Стихи Франческо Петрарки

Амур и я — мы оба каждый раз,
Как человек, перед которым диво,
Глядим на ту, что, как никто, красива
И звуком речи восхищает нас.

Сиянью звезд сродни сиянье глаз,
И для меня надежней нет призыва:
Тому, в чьем сердце благородство живо,
Случайные светила не указ.

Как хороша, без преувеличений,
Когда сидит на мураве она,
Цветок средь разноцветья лугового!

Как светел мир, когда порой весенней
Она идет, задумчива, одна,
Плетя венок для золота витого!

Призыв Амура верно вами понят, —
И, слушая любви волшебный глас,
Я так пылаю страстью каждый раз,
Что пламень мой любую душу тронет.

Я чувствую — в блаженстве сердце тонет,
Я снова оторвать не в силах глаз
От госпожи, что так добра сейчас,
И страшно мне, что грезу вздох прогонит.

Сбывается, сбылась моя мечта,
Смотрю — движенье кудри разметало,
Любимая навстречу мне спешит.

Но что со мной? Восторг сковал уста,
Я столько ждал — и вот стою устало,
Своим молчаньем перед ней убит.

Ни взгляда, ни лица, ни золотого
Сиянья головы ее склоненной.
Из уст ее, на небо вознесенной,
Никто не слышит ангельского слова.

Как я живу? — я удивляюсь снова.
Да я б и не жил, если б истомленной
Душе ниспослан не бывал Мадонной
Свиданья миг средь сумрака земного.

И как она внимательна при этом
К словам того, чьи муки так жестоки,
Под утро приходя к нему с приветом.

Когда же день забрезжит на востоке,
Она уходит, вспугнутая светом,
И влажны у нее глаза и щеки.

Коль жизнь моя настолько терпелива
Пребудет под напором тяжких бед,
Что я увижу вас на склоне лет:
Померкли очи, ясные на диво,

И золотого нет в кудрях отлива,
И нет венков, и ярких платьев нет,
И лик игрою красок не согрет,
Что вынуждал меня роптать пугливо, —

Тогда, быть может, страх былой гоня,
Я расскажу вам, как, лишен свободы,
Я изнывал все больше день от дня,

И если к чувствам беспощадны годы,
Хотя бы вздохи поздние меня
Пускай вознаградят за все невзгоды.

Амур, прибегнув к льстивому обману,
Меня в темницу древнюю завлек
И ключ доверил, заперев замок,
Моей врагине, моему тирану.

Коварному осуществиться плану
Я сам по легковерию помог.
Бежать! — но к горлу подступил комок,
Хочу воспрять — и страшно, что воспряну.

И вот гремлю обрывками цепей,
В глазах потухших можно без запинки
Трагедию прочесть души моей.

Ты скажешь, не увидев ни кровинки
В моем лице: «Он мертвеца бледней —
Хоть нынче по нему справляй поминки!»

Меж стройных жен, сияющих красою,
Она царит — одна во всей вселенной,
И пред ее улыбкой несравненной
Бледнеют все, как звезды пред зарею.

Амур как будто шепчет надо мною:
Она живет — и жизнь зовут бесценной;
Она исчезнет — счастье жизни бренной
И мощь мою навек возьмет с собою.

Как без луны и солнца свод небесный,
Без ветра воздух, почва без растений,
Как человек безумный, бессловесный,

Как океан без рыб и без волнений, —
Так будет все недвижно в мраке ночи,
Когда она навек закроет очи.

Есть существа, которые глядят
На солнце прямо, глаз не закрывая;
Другие, только к ночи оживая,
От света дня оберегают взгляд.

И есть еще такие, что летят
В огонь, от блеска обезумевая:
Несчастных страсть погубит роковая;
Себя недаром ставлю с ними в ряд.

Красою этой дамы ослепленный,
Я в тень не прячусь, лишь ее замечу,
Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

Слезится взор, однако ей навстречу
Я устремляюсь, как завороженный,
Чтобы в лучах ее сгореть дотла.

Сеннуччо мой! Страдая одиноко,
Тобой покинут, набираюсь сил:
Из тела, где плененным, мертвым был,
Ты, гордый, поднялся в полет высоко.

Два полюса зараз объемлет око,
Дугообразный плавный ход светил;
Зришь малость, что наш кругозор вместил, —
Рад за тебя, скорблю не столь глубоко.

Скажи, прошу усердно, в третьей сфере
Гвиттоне, Чино, Данту мой поклон —
И Франческино; прочим — в равной мере.

А Донне передай, сколь удручен,
Живу в слезах; тоска, как в диком звере;
Но дивный лик, святыня дел — как сон.

Амур приносит радостную весть,
Тревожа сердце мысленным посланьем,
Что скоро сбыться суждено желаньям
И счастье мне заветное обресть.

В сомнениях — обманом это счесть
Иль радоваться новым обещаньям,
И верю и не верю предвещаньям:
Ложь? правда ли? — чего в них больше есть?

Тем временем бессильно скрыть зерцало,
Что близится пора — заклятый враг
Его посулам и моей надежде.

Любовь жива, но юность миновала
Не только для меня, — печальный знак,
Что счастье много призрачней, чем прежде.

Не знаю края, где бы столь же ясно
Я видеть то, что видеть жажду, мог
И к небу пени возносить всечасно,
От суеты мирской, как здесь, далек;

Где столько мест, в которых безопасно
Вздыхать, когда для вздохов есть предлог, —
Должно быть, как на Кипре ни прекрасно,
И там подобный редкость уголок.

Все полно здесь к любви благоволенья,
Все просит в этой стороне меня
Хранить любовь залогом утешенья.

Но ты, душа в обители спасенья,
Скажи мне в память рокового дня,
Что мир достоин моего презренья.

Опять зефир подул — и потеплело,
Взошла трава, и, спутница тепла,
Щебечет Прокна, плачет Филомела,
Пришла весна, румяна и бела.

Луга ликуют, небо просветлело,
Юпитер счастлив — дочка расцвела,
И землю, и волну любовь согрела
И в каждой божьей твари ожила.

А мне опять вздыхать над злой судьбою
По воле той, что унесла с собою
На небо сердца моего ключи.

И пенье птиц, и вешние просторы,
И жен прекрасных радостные взоры —
Пустыня мне и хищники в ночи.

На легких крыльях чудо-ангелица
На берег опустилася зеленый,
Где я ступал, своей судьбой влеком.
Кто мог предвидеть, что в тот день случится?
Силок, из нитей шелковых сплетенный,
Она в траве поставила тайком.

Избави Бог меня жалеть об этом:
Столь нежным взор ее светился светом.

Когда мой нежный, верный мой оплот,
Чтоб тяжких дней моих ослабить муку,
По левую стоит над ложем руку
И речь свою премудрую ведет,
Я с трепетом дерзаю в свой черед
Спросить: «Откуда ты, душа благая?»
Ветвь пальмы прижимая
И лавра ветвь к груди, она в ответ:
«Сюда, на этот свет
Я поспешила с неба эмпирея,
Тебя, мой безутешный друг, жалея».
Ответом ей – мой благодарный взор.
«Но для меня, – я говорю, – задача,
Что послужило знаком…» – «Волны плача,
Неиссякаемые с неких пор,
И вздохи, одолев такой простор,
Смущают мой покой в святом пределе.
Послушай, неужели
Ты огорчен, что я из мира зла
В мир лучший перешла?
Ты был бы этим счастлив беспримерно,
Любя меня признаньям соразмерно».
«Я плачу о себе, вообрази,
Лишь о себе, на муки обреченном,
Что ты взошла на небо, убежденном,
Как в том, что видит человек вблизи.
Господь бы не явил благой стези
Особе юной, полн благоволенья.
Будь вечного спасенья
Ты недостойна, редкая душа,
Что вознеслась спеша,
Свободна от одежд, в приют блаженства,
Высокое мерило совершенства.
Что, одинокому, помимо слез,
Мне остается при моем уделе?
Милей угаснуть было в колыбели,
Дабы не стать рабом любовных грез!»
«Зачем терзаться? – слышу я вопрос.
Ты лучше бы крылам себя доверил
И суету измерил,
И этот плач любовный – тот же прах!
На правильных весах
И радостно последовал за мною,
Вознагражден из двух ветвей одною».
«Нельзя ли мне, – я говорю тогда,
Узнать, что ветви означают эти?»
Она: «Ты не нуждаешься в ответе,
Ты, чьим пером одна из них горда.
Победы символ – пальма. Навсегда
Над миром и собою одержала
Я верх и лавр стяжала,
Триумфа знак. Всевышний и тебе
С соблазнами в борьбе
Поможет, и, найдя защиту в Боге,
Найдешь меня в конце твоей дороги».
«Ужели очи вижу наяву,
Что солнцем были мне, и те же косы,
Чей пленник я?» – «Подобные вопросы
Напоминают глупую молву.
Бесплотная, на небе я живу;
Что ищешь ты, давно землею стало,
Но я тебе предстала
Такою, чтобы скорбь прошла твоя,
И верь, что стану я
Еще прекрасней и тебе дороже,
Тебя да и себя спасая тоже».
Я плачу, и она
Мне вытирает терпеливо щеки.
И вновь звучат упреки
И камень был бы ими сокрушен.
И вдруг исчезли – и она, и сон.

Обжорство, леность мысли, праздный пух
Погубят в людях доброе начало:
На свете добродетелей не стало,
И голосу природы смертный глух.

На небе свет благих светил потух —
И жизнь былую форму потеряла,
И среди нас на удивленье мало
Таких, в ком песен не скудеет дух.

«Мечтать о лавре? Мирту поклоняться?
От Философии протянешь ноги!» —
Стяжателей не умолкает хор.

С тобой, мой друг, не многим по дороге:
Тем паче должен ты стези держаться
Достойной, как держался до сих пор.

На крыльях мысли возношусь — и что же:
Нет-нет и к тем себя почти причту,
Кто обрели, покинув суету,
Сокровище, что всех земных дороже.

Порою стынет сердце в сладкой дрожи,
Когда уверен я, что слышу ту,
О ком скорблю: «Люблю тебя и чту, —
Ты внутренне другой и внешне — тоже».

Меня к владыке своему она
Ведет, и я молю позволить впредь
Мне оба лика зреть — ее и Бога.

В ответ: «Твоя судьба предрешена.
Лет двадцать — тридцать нужно потерпеть.
Не падай духом — разве это много!»

Прекрасные черты, предел моих желаний,
Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик,
Не отрывая глаз, но в некий краткий миг
Был образ заслонен движеньем нежной длани.

Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане,
Привязанный к лицу, где блага свет велик,
Не видел ничего, когда тот жест возник,
Как не узреть птенцу тенета на поляне.

Но зрение мое, утратив свой предмет,
К виденью красоты, как бы во сне, открыло
Дорогу верную, без коей жизни нет.

Передо мной лицо и длань как два светила,
Какой невиданный, какой волшебный свет!
Подобной сладости непостижима сила.

Хлысту любви я должен покориться,
У страсти и привычки в поводу
Вослед надежде призрачной иду,
Мне на сердце легла ее десница.

Не видя, сколь коварна проводница,
Ей верит сердце на свою беду,
Во власти чувств рассудок как в бреду,
Желаний бесконечна вереница,

Краса и святость завладели всем,
В густых ветвях я пойман был нежданно,
Как птица, бьется сердце взаперти.

В то лето — тыща триста двадцать семь,
Шестого дня апреля утром рано
Вступил я в лабиринт — и не уйти.

В разлуке ликом ангельским давно ли
Меня во сне умела утешать
Мадонна? Где былая благодать?
Тоску и страх унять в моей ли воле?

Все чаще сострадания и боли
Мне мнится на лице ее печать,
Все чаще внемлю то, что согревать
Надеждой грудь мою не может боле.

«Ты помнишь, не забыл вечерний час, —
Мне говорит любимая, — когда
Уход поспешный мой тебя обидел?

Я не могла сказать тебе тогда
И не хотела, что в последний раз
Ты на земле меня в тот вечер видел».

Душа моя, которая готова
Все описать, увидеть и прочесть,
Мой жадный взор, душе несущий весть,
Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово,

Неужто дали времени иного
Вы нашим дням хотите предпочесть,
Где два огня, два путеводных есть,
Где след любимых стоп я вижу снова.

Тот след и путеводный яркий свет
Ведут вас в этом кратком переходе,
Помогут вечный обрести покой.

О дух мой, возносись в тумане бед,
Встречая гнев, подобный непогоде,
К божественному свету — по прямой.

Устав под старым бременем вины
И тягостной привычки, средь дороги
Боюсь упасть, боюсь, откажут ноги
И попаду я в лапы сатаны.

Бог низошел мне в помощь с вышины,
И милостив был лик, дотоле строгий,
Но он вознесся в горние чертоги,
И там его черты мне не видны.

А на земле гремит глагол доныне:
«Вот правый путь для страждущих в пустыне,
Презрев земное, обратись ко мне!»

Какая милость и любовь какая
Мне даст крыла, чтоб, землю покидая,
Я вечный мир обрел в иной стране?

Чем ближе мой последний, смертный час,
Несчастий человеческих граница,
Тем легче, тем быстрее время мчится, —
Зачем же луч надежды не погас!

Внушаю мыслям: — Времени у нас
Не хватит о любви наговориться:
Земная тяжесть в землю возвратится,
И мы покой узнаем в первый раз.

В небытие, как плоть, надежда канет,
И ненависть и страх, и смех и слезы
Одновременно свой окончат век,

И нам при этом очевидно станет,
Как часто вводят в заблужденье грезы,
Как может в призрак верить человек.

В листве зеленой шелестит весна,
Но как ее дыханье жалит щеки,
Напомнив мне удар судьбы жестокий:
Ее мученья я испил до дна.

Прекрасный лик явила мне она,
Теперь такой чужой, такой далекий,
Сияли золотых волос потоки,
Нить жемчугов теперь в них вплетена.

О, как ложились эти пряди мило,
Распущенные — как они текли! —
Воспоминанье до сих пор тревожит.

В жгуты тугие время их скрутило,
Не избежало сердце той петли,
Которую лишь смерть ослабить может.

Мне взор предстал далекою весною
Прекрасный — два Амуровых гнезда,
Глаза, что сердце чистой глубиною
Пленили, — о счастливая звезда!

Любимую нигде и никогда
Затмить не сможет ни одна собою,
Ни даже та, из-за кого беда
Смертельная обрушилась на Трою,

Ни римлянка, что над собой занесть
Решилась в гневе благородном сталь,
Ни Поликсена и ни Ипсипила.

Она прекрасней всех — Природы честь,
Моя отрада; только очень жаль,
Что мир на миг и поздно посетила.

Смущенный духом, то пою, то плачу,
И маюсь, и надеюсь. Скорбный слог
И тяжкий вздох — исход моих тревог.
Все силы сердца я на муки трачу.

Узнают ли глаза мои удачу
И светом звезд насытится зрачок,
Как прежде, — или нет назад дорог
И в вечном плаче я мученье спрячу?

Коль звездам слиться с небом суждено,
Пусть мой удел их больше не тревожит —
Они мне солнцем будут все равно.

Я мучаюсь, и страх мученья множит.
С дороги сбился разум мой давно
И верного пути найти не может.

— Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами
Покой и мир иль вечной жить борьбою?
— Что ждет — темно; сужу сама с собою:
Взор дивный скорбен нашими бедами.

— Что в том, раз ей дано творить очами
Средь лета лед и пыл огня зимою?
— Не ей, — тому, кто правит ей самою.
— Пусть! Но все видеть и молчать годами!

— Порой язык молчит, а сердце стонет
Пронзительно; лицо светло и сухо,
Не виден плач стороннему вниманью.

— Ум все же не спокоен, ропщет глухо,
Но боли — острой, стойкой — не прогонит;
Несчастный недоверчив к упованью.

Сеннуччо, хочешь, я тебе открою,
Как я живу? Узнай же, старина:
Терзаюсь, как в былые времена,
Все тот же, полон ею лишь одною.

Здесь чуткою была, здесь ледяною,
Тут мягкой, тут надменною она;
То строгости, то благости полна,
То кроткая, то грозная со мною.

Здесь пела, здесь сидела, здесь прошла,
Здесь повернула, здесь остановилась,
Здесь привлекла прекрасным взором в плен;

Здесь оживленна, здесь невесела…
Все мысли с ней — ничто не изменилось,
Ничто не предвещает перемен.

Лань белая на зелени лугов,
В час утренний, порою года новой,
Промеж двух рек, под сению лавровой,
Несла, гордясь, убор златых рогов.

Я все забыл и не стремить шагов
Не мог (скупец, на все труды готовый,
Чтоб клад добыть!) — за ней, пышноголовой
Скиталицей волшебных берегов.

Сверкала вязь алмазных слов на вые:
«Я Кесарем в луга заповедные
Отпущена. Не тронь меня! Не рань!..»

Полдневная встречала Феба грань;
Но не был сыт мой взор, когда в речные
Затоны я упал — и скрылась лань

Я жил, довольный жребием своим,
Считая зависть чувством вне закона,
И пусть судьба к другому благосклонна, —
От мук моих мой рай неотделим.

Но те глаза, чьим пламенем палим,
Страданья все приемлю я без стона,
Мне более не светят с небосклона,
Туман застлал их пологом густым.

Природа, сострадательная мать,
Ужель ты так превратна и жестока,
Чтоб свой побег прекраснейший сломать?

Вся мощь твоя из одного истока.
Но ты, Отец небесный, отнимать
Свой дар зачем позволил силе рока?

Я поступал ему наперекор,
И все до неких пор сходило гладко,
Но вновь Амур прицелился украдкой,
Чтоб отомстить сполна за свой позор.

Я снова чаял дать ему отпор,
Вложив в борьбу все силы без остатка,
Но стрелы разговаривают кратко,
Тем более что он стрелял в упор.

Я даже не успел загородиться,
В мгновенье ока взятый на прицел,
Когда ничто грозы не предвещало,

Иль на вершине разума укрыться
От злой беды, о чем потом жалел,
Но в сожаленьях поздних проку мало.

Бессмысленно теряя дни за днями,
Ночами бредя той, кого люблю,
Из-за которой столько я терплю,
Заворожен прекрасными чертами,

Господь, молю — достойными делами,
Позволь, свое паденье искуплю
И дьявола немало посрамлю
С его вотще сплетенными сетями.

Одиннадцатый на исходе год
С тех пор, как я томлюсь под гнетом злым,
Отмеченный жестокою печатью.

Помилуй недостойного щедрот,
Напомни думам сбивчивым моим,
Как в этот день ты предан был распятью.