Философские стихи Зинаиды Гиппиус

Угодила я тебе травой,
зеленями да кашками,
ширью моей луговой,
сердцами золотыми — ромашками.

Ты про них слагаешь стихи,
ты любишь меня играющей...
Кто же раны мои да грехи
покроет любовью прощающей?

Нет, люби ядовитый туман,
что встает с болотца поганого,
подзаборный сухой бурьян,
мужичка моего пьяного...

А коль тут — презренье и страх,
коли видишь меня красивою,
заблудись же в моих лесах,
ожигайся моей крапивою!

Не открою тому лица,
кто красу мою ищет показную,
кто не принял меня до конца,
безобразную, грязную...

Какой сегодня пятнистый день:
То оживляю дугу блестящую,
То вижу солнца слепого тень,
По ширмам рдяной иглой скользящую.

Какой на сердце бесстыдный страх!
Какие мысли во мне безумятся!
И тьмы и светы в моих стенах.
Автомобили поют на улице.

Неверно солнце и лжет дождем.
Но дождь январский еще невернее.
Мороз ударит, как кистенем.
В кристаллы мгленье сожмёт вечернее.

А я не выйду, — куда во мгу
Пойду по льду я, в туманы талые?
Там жгут, колдуя, во льду, в снегу,
На перекрестках жаровни алые.

Слова — как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
Слова — измена,
Когда молитвы невозможны.

Пусть длится дленье.
Не я безмолвие нарушу.
Но исцеленье
Сойдет ли в замкнутую душу?

Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
Но в том отрада,
Что дление не вечно длится.

Расточитесь, духи непослушные,
Разомкнитесь, узы непокорные,
Распадитесь, подземелья душные,
Лягте, вихри, жадные и черные.

Тайна есть великая, запретная.
Есть обеты — их нельзя развязывать.
Человеческая кровь — заветная:
Солнцу кровь не ведено показывать.

Разломись оно, проклятьем цельное!
Разлетайся, туча исступленная!

Бейся, сердце, каждое — отдельное,
Воскресай, душа освобожденная!

Декабрь 1905

Любовь, любовь… О, даже не её —
Слова любви любил я неуклонно.
Иное в них я чуял бытие,
Оно неуловимо и бездонно.

Слова любви горят на всех путях,
На всех путях — и горных и долинных.
Нежданные в накрашенных устах,
Неловкие в устах ещё невинных,

Разнообразные, одни всегда
И верные нездешней лжи неложной,
Сливающие наши «нет» и «да»
В один союз, безумно-невозможный, —

О, всё равно пред кем, и для чего,
И кто, горящие, вас произносит!
Алмаз всегда алмаз, хотя его
Порою самый недостойный носит.

Живут слова, пока душа жива.
Они смешны — они необычайны.
И я любил, люблю любви слова,
Пророческой овеянные тайной.

Ночные знаю странные прозрения:
Когда иду навстречу тишине,
Когда люблю её прикосновения,
И сила яркая растёт во мне.

Колдует ли душа моя иль молится, —
Не ведаю; но радостна мне весть...
Я чую, время пополам расколется,
И будущее будет тем, что есть.

Все чаянья, — все дали и сближения, —
В один великий круг заключены.
Как ветер огненный, — мои хотения,
Как ветер, беспреградны и властны.

И вижу я, — на ком-то загораются
Сияньем новым белые венцы...
Над временем, во мне, соприкасаются
Начала и концы.

Ничто не сбывается.
А я верю.
Везде разрушение,
А я надеюсь.
Все обманывают,
А я люблю.
Кругом несчастие,
Но радость будет.
Близкая радость,
Нездешняя — здесь.

_Вас. Успенскому

В зеленом шуме листьев вешних,
В зеленом шорохе волны,
Я вечно жду цветов нездешних
Еще несознанной весны.

А Враг так близко в час томленья
И шепчет: «Слаще — умереть...»
Душа, беги от искушенья,
Умей желать,- умей иметь.

И если детски плачу ночью
И слабым сердцем устаю —
Не потеряю к беспорочью
Дорогу верную мою.

Пусть круче всход — белей ступени.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать — и воскресать.

1905

Тёмные мысли — серые птицы…
Мысль одинокая нас не живит:
Смех ли ребёнка, луч ли денницы,
Струн ли дрожание — сердце молчит.

Не оясняют, но отдаляют
Мысли немые желанный ответ.
Ожесточают и угашают
Нашей природы божественный свет.

Тяжкие мысли — мысли сухие,
Мысли без воли — нецарственный путь.
Знаю свои и чужие грехи я,
Знаю, где можно от них отдохнуть.

Мы соберёмся в скорби священной,
В дыме курений, при пламени свеч,
Чтобы смиренно и дерзновенно
В новую плоть наши мысли облечь.

Мы соберёмся, чтобы хотеньем
В силу бессилие преобразить,
Веру — со знанием, мысль — с откровеньем,
Разум — с любовию соединить.

А. М-ву

Мы — то же цветенье
Средь луга цветного,
Мы — то же растенье,
Но роста иного.
Нас выгнало выше,
А братья отстали.
Росли ль они тише?
Друг к другу припали,
Так ровно и цепко,
Головка с головкой…
Стоят они крепко,
Стоять им так ловко…
Ковер все плотнее,
Весь низкий, весь ниже…
Нам — небо виднее,
И солнце нам ближе,
Ручей нам и звонок,
И песнь его громче,-
Но стебель наш тонок,
Мы ломче, мы ломче…

1902

Если гаснет свет — я ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.

Февраль 1918, СПб

Мы долго думали, что сети
Сплетает Дьявол с простотой,
Чтоб нас поймать, как ловят дети
В силки беспечных птиц, весной.

Но нет. Опутывать сетями —
Ему не нужно никого.
Он тянет сети — между нами,
В весельи сердца своего.

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку,
Друг друга видим мы едва.
Чуть слышен голос через клетку,
Обезображены слова.

Шалун во образе змеином
Пути друг к другу нам пресёк.
И в одиночестве зверином
Живёт отныне человек.

А вы никогда не видали?
В саду или в парке — не знаю,
Везде зеркала сверкали.
Внизу, на поляне, с краю,
Вверху, на березе, на ели.
Где прыгали мягкие белки,
Где гнулись мохнатые ветки,-
Везде зеркала блестели.
И в верхнем — качались травы,
А в нижнем — туча бежала…
Но каждое было лукаво,
Земли иль небес ему мало,-
Друг друга они повторяли,
Друг друга они отражали…
И в каждом — зари розовенье
Сливалось с зеленостью травной;
И были, в зеркальном мгновеньи,
Земное и горнее — равны.

1936

Слова, рождённые страданьем,
Душе нужны, душе нужны.
Я не отдам себя молчаньям,
Слова как знаки нам даны.

Но сторожит молчаний демон
Колодцы чёрные свои.
Иду — и знаю: страшен тем он,
Кто пил от горестной струи.

Слова в душе — ножи и копья…
Но воплощенные, в устах —
Они как тающие хлопья,
Как снежный дым, как дымный прах.

Ты лет мгновенный их не встретил,
Бессильный зов не услыхал,
Едва рождённым — не ответил,
Детей, детей не удержал!

Молчанье хитрое смеётся:
Они мои, они во мне,
Пускай умрут в моём колодце,
На самом дне, на самом дне…

О друг последний мой! Кому же,
Кому сказать? Куда идти?
Пути всё уже, уже, уже…
Смотри: кончаются пути.

Я чту Высокого,
Его завет.
Для одинокого —
Победы нет.
Но путь единственный
Душе открыт,
И зов таинственный,
Как клич воинственный,
Звучит, звучит…
Господь прозрение
Нам ныне дал;
Для достижения —
Дорогу тесную,
Пусть дерзновенную,
Но неизменную,
Одну,- совместную —
Он указал.

1902

Минута бессилья…
Минута раздумия…
И сломлены крылья
Святого безумия.

Стою над могилой,
Где спит дерзновение…
О, все это было —
Веселье, волнение,

И радость во взоре
Молитвенно-чистая,
Весенние зори,
Сирень восьмилистая…

Ужель это было?
Какое обманное!
Стою над могилой
С надеждою странною…

Под пылью и прахом
Ищу я движения,
С молитвой, со страхом
Я жду — воскресения…

Но ждать все страшнее…
Стою без защиты я…
Смеется, чернея,.
Могила открытая;

Я требую чуда
Душою всесильною…
Но веет оттуда —

Нет! Сердце к радости лишь вечно приближалось,
Её порога не желая преступать,
Чтоб неизведанное в радости осталось,
Чтобы всегда равно могла она пленять.

Нет! Даже этою любимою дорогой
В нас сердце вещее теперь утомлено.
О неизведанном мы знаем слишком много...
Оно изведано другими… всё равно!

Нет! Больше не мила нам и сама надежда.
С ней жизнь становится пустынна и легка.
Предчувствие любви… О, старая одежда!
Опять мятежность, безнадежность — и тоска!

Нет! Нынче всё прошло. Мы не покорны счастью.
В бездумьи мудрости мы «нет» твердим всегда,
И будет нам дано сказать с последней властью
Свое невинное — неслыханное «да!»

А. А. Блоку

Моей души, в ее тревожности,
Не бойся, не жалей.
Две молнии,- две невозможности,
Соприкоснулись в ней.

Ищу опасное и властное,
Слиянье всех дорог.
А все живое и прекрасное
Приходит в краткий срок.

И если правда здешней нежности
Не жалость, а любовь,-
Всесокрушающей мятежности
Моей не прекословь.

Тебя пугают миги вечные…
Уйди, закрой глаза.
В душе скрестились светы встречные,
В моей душе — гроза.

1905

Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу…
Стою над пропастью — над небесами,-
И улететь к лазури не могу.

Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить…
Мне близок Бог — но не могу молиться,
Хочу любви — и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков…
Мне кажется, что истину я знаю —
И только для нее не знаю слов.

1894

Бегу от горько-сложной боли я,
От праздных мыслей, праздных слов.
Бегу от судорог безволия
И перепутанных узлов.

О, эти злобные туманности,
Порывный взлет, — падений пыль...
Не лучше ль в тихой безжеланности
Уснуть, как спит степной ковыль?.

Минуты уныния...
Минуты забвения...
И мнится — в пустыне я...
Сгибаю колени я,
Молюсь — но не молится
Душа несогретая,
Стучу — не отворится,
Зову — без ответа я...
Душа словно тиною
Окутана вязкою,
И страх, со змеиною
Колючею ласкою,
Мне в сердце впивается,
И проклят отныне я...
Но нет дерзновения.
Кольцо замыкается...
О, страны забвения!
О, страны уныния!

Две девочки с крошечными головками,
ужасно похожие друг на дружку,
тащили лапками, цепкими и ловкими,
уёмистую, как бочонок, кружку.

Мне девчонки показались занятными,
заглянул я в кружку мимо воли:
суп, — с большими сальными пятнами,
а на вкус — тепловатый и без соли.

Захихикали, мигнули: «Не нравится?
да он из лучшего кошачьего сала!
наш супец — интернационально славится;
а если тошнит, — так это сначала...»

Я от скуки разболтался с девчонками;
их личики непрерывно линяли,
но голосами монотонно-звонкими
они мне всё о себе рассказали:

«Личики у нас, правда, незаметные,
мы сестрицы, и мы — двойняшки;
мамаш у нас количества несметные,
и все мужчины наши папашки.

Я — Счастие, а она — Упокоение,
так зовут нас лучшие поэты...
Совсем напрасно твоё удивление:
или ты, глупый, не веришь в это?»

Такой от девчонок не ждал напасти я,
смеюсь: однако, вы осмелели!
Уж не суп ли без соли — эмблема счастия?
Нет, как зовут вас на самом деле?

Хохоток их песочком сеется...
«Как зовут? Сказать ему, сестрица?
Да Привычкой и Отвычкой, разумеется!
наших имен нам нечего стыдиться.

Мы и не стыдимся их ни крошечки,
а над варевом смеяться — глупо;
мы, Привычка и Отвычка, — кошечки...
Подожди, запросишь нашего супа...»

И мы простим, и Бог простит.
Мы жаждем мести от незнанья.
Но злое дело — воздаянье
Само в себе, таясь, таит.

И путь наш чист, и долг наш прост:
Не надо мстить. Не нам отмщенье.
Змея сама, свернувши звенья,
В свой собственный вопьется хвост.

Простим и мы, и Бог простит,
Но грех прощения не знает,
Он для себя — себя хранит,
Своею кровью кровь смывает,
Себя вовеки не прощает —
Хоть мы простим, и Бог простит.

1938

Качаются на луне
Пальмовые перья.
Жить хорошо ли мне,
Как живу теперь я?

Ниткой золотой светляки
Пролетают, мигая.
Как чаша, полна тоски
Душа — до самого края.

Морские дали — поля
Бледно-серебряных лилий…
Родная моя земля,
За что тебя погубили?

1936

В пути мои погасли очи.
Давно иду, давно молчу.
Вот, на заре последней ночи
Я в дверь последнюю стучу.
Но там, за стрельчатой оградой —
Молчанье, мрак и тишина.
Мне достучаться надо, надо,
Мне надо отдыха и сна...
Ужель за подвиг нет награды?
Я чашу пил мою до дна...
Но там, за стрелами ограды —
Молчанье, мрак и тишина.

Стучу, кричу: нас было трое,
И вот я ныне одинок.
Те двое — выбрали иное,
Я их молил, но что я мог?
О, если б и они желали,
Как я — любили… мы теперь
Все трое вместе бы стучали
Последней ночью в эту дверь.
Какою было бы отрадой
Их умолить… но все враги.
И вновь стучу. И за оградой
Вот чьи-то тихие шаги.
Но между ним и мной — ограда.
Я слышу только шелест крыл
И голос, — лёгкий, как прохлада.
Он говорит: «А ты — любил?
Вас было трое. Трёх мы знаем,
Троим — вам быть здесь суждено.
Мы эти двери открываем
Лишь тем, кто вместе — и одно.
Ты шёл за вечною усладой,
Пришёл один, спасал себя...
Но будет вечно за оградой,
Кто к ней приходит — не любя».

И не открылись двери сада;
Ни оправданья, ни венца;
Темна высокая ограда...
Мне достучаться надо, надо,
Молюсь, стучу, зову Отца —
Но нет любви, — темна ограда,
Но нет любви, — и нет Конца.

Два ответа: лиловый и зелёный,
Два ответа, и они одинаковы,
Быть может — и разны у нас знамёна,
Быть может — своя дорога у всякого,
И мы, страдая, идем, идем...
Верю… Но стих-то мой не о том.

Стих мой — о воле и власти.
Разве о боли? Разве о счастье?
И кем измерено, и чем поверено
Страданье каждого на его пути?
Но каждому из нас сокровище вверено,
И велено вверенное — донести.

Зачем же «бездомно скучая» ищем
На «мёрзлом болоте» вялых вех,
Гордимся, что слабы, и наги, и нищи?
Ведь «город прекрасный» — один для всех.
И надо, — мы знаем, — навек ли, на миг ли
Надо, чтоб города мы достигли.

Нищий придёт к белым воротам
В рубище рабства, унылый, как прежде...
Что, если спросят его: кто там?
Друг, почему ты не в брачной одежде?

Мой стих не о счастье, и не о боли:
Только о власти, только о воле.

Над озером, высоко,
Где узкое окно,
Гризельды светлоокой
Стучит веретено.

В покое отдаленном
И в замке — тишина.
Лишь в озере зеленом
Колышется волна.

Гризельда не устанет,
Свивая бледный лен,
Не выдаст, не обманет
Вернейшая из жен.

Неслыханные беды
Она перенесла:
Искал над ней победы
Сам Повелитель Зла.

Любовною отравой,
И дерзостной игрой,
Манил ее он славой,
Весельем, красотой…

Ей были искушенья
Таинственных утех,
Все радости забвенья
И все, чем сладок грех.

Но Сатана смирился,
Гризельдой побежден.
И враг людской склонился
Пред лучшею из жен.

Чье ныне злое око
Нарушит тишину,
Хоть рыцарь и далеко
Уехал на войну?

Ряд мирных утешений
Гризельде предстоит;
Обняв ее колени,
Кудрявый мальчик спит.

И в сводчатом покое
Святая тишина.
Их двое, только двое:
Ребенок и она.

У ней льняные косы
И бархатный убор.
За озером — утесы
И цепи вольных гор.

Гризельда смотрит в воду,
Нежданно смущена,
И мнится, про свободу
Лепечет ей волна,

Про волю, дерзновенье,
И поцелуй, и смех…
Лепечет, что смиренье
Есть величайший грех.

Прошли былые беды,
О, верная жена!
Но радостью ль победы
Душа твоя полна?

Все тише ропот прялки,
Не вьется бледный лен…
О, мир обмана жалкий!
О, добродетель жен!

Гризельда победила,
Душа ее светла…
А все ж какая сила
У духа лжи и зла!

Увы! Твой муж далеко
И помнит ли жену?
Окно твое высоко,
Душа твоя в плену.

И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех?

О, мудрый Соблазнитель,
Злой Дух, ужели ты —
Непонятый Учитель
Великой красоты?

1895