постепенно.

И старик самовар засмеется, как сказочный князь
Или, скажем попроще, как важный заслуженный пристав —
Так щекочут его, отражаясь в боку и светясь,
Искаженные тени политиков и футболистов.

Заглянул к нам сосед, уверял, что любой антиквар,
Понимая, что нынче на “ретро” особая мода,
За хорошие деньги купил бы такой самовар
Оружейного Тульского — знатная марка! — завода.

“Это ж надо — красавец какой! На медали медаль!”
Только нас не прельстило богатство, плывущее в руки.
Нам не так самовара, как старенькой “Юности” жаль:
Окончательно сгинет, зачахнет бедняжка в разлуке!

1977

Не пиши меня, художник, не пиши,
Не напишешь все равно моей души.

Гляну в раму, как в открытое окно,
Но себя там не узнаю все равно.

Я ведь, честно говоря, всю жизнь мою
Даже в зеркале себя не узнаю:

Всякий раз там кто-то новый и другой
С подозрительно знакомой бородой.

Но боюсь, признаться, более всего,
Что однажды вдруг удастся колдовство,

Перейду к тебе на плоскость полотна
Весь понятный, весь просвеченный до дна.

Ну, а сам-то — с чем останусь я тогда,
Расшифрованный, без тайны, без стыда?

Не пиши меня, художник, не пиши,
Ну, а пишешь — так хотя бы не спеши,

Длинной кистью помавая и дразня,
Не выманивай меня ты из меня.

Ты допишешь. Я кивну тебе: «Хорош!»
И утешусь втайне: «Снова непохож…»

1970

Ты помнишь ли кафе «Под интегралом»,
Свободу в карнавальном колпаке?
Где ж разгуляться интеллектуалам,
Как не в научном дальнем городке!
Brainstorming, и вскипали вал за валом,
Прожекты воздвигались на песке.
Партийным и чиновным генералам
Икалось, вероятно, вдалеке.
Два этажа: числитель/знаменатель,
И ты, гуманитарий-созерцатель,
В компании занозистых ребят,
Которые влюблялись, водку пили,
По будням мощь империи крепили,
По выходным — читали самиздат.

1991

Родные косогоры, буераки —
Все узнаваемо издалека:
Деревня едет мимо мужика,
И лают ворота из-под собаки.

Там кулаками машут после драки,
Там дед с гармошкой взмыл под облака,
Там печь везет Емелю-дурака
И, накренясь, обходит «кадиллаки».

Согнулась колокольня, как вопрос,
Сарай с флажком съезжает под откос,
Мир крив, его и самый путный Путин

Не выпрямит. Так что ж, исхода нет?
Художник ухмыляется в ответ:
«Мне кажется, что наш абсурд уютен!»

1970

Что там говорить о прошлом лете?
Наступила новая пора.
Едет осень в золотой карете,
Едет мимо нашего двора.

Раздает червонцы фаворитам —
Ей богатства некуда девать.
Мы с тобой в краю, ветрам открытом,
Остаемся зиму зимовать.

Будут петь за окнами метели,
Будет сниться давняя весна.
«Все ли вышло в жизни, как хотели? —
Станет нас расспрашивать она. —

Все ли получилось, как мечтали,
Все ли, что задумали, смогли?
Сколько прогуляли-промотали?
Что на черный день приберегли?»

И ничем тут не отговориться,
И не будет завтра, как вчера.
Едет осень, как императрица,
Едет мимо нашего двора!

1970

Согласно заветам седой старины,
Три личных мелодии чукче даны.
Сначала мелодия детства — она
Бывает родителями сложена.
Мелодию зрелости выдумай сам,
Прислушавшись к жизни, к ее голосам.
Мелодию старости внук создает
И деду в подарок ее отдает.
А вы, постаревшей Европы сыны,
Чем в жизни отмечены, отличены?
У вас с фотографиями паспорта,
Печатей и подписей в них пестрота,
Они заверяют, что вы — это вы
И то, что действительно вы таковы.
С различных сторон подтверждают сей факт
Расчетная карточка, брачный контракт,
Партийный билет, профсоюзный билет.
А вот музыкального паспорта нет!
Вдруг скажет, к примеру, привратник в раю:
«Мелодию нам предъяви-ка свою!»

1991

Яблоня к себе не подпускает,
Тычет ветками в лицо и грудь,
По глазам наотмашь приласкает,
Только зазеваешься чуть-чуть.

А не то раздвоенной рогаткой
Растопырившиеся сучки
С хулиганской уличной повадкой
Так и целят в самые зрачки.

Отчего такое неприятье,
Что ж так неприветлива со мной
Ты, что, как невеста, в белом платье
Красовалась, нежная, весной?

Для кого хранишь свои гостинцы,
Поздняя красавица моя?
Осень, и давно уж птицы-принцы
Здешние покинули края.

Почему топорщишься упрямо,
Подойти мне близко не даешь
Или, может, просто — после мамы
За хозяина не признаешь?

1977

Вновь стоишь перед ним, как в детстве
Перед темным ночным окном.
Если пристальнее вглядеться —
Все, что хочешь, увидишь в нем:

Ближних, дальних, цветы, машины,
Лиц, картин и событий ряд…
Ослепительная вершина
Реализма — Черный Квадрат.

1981

Как мир многообразен и богат!
Морской орел, парящий на свободе,
Червяк, сверлящий землю в огороде,
И пес, и кошка, и ползучий гад,
Дельфин-торпеда, плоскотелый скат —
В своем предназначении и роде
Все в совершенстве удались природе,
Лишь мы какой-то полуфабрикат,
Эскиз, проект, быть может, гениальный,
Но авантюрный, экспериментальный,
За что подчас и платимся, друзья.
Такая в мире доля нам досталась,
Хотя, не скрою, в юности казалась
Мне совершенством милая моя.

1991

Лхагвасурэн сидел у водопада.
Его старомонгольские усы
Свисали и светились от росы.
«Вон там — гора, туда ходить не надо,
За той горой, — мне сообщил поэт, —
Великий начинается Запрет.
Там, говорят, могила Чингисхана.
Чуть потревожим — будет всем хана.
В раскованные наши времена,
Ты думаешь, в такое верить странно?
Но ведь и в жизни, если ты поэт,
Ты должен чтить внутри себя запрет.
Не по указу и не по приказу,
По доброй воле я в себе храню
Запрет на суетную болтовню,
На откровенничающую фразу.
Когда в тебе и малой тайны нет,
Какой ты, к черту, без нее поэт?»
Он трижды прав, я подытожу кратко:
Держу ответ за все свои слова,
Ни строчкой не солгу — но черта с два
Себя вам выболтаю без остатка,
До дна души. Недаром столько лет,
Лхагвасурэн, я помню твой завет.

1991

У моего приятеля
В качестве воспитателя
Была – да славиться ей в веках! –
Бабушка, говорившая на пяти языках.

Бабушка не была ни переводчиком, ни лингвистом.
Она когда-то окончила институт благородных девиц.
Она ходила в халате, засаленном и обвислом,
Читала философию и не любила художественных небылиц.

Она читала беспрерывно, бессистемно, бессонно
(Дольше всех светилось её окно в темноте)
Маркса, Пифагора, Кьеркегора, Ницше, Бергсона,
Конта, Канта, Ганди, «Униту» и «Юманите».
Семья моего приятеля вымерла во время блокады.
Промежуточных звеньев не стало: были только бабка и внук.
Юноша, лишённый родительского догляда,
В пору ломки голоса абсолютно отбился от рук.

С ним беседовать было некогда, он возвращался поздно,
Бывало, что выпивши, бывало, что не один.
Бабушка самоотверженно продолжала отыскивать подступ
К интеллекту внука – утешения её седин.

Почерком девическим, изящным до умопомрачения,
Пронесённым сквозь годы старения и потерь,
Она выписывала из книг наиболее примечательные изречения
И кнопками прикалывала их потомку на дверь.

Клочья экзистенциализма и диамата,
Словно коллекционные бабочки под стеклом,
Красовались, касаясь друг друга крылом,
И дверь была от записок лохмата.

Мы с приятелем смеялись, рассматривая её в упор,
И только недавно поняли, разобравшись толково:
Способ воспитания был не хуже любого другого.
Некоторые изречения помнятся и до сих пор.

Что вообще сберегли мы, а что – растратили?
Вспоминаю квартиру тесную на втором этаже.
Ну и бабушка была у моего приятеля!
Нынче таких не бывает уже.

1963

“… И росою обрызганный розовый куст
Открывает нам тысячу розовых уст.

И, на мир изливая свою благодать,
Что-то хочет сказать — и не может сказать...”

Если кто-то когда-то, в далекие дни
Так уже написал — ты уж, друг, извини:

Не умея привыкнуть, как ты, к чудесам,
Я открыл это сам, сформулировал — сам.

Если надо, готов на суде отвечать.
Бог мне справку пришлет. И приложит печать.

1977

В том здании с утра галдели пионеры,
И на забавы их глядела с потолка
Нагая женщина, прекрасная Венера,
И люстра у нее свисала из пупка.
В гостиной рококо был стенкой из фанеры
Отхвачен уголок для радиокружка,
Вздыхали складками тяжелые портьеры —
Глядело в сад окно, туманное слегка.
Томился, бахрому накручивал на пальцы,
Мне смутно думалось: мы здесь — как постояльцы,
Все это строилось когда-то не для нас.
Я полюбил потом окраинные клубы,
Их конструктивный стиль, их эллипсы и кубы:
Непритязательно, зато уж — в самый раз!

1961

Было время летчиков. Над нами
Красный “АНТ” простер свое крыло,
И казалось даже временами,
Что на землю небо снизошло.
В качестве буксиров и паромов
Плавали у наших берегов
“Водопьянов”, “Молоков” и “Громов”,
“Чкалов”, “Байдуков” и “Беляков”.

Было время славы и полета,
Но десятилетия подряд
Длилась и подземная работа,
О которой вслух не говорят.
Были недомолвки и загадки,
Но застрял в младенческом уме
Разговор в саду на детплощадке
Бабушек: “А наш — на Колыме...”

Так и жили, веря и не веря
Свету звезд над башнями Кремля.
А потом война вломилась в двери,
И смешались небо и земля.
А потом, когда минуло детство,
Весь тот ворох из любви и лжи
Приняли мы на руки в наследство:
Обхвати, попробуй, удержи!..

1977

1

Необозримые равнины
Бегут в окне, и так хорош
Задвинутый до половины
В кармашек неба
лунный грош.
Стократ грешна, стократ невинна,
Моя Россия, как живешь?

В березах и плакучих ивах
Ты в эти поздние часы
Мне открываешься в разрывах
Защитной лесополосы
И слов чуждаешься красивых
Насчет величья и красы.

Косынкой поля простираясь,
Чулками рощи семеня,
Вдали рождаясь, разгораясь
Звездой дорожного огня, —
Чего ты ждешь, понять стараюсь,
Чего ты хочешь от меня?

2

Бледный месяц в небе обозначен.
Сумрак, чуть помедли, не густей.
Встречный поезд стал полупрозрачен —
Результат сложенья скоростей.
Мельтеша, сливаются просветы
Меж вагонами, и вдалеке
Видимы становятся предметы:
Роща, церковь, бакен на реке.
Так, бывает, средь житейской смуты,
Сквозь мельканье суетное дней
Снова на какие-то минуты
Прошлое становится видней —
Давний мир, где были мы моложе
И счастливей, кажется, но все же
Быть могли бы чуточку умней…

1977

Значительна любая единица
Хранения — их, скажем, больше ста
Здесь, в этой папке. Вот портрет: девица.
Курсистка. Устремленна и чиста.

А вот чиновник — знать, большая птица.
Военный — на мундире три креста.
И разночинцев-атеистов лица,
Похожих, как ни странно, на Христа:

Худые щеки, острая бородка
И волосы волнистые до плеч,
Примета времени — косоворотка

И взгляд: «Я вам принес не мир, но меч...»
Какие образы, какие типы
Хранят старинные дагерротипы!

1969

«Это розыгрыш и халтура,
После Рембрандтов и Моне —
Примитивнейшая фигура
Воцарилась на полотне.

Всякий сможет! Нехитрый метод:
Начертил, закрасил — и рад...»
Так чего ж он помнится, этот
Пресловутый Черный Квадрат?

1981

В детстве я любил ездить в поезде.
Люблю и сейчас,
Но тогда мне нравилось это особенно:
Едешь… едешь… едешь…
Мост отшагал косыми фермами.
Дети машут руками.
Степь.
Открытие мира.
Больше всего не любил я
Долгие остановки в степи.
Потеряв терпение,
Начинал упираться украдкой
В оконный косяк, подталкивать поезд вперед:
Ну, трогайся, что ли, скорее!
Взрослые
Начинали подшучивать надо мной,
Но я был настойчив, упорен,
И в конце концов происходило чудо:
Медленно, с трудом
Вагон трогался с места,
Я помогал ему, сколько мог,
Пока он не набирал разгон,
Уже не нуждаясь в моей подмоге.
Тогда я с чувством исполненного долга
Откидывался, усталый, на спинку скамейки,
Всем существом сознавая,
Как много значат в мире
Настойчивость и упорство.

1961

Не помню, где, когда, в каком музее –
Не в том, где толпы топчутся, глазея, –
Изображенье нищего слепца:

На перекрестке, в кляксах снегопада,
Он просит подаяния, и взгляда
Не отвести от чуткого лица.

Он слышит набегающие звуки,
Прохожих торопливые шаги,
Он к ним навстречу простирает руки:
«Будь человеком, встречный, помоги!»

Но где там – у людей свои докуки,
Свои печали и свои долги.
Тогда он к небу простирает руки:
«Будь человеком, боже, помоги!»

2006

Шумит спортивная программа;
Смотрю одним глазком
Игру: московское “Динамо”
С московским “Спартаком”.

Конечно, спорт — не поле боя,
Но страсти горячи:
“Динамо” — бело-голубое,
И в красном — “спартачи”.

А, впрочем, нервничать сверх меры
Не стоит: чья берет?
Там в основном легионеры —
Закупленный народ.

Поэтому — не все равно ли?
И шансы — так на так.
И все ж — почти помимо воли
Болею за “Спартак”.

Идет сквозь время перекличка,
Осталась с юных лет
Неистребимая привычка
Болеть за красный цвет.

1983

Когда непредсказуем твой сосед
И что-то супротив тебя имеет,
Как быть? Побьешь — озлобится в ответ,
Пытаешься заигрывать — наглеет.

И никаких тут вариантов нет,
И ни Шекспир, ни Гете не сумеет
Подать тебе спасительный совет,
И пламя под котлом тихонько тлеет.

И вот уже взрывается Восток,
И в мире, как в квартире коммунальной,
Вскипают страсти с силой инфернальной,

И знать сверчок не хочет свой шесток.
Исходит мир насилием и злобой.
Кто скажет: «Стоп»? Возможно, ты? Попробуй.

1970

Это, кажется, было еще вчера:
Собирались подростки в углу двора,
В закутке, где пахло мочой.
Одуряющий запах им в ноздри бил
И каким-то образом связан был
С подростковой грешной мечтой.
Сигаретой затягивались одной,
Желтой, горькой сплевывали слюной
И в наигранном кураже
Толковали насчет “этих самых” дел:
Кто, когда, и где, и что подглядел,
Кто-то врал, что и сам — уже…
От запретного кругом шла голова,
Подзапретные с губ слетали слова —
Крутизна, мужской разговор.
И сегодня, когда на страницы книг
Лексикон соответствующий проник,
Я припомнил наш старый двор.
И когда героям своим в постель
Ушлый автор подглядывает сквозь щель,
За его страницей крутой
Не крутого вижу я мужика,
А в прыщах и комплексах паренька
С подростковой грешной мечтой…

1983

«Рус. сов. поэт. Осн. тема — героич.
труд сов. людей на стройках семилетки» —
так был я обозначен в лаконич.,
академич., трехстроч. сухой заметке

в шестидесятых, в энциклопедич.
двухтомном словаре. Глядите, предки,
чего сумел потомок ваш достичь,
какой был удостоен этикетки.

Ну что ж, не отрекусь. И впрямь я был
«рус. сов. поэт». Рус. сов. людей любил
и жизнь их, героическую в целом,

спешил, как мог, в словах запечатлеть,
считая это в жизни главным делом.
Чего ж стыдиться мне? О чем жалеть?

1975

— Что осталось от любви
К этим рощам, этим рекам,
Оскверненным человеком?
— Брось, на совесть не дави!

— Что осталось от любви
К птицам в перелетном клине,
“Птичий грипп” несущим ныне?
— Хватит, душу не трави!

— Что осталось от любви
К победительной державе,
В широте ее и славе?
— Вспомни: слава — на крови…

— Что осталось от любви
К землякам, к соседям, к людям?
— Замолчи, давай не будем,
Ворот попусту не рви…

— Что осталось от любви
К слову, к дивной русской речи?
— В сквернословье мы по плечи,
Прет — поди останови!

— Что осталось от любви,
Клятв и нежностей взаимных?
— В магазин услуг интимных
Заглянул бы — визави…

— Что осталось от любви?
— Память-зернышко осталась,
Не такая это малость:
Верь, надейся и живи!..

2006