Читать стихи Глеба Горбовского
Свернуть с раздавленной дороги,
перешагнуть кювет и лечь…
Эй, вы, ромашки, как здоровье?
Букашки, слышу вашу речь.
Земля, а как твое лежанье?
Тебе тепло?
А муравей,
когда наступит отдыханье
смешной комплекции твоей?
… Дышу размашисто, роскошно,
гляжу глазами, как жую.
И солнце гладит осторожно
земную голову мою!
1964
Уходят праздные друзья,
и начинается мой праздник.
Я, как степенная семья,
разогреваю чай на газе.
Я, как примерный семьянин,
ложусь на островок дивана…
Как хорошо, что я один,
что чай желтеет из стакана,
чтоя опять увижу сны,
и в этих снах такая радость,
что ни любовниц, ни жены,
ни даже счастия не надо.
1966
Пришли уставшие,
отда труду свой день.
Глаза промыли: отдыхайте, очи…
Послушный транспорт — ноги —
лижет лень,
послушный транспорт
вытянуться хочет.
… Вновь потрясенный, всматриваюсь я
в огромность лиц,
создавших день работы.
Их медленные челюсти,
жуя,
целуют хлеб,
посоленный их потом.
… Торжественно обрушился сапог
с дощатых нар,
оберегавший ногу.
Здесь все священно.
Человек есть бог!
И эти нары — часть его чертога.
Здесь я постиг
всю царственность труда,
его величье,
врезаное в лица.
… А завтра солнце
встанет, как всегда,
и будет человечеству
молиться!
1964
Я лежу под кустом,
не убитый, не раненый.
Куст ракитовый —
дом,
только формы неправильной.
В дырьях — между листвы —
облака белокожие.
И куски синевы
как веселые рожицы.
Завтра осень.
Вот-вот
занесет меня листьями.
Я встаю. Я живой.
Это все еще
истина.
Паучок на скуле
что-то делает вежливо.
Все на этой земле
симпатично по-прежнему.
1970
[...]
Свежевозведенных голых стен
не боюсь.
Жалею, что — безлюдны.
Сунешь в печку парочку полен,
стол внесешь, подышишь —
и уютно.
Я боюсь в оправе паутин
голых стен
с торчащими гвоздями,
с пятнами от выгнанных картин,
комнаты с ушедшими страстями,
комнаты с намеками на быт,
без обычных запахов домашних,
комнаты, где гривенник забыт
на паркете —
маленький и страшный.
1960
На море
лепит ветер
седые изваянья.
Расписывают дети
тетрадки или зданья.
Художник-академик
рисует бегемота
(не склонен к этой теме, —
рисуй, кого охота).
Простой паук чудесно
исполнит паутину.
А гений неизвестный
сожжет свою картину.
В земле томятся бюсты
с отбитыми носами…
А на Земле
искусство
все держит свой экзамен.
1968
Кто бы видел, как мы с ней прощались.
На ее лице
кипели слезы.
На вокзале дискантом кричали
маленькие
злые паровозы.
Шла узкоколейная дорога
к берегу песчаному разлуки.
Вы меня касались так немного,
жалобно протянутые руки.
Всколыхнулись шрамами царапин,
я их знаю,
это наши шрамы.
… Я стою, оставленный,
на трапе,
молча счастья взвешиваю граммы!
Мало!
Как цветов на Антарктиде…
Женщина уходит при народе,
женщина уходит,
посмотрите…
Женщина уходит
и уходит.
1964
Ребенком
на ногах дугообразных
я вышел на проспект
и стал — прохожим.
Обыскивала мама
понапрасну
парадные…
Но не было похожих
ни на меня,
ни на мою улыбку,
с которой я,
разинув рот, шагал.
Мелькало солнце
золотою рыбкой
среди небесных
плавающих скал.
Я уходил
доверчиво-упрямо
в раздвинутые временем
края…
Меня теряла
собственная мама,
а находила —
Родина моя.
1964
Начинается новое лето.
Полоса незакатного света.
Все живые деревья и травы
горделивы,
нарядны,
кудрявы.
Только где вы, мои непогоды?
Где горбуньи-березы уроды?
Где промерзшие, мертвые лужи?
Стало солнечно? Празднично? Хуже?
Карнавальное солнце, ты — маска?
Начинается новая пляска:
пляшут маски лесов и букашек,
все красиво, все смертно, все пляшет!
Где вы, ночи мои со свечою,
чтобы дождь за окном. Чтобы…
Что я?
Что я плачу — пылинка, планета?
Наичнается новое лето!
1970
Заиндевелые олени
тебя везут на край земли.
Огни призывные селений
уже не вызвездят вдали.
Пустыня кончится обрывом
в широкогрудый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
твое шоссе — меридиан.
Какие ищешь ты алмазы,
когда они — в твоих глазах.
А тьма набилась до отказа
во все квадраты в небесах.
В морозно-белом ореоле
твое лицо,
как бы в венке.
Опять не я,
а ветер в поле
тебя погладит по щеке.
Заиндевелыми рогами
олени машут на бегу…
И все, что было между нами,
я уничтожить
не могу.
1960
Деревня Лютые Болота.
Висячий
комариный гам.
Ночь просверлили самолеты,
спать не давая старикам.
И мне.
И мне давно не спится.
Хоть головою ткнуться
в мхи!
Ковшом из кадик пью водицу,
поют дурные петухи.
Ночь тяжела и незнакома,
как на другой планете
ночь…
У человека нету дома.
И хорошо!
С рассветом — прочь!
Прощайте, Лютые Болота,
и птица дальнего полета.
Спокойно спите, старики:
еще в тумане стынь реки.
1967
Фонари — работники ночи —
подошли ко мне под окно.
И чего-то все еще хочется,
а чего — узнать не дано…
Но не спать, не таять в постели,
а скорее выйти и стать
чем-то вроде первой метели,
листья в улице пролистать,
простудить дремотные залы,
ночь за волосы оттаскать
и умчать мальчишкой в кварталы,
чтоб никто не смог отыскать…
1964
По ночам хрустят суставы
у больной,
холодной дачи.
И мне слышится:
усталый,
запоздалый всадник сакчет.
Ежедневно. Неизменно.
Кто он?
Призрак или — фельдшер?
Председатель всей вселенной
или кто-нибудь
помельче?
Агроном? Колхозный сторож?
Мне он стал за лето близок.
Скоро вечер.
Значит, скоро
люди влезут в телевизор.
Кто-нибудь разломит книгу,
кто-нибудь погладит друга.
Ветер давится от крика.
Дождь лохматый,
точно вьюга.
Вот и ночь деревья прячет.
Где же всадник?
Любопытно,
почему же он не скачет,
почему молчат копыта?
Я не сплю вторые сутки.
Что-то там стряслось в природе.
Стало скверно. Стало жутко
в нашем дачном огороде.
Поплывет, наверно, скоро
сонный свет вокруг избушки…
Не пора ли, дети, в город?
Собирайте-ка игрушки.
1971
Летчик на пенсии.
Ходит на лекции.
Перышки птиц собирает —
коллекцию.
Чинит в квартире
электропроводку.
Пьет простоквашу из рюмки,
как водку.
И не летает… Совсем не летает.
Старую молча кожанку
латает.
Выйдет,
бодая квартирные двери,
сядет на лавочку
где-нибудь в сквере;
смотрит на круглое небо
украдкой.
Небо,
извечное небо —
в порядке.
А на душе неуютно, нелетно
и беспросветно.
И все, что угодно.
… Чем отравить!
Не любовью, не славой —
небом…
Такою роскошной
1969
Тайга хлестала по лицу
меня:
вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот — красно-голубой —
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
как воздух спертый;
а тот, на лбу, —
за скверный вкус;
тот — за подбор оплошный,
где
что ни друг — нахальный трус,
что ни товарищ — прошлый…
Царапин, ссадин —
всех не счесть,
и в каждой
смысл,
значенье…
Я принимаю эту месть
как честь
и как…
прощенье.
1960
В ночном лесу тропа на ощупь.
Весь в паутине и поту,
иду,
хотя свалиться проще,
я засыпаю на ходу.
Я знаю, там (уже недолго)
зажжется город меж ветвей
и вздрогнет бакенами Волга
за поворотом, чуть левей.
На пристань флаг надет, а пристань
как будто дышит:
вверх и вниз…
И небо спящее ребристо
от облаков, подперших ввысь.
Я встречу утро как бродяга,
и радость встречи так сладка!
И солнце старенькому флагу
протянет луч издалека.
1966
Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали…
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты…
И мелькали греко-римские сандалии,
и ходили мы — плакаты и картинки.
… Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки.
1960
На песке нацарапаю слово,
а волна его мутная слижет.
Напишу его палкою снова.
Это слово мое не из книжек,
это слово мое не из букв,
не имеет оно ни окраски,
никаких означающих звуков.
Это новое слово — из пляски,
из движений морского прибоя,
из вибраций пишущей палки,
из конвульсий разлуки с тобою.
Это слово не знают гадалки,
это слово не сыщет ученый,
и ребенок его на заучит,
не придумает даже Крученых,
потому что оно их — не мучит.
1966
Что нужно человеку
в полночь?
Зачем он
в нашу дверь стучит?
Наш дом семейкой
переполнен,
наш дом закрыт
на все ключи.
… Открою черное оконце
и выйду к путнику
во тьму.
И мы отправимся
за солнцем,
чтоб стало утренней
ему.
И на краю косматой ночи
мы с ним отыщем
тот рассвет…
И будет грустно,
но не очень,
а может быть,
и вовсем нет!
1968
[...]
В Парке Победы,
где есть парашютная вышка,
в небе висел
обожающий прыгать
мальчишка.
Видимо, что-то у мастера там
в механизме
заело…
Мальчик висел на веревке.
И это ему надоело.
Где-то внизу,
на утоптанной, лысой поляне,
тыкали пальцем в него
нетактичные дети
и няни.
Даже машины,
которые шли по дороге,
так и тряслись,
умирая от смеха,
в итоге.
… Только собрался заплакать
с досады мальчишка,
вдруг заработала снова
капризная вышка.
С неба,
которое было до дна
голубое,
мальчик вернулся на землю,
смешался с толпою.
… Стало обидно:
обычно.
И даже печально.
Глупые няни забыли его
моментально.
И не смеется машина — то звякает кузов.
И перестали его замечать
карапузы.
… Снова,
хватая у кассы билет в нетерпеньи,
лезет мальчишка на вышку,
глотает ступени.
1969
Паровозным воем овеяны,
к ним, задумчивым, затяжным,
подорожные птицы приклеены.
Причисляю к своим родным
провода в окне уносящемся,
провода, прошившие лес,
провода, как звуки, висящие
меж землей и толщью небес.
… И таким родным в этом мчании,
человеческим отдает
от звучащего их молчания,
неподвижности их — вперед!
1964
Недаром я родился в октябре,
в такое удивительное время.
… Лил дождь
и был крупней при фонаре,
что в уличную вписывался темень.
Беременные ехали рожать.
И в завываньи осени
и Тела —
родился я…
И сразу же — бежать
из тьмы на свет,
до нового предела.
И вот опять —
октябрь надо мной.
Деревья —
так же заспаны и цепки.
И женщина,
набухшая весной, —
чуть впереди…
И я — в промокшей кепке.
1967
[...]
Забраться в автобус на мокром шоссе
и видеть,
как сонно-задумчивы все.
Как спять молодые,
прижавши к стеклу
свою налитую здоровьем
скулу.
Как пара старушек,
лишенная сна,
кукует, что поздняя нынче весна.
А также увидеть,
как птица-девица
по букве клюет
с пожелтевшей страницы.
… И так-то уютно.
И так-то покойно.
Рокочет мотор деловито и стройно.
А рядом обычная,
словно привычка,
над насыпью в ночь
пролетит электричка.
Затем — на плечо молодого соседа
склонится седая головушка деда.
И, как бы из прошлого,
где-то там сзади,
кондуктор объявит,
что ты — в Ленинграде.
1968
Шофер со мной не разговаривал,
принципиальный был шофер.
Меня нужда с шофером спарила,
я сам чихал на разговор.
А к нам тянулись ветки пыльные,
поодаль
вспять
текла трава…
Ах, эти дни автомобильные,
ах, эти в кузове дрова…
Молчит шофер.
Дорога в рытвинах.
Молчит, чумазый.
Ну и пусть.
За нами пыль спиралевидная
встает и стелется,
как грусть…
1968
Тебя солнце подлизало
с городской шершавой шкуры,
таял ты, как тает сало
от большой температуры.
В белом фартуке товарищ
гнал тебя метлою взашей…
В заключенье — дождь ударил,
съел тебя,
приняв за кашу.
… А сегодня все сначала,
все труды пропали даром,
снова дворника качало
на метле
по тротуару…
1960
Курьерский поезд
(были деньги)
схватил меня,
умчал меня.
Пугливо жались деревеньки,
голов солому наклоня.
… И подошли ко мне в вагоне
полузнакомые глаза.
Летели мы, как от погони,
все глубже в звонкие леса.
Разговорились. Пели песни.
Вели ритмическую речь.
И я решал,
что будет, если
коснуться
беспризорных плеч?
Но главное — то был курьерский!
Сплошная скорость,
бег сквозь век…
Прекрасно это ли мерзко, —
ко мне прижался человек.
… И этой скорости я — пленник.
За окнами — галоп столбов.
… Курьерский поезд поколенья,
сто километров в час —
любовь!
1968
Не хочется нынче ни песен,
ни умных речей принимать,
а хочется встать под навесом
и стебли у ливня ломать.
Чтоб ветром в лицо заносило
огромные капли воды.
Чтоб ливнем тревогу гасило,
чтоб рядом — промокшая ты.
И чтобы молчанье, молчанье…
Воды клокотанье и мчанье.
А мы чтобы — вовсе ни звука!
Иначе разлука… Разлука.
1966
Мы каждый вечер
в эту рожь
с тобой ходили.
Каждый вечер…
Ты колоски ее берешь,
перебираешь,
не калеча.
А там, вдали, аэродром,
за рожью той
и вой, и грохот.
И дед грибной идет с ведром,
и наши с дедом слились
тропы.
Вот солнце село на бугор.
Чуть посидело
и скатилось…
И я все вижу до сих пор,
как ты
взамен его
светилась.
1970