Стихи Павла Александровича Катенина

Тысяча восемьсот четвертого года
Рекрут брали по всей Руси. Бонапарте,
Брезгая консульством, молвил: «Я — император».
Сытая бунтами Франция иго надела;
Слабым соседям не спорить: признали с поклоном;
Сильные ж с гневом отвергли, злое предвидя.

Англия, враг коренной, поднялась кораблями,
Цезарь — ратью на суше; царь православный
К ним пристал, и с той поры началася
На десять лет война: великие сечи,
Сходки на смерть безвестных друг другу народов,
Смены царств и владык, гульбы по столицам —
С юга на север, с востока на запад; от моря
Бурным приливом к Москве и отливом к Парижу.
Вдоволь стоило денег, и крови, и плача
Всем, покуда бог, виновника скорбей
Свергнув с престола, по смерть не запер в неволю.
Видели мы чудеса; с трудом им поверят
Внуки. Вначале никто их не чаял; но просто
Воинов новых, взамен отставных и умерших
Двух с пятисот, по всей Руси набирали.

Волости Спасской крестьянин Макар Еремеев,
Горев по прозвищу, младший в семье из трех братьев,
В город губернский свезен. В присутствие: годен!
«Лоб!» Забрили. Пошел он на царскую службу.
Биться с врагом. Поплакал он на прощанье.
Есть и о чем: жена у него молодая,
Сын по девятому году, парень отменный,
Умный, красавец, весь в матушку Мавру Петровну.

Вот на нее поглядеть, так сам надорвешься:
Словно вдова безмужняя, голосом вопит.
Слезы ручьем! А сколько слов причитает
Ласковых мужу, колючих — себе с сиротою!
Вспомнить невмочь, а где пересказывать? Деверь,
В сани ее посадив, увез уж насильно.
Горев с другими пошел в свой полк гренадерский.
В п_о_лгода там обучился приемам ружейным,
Шагу, заряду, пальбе, глазам, поворотам,
Словом, всему, что знает исправный служивый.
В пору как раз. Полкам поход за границу.
Спешно в Австрию звали на выручку русских.
Всем не вдруг поспеть. Кругом на передних
Враг налег. Пробились штыками навстречу
Братьи, идущей к ним с отцом-государем.
Стали лицом к лицу противники в битву:
Тут цветки созрели в ягоды волчьи,
Тут легло людей, что в жатву колосьев,
Кровь лилась, что брага на свадебном пире.

Горев сражался, покуда ноги держали:
Рана в плече от осколка гранаты; другая
Пулей в ляжку; пикой в левую руку
Третья; в голову саблей четвертая; с нею
Замертво пал! Разъезд неприятельский утром
Поднял, а лекарь вылечил. Пленных погнали
Всех во Францию. Минул год с половиной;
Мир заключили, вечный, до будущей ссоры.
С миром размен; и многих оттоль восвояси
Русских услали. Забыли о бедном Макаре!

Беден всяк вдали от родины милой;
Горек хлеб, кисло вино на чужбине:
Век живи, не услышишь русского слова!
В Бресте дали им волю кормиться работой.
Русскому только и надо; и трое французов
С ним не потянутся; наш увидит чужое —
Сметит; и вмиг переймет; они же, бог с ними:
Смотрят на наше, да руки врознь, а не сладят!
В теплом краю от стужи дрогнут всю зиму;
Жгут в очагах, дрова переводят, а печи
Нет догадки сложить!.. Премудрые люди!

Тем да сем промышляя, нажился Горев;
Выучил ихний язык, принялся за грамоть,-
Нашу он знал,- и мог бы там поселиться.
Дом завесть и жену: позволяли; и денег
Дали б казенных на первый завод; но Макару
Тошно навек от святой Руси отказаться,
Некрестей в свет народить с женой беззаконной.
Думает: «Вырос ли Федя, мой парень отменный?»
Тужит: «Жива ли красавица Мавра Петровна?»

Наполеон меж тем взять новое царство
Вздумал: Гишпанию алчному надо вдобавок!
С сыном король не ладил. «Милости просим
В гости!- сказал Бонапарте:- Соседнее дело,
Мир». Те спроста приехали; он их, лукавый,
В ссылку обоих за стражей; и землю с народом,
Брата как куклу им в короли, и присвоил.
Ладно бы все, да лиха беда: не даются!
Силой бери! И полк за полком, через горы
Рать повалила, всякое племя земное.
С прочими вечные слуги французов — поляки.
С ними наши, кто был в полону. И Макару
Велено вновь под ружье, под ранец в полпуда:
Бейся насмерть, а не за матушку Русь, а уж бог весть
За что! На смех играет судьба человеком!

Люто стал за святыню народ богомольный:
С ядом, не только с мечом. И даром что Горев,
Истый наш брат христианин, не грешен в кощунстве,
Не драл икон, не сквернил церковных сосудов,
Даже других унимал, не бояся насмешки,-
Все бы плохо попасть чернецам либо черни.
В том и зло, что правый вравне с виноватым
Гибнет в смуте войны и горячек мятежных:
Где разбирать? Господь на том свете рассудит!
Но бог милостив был и вывел Макара
Жива-здорова, немногих в числе, как пришельцев
Дочиста смел с земли своей полуостров.
В то же время другую войну на противном
Света краю завел губитель; и войска
Столько с ним, что в месяц двадцать пять тысяч
Тратить мог: его ж окаянное слово!
Шли к Москве напролом, и дорого стоил
Каждый шаг на Руси, но вождь не жалеет:
Много в запасе! Пусть лягут на приступах тьмами,
Две под Смоленском, четыре в полях москворецких,
Лишь бы нам величаться в Кремле златоверхом.

Бог попустил, на кару гордыни. Кутузов,
Вечная память ему, сшепнулся с морозом;
Выбрал крепкое место, так, чтобы мимо
Взад ни вперед ступить нельзя супостату;
Выждал, и стал вымораживать, словно хозяин
Из дому вон тараканов. Недруги в драку:
Нет удачи! Погреться? -Заперты двери.
Съесть бы! — Падерой конской лакомись вволю.
Бегство пошло; тут меч, и голод, и холод —
осе против них: живые шатались как тени;
Мертвыми путь усеян: на версту сотня!

Вождь ускакал восвояси за новою ратью;
Наша вперед, а немцы к ней приставали:
Первый — преемник Фридриха, после и цесарь;
Там и все. Числом встречались уж равным;
Либо, как в Кульме, малым великое дело
Делалось, к диву военных, к спасению мирных.
Царь хвалил, чужие сказали спасибо:
Лестно было назваться воином русским.

Бедный Макар! где ты был? что делал? Он жадно
Слушал вести, носимые шумной молвою;
Скрыть бы хотели, но шило в мешке не таится.
Рейн перешли, во Франции русские. Сильно
Сердце забилось у Горева; птицей из клетки
Рвется в стан земляков: «Не стыд ли, не грех ли
Здесь злодею служить? Палит он из пушек
В наших, а я за него ружье заряжаю!
Надо бежать; лишь ноги становятся хилы,
Бок от раны болит и ломит к ненастью.
Ну! да с богом: авось дойду». И сберется.

После раздумье возьмет: «С ума ли я спятил?
Сто ли верст пути? Нет! — тысяча будет.
Схватят, воротят, судом расстреляют как труса:
Английских пуль испугался-де; русское имя
Втянут в поклеп; а там одному мне не много
Сделать: Гореву взять Париж не под силу!
Волей разве служу, не по долгу присяги?
Рад бы в Сибирский, да в рай грехи не пускают».

Он бы решился; но не было воли господней,
Новый искус судившей долготерпенью,-
Пятую рану, в ногу пониже колена,
Меткий Ростбиф хватил его под Тулузой.
Кончилась тут и война. Бонапарте на остров
Эльбу уплыл, а новый король из Бурбонов,
Умный старик и русским давно благодарный,
Всех велел отыскать, снабдить и отправить
В родину: так возвратился Горев в Россию.

Срок не дошел, но раны сочлися за годы:
В чистую! Вольный казак! Не стар еще: сорок
С чем-то. «Лишь бы жива была Мавра Петровна,
Радость моя, да Федя, парень отменный,
Вырос в люди, мой свет: за все слава богу!
С ними я так заживу, что горя не вспомню;
Буде же вспомнится прошлое, вдвое веселья».

Так Макар Еремеев, по прозвищу Горев,
Едучи в дом, рассуждал. Все новое платье
Сшил, как д_о_лжно иметь солдату в отставке,
Сиречь при деньгах: он сберег их на случай,
Так, что мог нанять лошадей и одеться,
Даже годик прожить. Жене он в подарок
Вез прекрасный платок французский. А сына
Чем подарить? «Дитя? Чего ему надо?»

Вот, как ближе подъехал к той волости Спасской,
Спрашивать стал на кормежках Макар у хозяев,
Жив ли, здоров ли тот-другой из знакомых.
Диво ему: про многих вовсе не знают,
Тех же, что знают, куда налицо их не много,-
Помер, в бегах, на службе, ушел да уехал;
Дома, да хвор, с Николы лежит на полати.
Страшно своих помянуть. Собрался насилу
С духом. Ответ был надвое, больше хороший:

«Федор Макарович жив и здоров; обзаконен
Третий уж год на дочери земского, Вере
Карповне. Тесть пожалел приданого, правда;
Но ведь им же — всё, как схоронят скупого.
Зять и сам не беден; семья их большая
Вымерла вся в тот год, как пленных французов
Гнали, и мы от них чумели; остался
Он да дура Маланья от старшего дяди». —
«Где же мать у него?» — «А бог ее знает!
Мы не знавали; на свадьбе хлебом и солью
Благословляла вдова Агнея-просвирня».
Охнул Горев: «Красавица Мавра Петровна!
Царство небесное! грусть заела в разлуке».

В самое Преображенье, в престольный их праздник,
Прибыл Макар в село, и прямо к обедне.
В церкви все ново: иконы и утварь и ризы.
Поп — молодой, из ученых; дьякон и схож бы
С сыном старого, только велик и дороден;
Причет — ребята; свечу лишь выносит все тот же
Тихон-бобыль, но оглох и от лет полоумен.
Церковь битком набита; узнал до десятка
Горев, но ждет с терпеньем, как кончится служба.

«С миром!» К кресту приложились. У выхода давка.
Вот купчиха нарядная, в ферезях, в бусах,
Толстая, кровь с молоком, то с той, то с другою
В губки чок да чмок, и сорокой лепечет.
Вот попадья к щеголихе: «На чашечку чаю,
Матушка, к нам!.. Пожалуйста, Мавра Петровна!»
Горев глядь: она. В чаду от восторга!
Прямо к ней: «Сокровище! свет ненаглядный!
Радость! узнай: я муж твой». — «Мертвец! помогите,-
Крикнула та,- я мертвых боюся до смерти».
Женщин сбежалось; им на руки так и упала
В обморок; в дом увели, на кровать, и от шуму
Заперли дверь — он только и видел хозяйку.

Говор в народе, спросы и суды, и ряды:
Знай вертись, служивый, на все на четыре.
Вот — борода седая, купец долгополый,
С брюхом, с медалью: — «Кто ты, брат, и откуда?» —
«Здешний крестьянин, потом солдат государев;
Был в полону, в отставку выпущен; Горев
Прозвищем; здесь вот сошелся с женою». —
«Спорить в другом не хочу; но Мавры Петровны
Звать женой не моги: то прошлое дело;
Нынче я ей муж. Оставь нас, а паче
Ей не кажись: сердечная бредит с испуга.
Бог простит по незнанью; но полно ж, приятель».-

Молвил купец и пошел. Счастлив же он! Горев
Чуть не вцепился в важную бороду. «Некресть! —
Воскликнул: — взял жену от мужа живого!
Слыхан ли грех такой в земле православной?»

Жалко стало всем. Отец Иннокентий,
Спасский священник, отвел Макара в сторонку,
Начал ему толковать, что он понапрасну
Ропщет: «Солдатской жене позволяют законы,
Буде целых семь лет нет вести об муже,
Выбрать другого. Чистый брак и безгрешный!
Можно жалеть; но, если жена изменила,
Должно славить все к благу творящего бога».

Горев смолк, как вдруг одетый прекрасно,-
Синий кафтан, кушаком подпоясан персидским,
Порты — черный плис, сапожки с оторочкой,-
Добрый молодец, сняв пуховую шляпу:
«Батюшка,- молвил,- я сын ваш Федор; из церкви
К батюшке-тестю прошел и о вашем приезде
Сведал сей миг. Пожалуйте: просит покорно
Карп Демьянович; мы с женою и с дочкой
Ждем отцовского вашего благословенья».

Капля меду в Горева чашу! Заплакал,
Стал целовать в уста и в ясные очи;
Сын с почтеньем в плечо. Пошли они. Вера
Карповна с дочкой грудной ждала на крылечке:
Новая радость и слезы; вышел и земский;
В избу зовет. Макар вошел, помолился,
Отдал поклон хозяину, сел под святыми.

Стол накрыт; и водка на нем, и закуска;
Редька с маслом, икра и соленые грузди.
Водку сын, а пиво сноха, а хозяин
Сам предлагал съестное: «Подчивать гостя
Стыдно икрой: солона, дорогая покупка.
Грузди отменные; нынче родилось их пропасть,
Некуда было девать — на здоровье покушай».

Гость про себя усмехнулся хитрости скряги:
«С ним мне не жить, и дети мои не такие;
Если б жена…» И об ней спросил он у Карпа.
Карпов рассказ не радостный: «Мавра Петровна
Вскоре слезы утерла; с первого лета
В села на праздники, в город на торг разгулялась.
Сына бог берег сироту, да Ульяна,
Тетка бездетная; матушка — новых гадала.
Деверь журит, невестка советует: сказки!
Слух как прошел, что полки воротились, а Горев
Долго жить приказал,- поминайте как звали!
Скарб свой в узел и в мир крещеный на промысл.
Пузин купец (имел он хозяйку в чахотке)
Нанял Мавру. Любить да жаловать! Словом,
Прежде смерти больной, запасся здоровой.
Пузин дурак, а Мавра не дура: в купчихи!
Сладила с ним. Но долго с полком и с попами
Не было ладу: бумаги не шлют, не венчают!
Срока жди, как зачтут пропавшего мертвым.
Ждать! Дождались. Вот третий год в половине,
Свадьбу сыграла, с сыном в одно воскресенье,
В разных церквах; а нынче впервые к приходу,
Знать за грехи, изволила мужу навстречу.
Оставь же ее, да отпой-ка Спасу молебен!»

Так рассказывал Карп, а Федор и Вера
В путь собирались; пять верст до ихней деревни.
Звали отцов. Макару диковина: в гости
Просят домой! От старого трудно отвыкнуть!
Земский вертится: «Рад бы я вашей хлеб-соли,-
Съехать на чем? Лошаденки устали от пашни.
Всем же в одной телеге будет и тесно». —
«Люди живут в тесноте, разместимся,- сказала
Вера Карповна,- мы в задок и с Танюшей,
Федор Макарович — править на козлы, а свекор-
Батюшка с ним как-нибудь: служивый не взыщет».

Больно служивому: свекром сноха помыкает.
«Нищим считает солдата,- ворчал он сквозь зубы,-
Батькина дочь! Погоди: ужо мы исладим!
Быть покуда так — что спорить с бабенкой?»

Сели, поехали. Горев и вправо и влево
Пялит глаза; увидит знакомое, вскрикнет:
«Каменка речка! Мельница! Гать! За пригорком
Церковь Архангела! как видна издалеча!»
Снял фуражку и крестится. «Федор, а где же
Лес-березничек?» — «Срублен лет уже с восемь».-
«Жаль! грибы росли».- «Мужики распахали:
Рожь растет».- «Гляди-ка и наша Желниха!
Против часовни наш дом». И крестится снова.

Спрыгнул к воротам и в избу бегом. «Не ходите,
Батюшка,- молвил сын,- у нас переделка:
Печь кладут и пол; живем во светелке,
Стряпаем в бане».- «Да! — молвила Вера: — Куда же
Батюшку-свекра на ночь положим? Нам места
В горенке мало самим с дитятью. Из бани
Разве Маланью выслать к соседу?» — «Не выйдет,-
Федор ответил,- насильно, что ли, прогоним?
Люди и то болтают, что худо содержим
Дуру; пожалуй, возьмут да тяжбу подымут.
Батюшка — гость, а сестра — половинщица в доме».

«Так-то! — подумал Макар: — охти мне! ошибся!
Полно, дарить ли им платок мой французский?»

Грудью мать накормила Таню крикунью,
Стала в зыбке укачивать. Батюшка земский
Стол накрыл. Хозяин убрал повозку.
Дура Маланья с хлебом вошла и, чужого
Видя, «Кто он?» — спросила. Ей Федор: «Сестрица,
Дядя тебе; отец мой; служивый в отставке».-
«Свой? Здорово, родимый! А что же ты, дядя,
Руки поджал как гость? Не дурак ли? Я дура
Тоже, а делаю дело; встань на подмогу.
Вместе обед принесем; настряпано много:
Шти, колобки, селянка, брюквенник, студень,
Каша, грибы и кисель овсяный с ситою».

Гореву в гнев, но видит: другие смеются,-
Сам рассмеялся, подумал: «Обида ль от дуры?»
Блюда пошел носить со стряпухой Маланьей.

После стола, поздравив служивого, выпив
С ним за счастливый приезд, пустились в расспросы:
«Что, и где, и как?» Рассказывал долго
Службу, походы, сраженья, плен свой и выпуск
Горев, как все, мешая с былью и небыль,
Вдаль бы занесся, видя, с каким любопытством
Слушают; земского слово подрезало крылья:

«Знаешь ли что? — сказал он: — ведь сделал ты глупость,
Сват Еремеевич, буде во всем тебе верить!
Если б завелся ты не у родимых —
Лучше бы: жил бы сам по себе и большего
В доме не знал и хлеб бы ел не хозяйский.
Право, так! Ястреба ты променял на кукушку».

Видит Макар, что так, а сознаться охоты
Нет. «Заткну им глотку; знай, что не даром
Хлеб едим»,- подумал, ив пазуху руку;
Вынул сложенный в чистой бумаге французский
Белый платок, ни дать, ни взять, что турецкий:
Также по всем углам большие разводы,
Пестрые, будто цветы, и узорные каймы,
Дорого стоил. Горев свой ценный гостинец
В руки снохе с торжественной подал улыбкой.

Первый прием был впрямь торжеством: любовались,
Чудились, ахали, кланялись, благодарили.
Вера Карповна в нем перед зеркало. Прелесть!
Смотрится, прочь не отходит; ангел Танюша
В люльке ревет, хоть уши зажми: и не слышит!
С час платок для всех был думой и речью;
Там — в бумагу, в сундук; вечерять; за Прошкой
(Мальчик соседний, страстный ямщик и наездник)
Тестя домой проводить; разбираться к ночлегу,
Всяк на место свое, и Макар на сушило.

Тут, устроив бивак средь кадок, бочонков,
Хмелю, лопат, мешков, рогож и веревок,
Спать ложась, вздохнул он. «Что же со мною
Будет? первый день таков, а другие?.
Полно, солдат! Не тужи, удалая! Не думай!..
Страшен сон, да милостив бог; мудренее
Вечера утро». Заснул, утешаясь надеждой.
Утром рано застал он сына за делом
Письменным; земский Карп, грамотей через н_у_жду,
Зятю сдал бумаг и счётов обузу,
С долей, при том, в барышах. Макару — находка
«Федор,- сказал он,- пишу я исправно, без дела
Жить — и скука и стыд: сдай эту работу
Мне, досужней будет тебе на другую».
Сын, не вдруг, обдумав, ответил: «Пожалуй!»

Горев за делом: чинит, чертит и пишет
Ведомость, сказку, записку, словом, бумагу;
Пишет на славу, на диво всей волости Спасской.
Грамоты выучен он не на медные деньги;
Чистым брал серебром московский учитель
Князя Селецкого. Князь — Макаров ровесник,
Выкормок груди одной; кормилицы сына
К братцу водили играть, и учили их вместе
С год, до отъезда в столицу княжого семейства.

В почерке сила своя, а в смысле другая.
Всю перерыв до листа лоскутную кипу,
Видит бестолочь Горев: очередь сбита,

Пропусков тьма, а инде записано дважды,
В справках ошибки, и в счетах неверны итоги.
Он, как усердный делец и честный служивый,
Сыну все показал: «Поправить,- мол,- надо».
Тот туда и сюда: «Без батюшки-тестя
Мне-де нельзя; оно же вам, батюшка, трудно,
Мы уж кой-как»… (себе на уме — «наплутуем»).
Взял бумаги и запер. Отец в недоумье:
«Что не в угоду?» Не глуп, а зело недогадлив,

Кончив одно, за что другое приняться?
В поле — плохой работник: отвычка и раны;
Воду таскать, колоть дрова и лучину,
Нянчить внучку, когда родимой не время,-
Радости мало во всем; а горше под старость

Быть меньшим, и где же? — в родительском доме.
Сын и сноха — хозяева; Таня, их ангел,
Как ни мала, что хочет — то делает; земский
Вживе клад, а сдохнет — вдвое и дорог;
Дура Маланья все ж половинщица; дай-ко
Денег Мавра Петровна,- матушкой будет.
Батюшка что? Седьмая спица, сердечный!

Вкралась скорбь, змеей обвилася по сердцу,
Есть, ни пить не дает и сон прогоняет.
Злее нет болезни; чуму и холеру
Худо, а лечат врачи; но кто же от скорби
Врач? К кому прибегнуть? К господу-богу.
Молится Горев; чуть обедня — ив церковь.

В постный праздник Усекновенья предтечи
После службы зашел он к земскому-свату;
Гостя застал: слуга господский по платью!
«Чей?» — спросил. «Селецкого князя».- «Какого?» —
«Князь один: Александр Михайлович».- «Разве
В Бареве он?» — «Давным-давно».- И Макару,
Знать, любопытному, все рассказал он подробно:
«В гвардии князь служил лет десять; в походе
Прусском был капитан, полковник на новый
Год, и женился; выбрал невесту из немок,
Софью Романовну, дочь старика генерала;
Как по фамильи — не в память: мудреная, с фоном.

Славная барыня, даром что немка! Как с мужем
В душу жила! Добра как много творила!
Как умела по-нашему! Русская словно!
Бог ей не дал веку: на первом ребенке
Стала хилеть, со вторым скончалась. С печали —
Князь в отставку, свету челом, да в деревню.
Только и было отлучки в год ополченья.
С ним в чужие края ходил ненадолго;
В прочем — ни пяди. Живет келейным монахом,
Тешится Мишей сынком и сам его учит
Он охотник учить; на выбор крестьянских
Взял с полсотни ребят, и в Бареве школу
Для пользы крестьянской завел: присмотр и порядок!
Старшим — бедный поручик с ногой-деревяшкой
Ундер гвардейский под ним и два рядовые.
Видно, что были служивые; правда, до гроба
Хлеб им, приют, содержанье и — доброе слово».-
«Нынче дома ли князь?» — «И, ведомо! Завтрв
Он имянинник; гости будут, и в город
Ездил я за тем — купить из припасов.
Завтра в нашем селе что светлая пасха».

Горев думать: «Барин добрый, полковник
Мы с ним играли: дай, схожу я поздравлю
С ангелом! Там же покойница спит на кладб_и_ще —
Матушка: чуть ее помню; но все по усопшей
Богоугодное дело — отпеть панихиду».

Княжий закупщик уехал; Макар же, чтоб лишних
Верст не мерять, в Спасском остался до _у_тра.
Встал с зарей, оделся чисто и с солнцем
В ход пошел; а ходу часа ему на два.

В Бареве все на ногах; пестреет народом
Красный двор: мужики кто в синем, кто в смуром;
Бабы в кат_а_х, в стамедных цветных сарафанах;
Дичи, ягод, меду, яиц, полотенец
(Барину всё на поклон) разложено пропасть.
Парни все под гребенку, в сереньких куртках,
Бойкие, бегают; издали смотрит служивый
Важный, о двух крестах и о двух же медалях.

Горев вежливо с ним в знакомство, в беседу:
То, да се, да житье каково? — «Хорошо бы.-
Тот в ответ,- да мало нас, а мальчишек
Много баловней. С прошлой недели товарищ
Слег в больницу от старых свинцовых орехов.
Я да ундер. Поручик, его благородье,-
С князем либо с князьком; ему ж не по чину
С нами: взглянет, прикажет, что надо, и полно.
Хочем просить еще бы кого, да не сыщешь
Скоро нашего брата здесь в околотке».

Вот меж тем и звон пошел с колокольни;
Вот из дверей на крыльцо офицер колченогий;
Жалко! лет тридцати, и собою красавец:
«Смирно,- мол,- братцы; князь сейчас!» И притихли.
Подлинно, з_а_ словом, сам имянинник, и с сыном
(Что за дитя: херувим!) выходит. Поклоны
Тут от всех, поздравленья, подарки; хозяин
Ласково всем отвечал и после обедни
В гости звал пировать. Тут выступил Горев:

«Здравья желаю, ваше сиятельство».- «Здравствуй,
Брат сослуживец. Давно ли здесь и отколе?
Как зовут?» — «Нельзя меня вам припомнить:
Очень давно; а меня знавали вы». — «Стыдно,
Только забыл: виноват; скажись».- «Я — Макарка,
Сын кормилицы Домны; звалс_я_ постреленком».

Князь улыбнулся, и в бледном лице его краска
Вдруг проступила: взыграли детские лета.
«Помню,- сказал он,- очень помню! Спасибо,
Старый знакомый, что ты навестил. Не подумай:
В шутку — твой приход мне лучший подарок.
Домна рассталась с детьми, чтоб ехать с питомцем:
Столько любила! Мне грех забыть, и на память
Каменный крест поставил ей на могилу». —
«Бог за милость продли вам несчетные годы,-
Молвил Макар,- и сыну и внукам во веки».
Оба рады бы всплакать, да совестно. Странно!
Нет похулы в слезах, а люди смеются.

Вот трезвон, и в церковь пора. От молебна
Князь — к себе отдохнуть, и призвал Макара:
С детства его не видав, хотелось проведать,
С толком ли он человек и многого ль стоит.
Горев делом смекнул; рассказывал просто,
Лишних слов не вводя. Довольно и правды:
Пусть формуляр в Желнихе; свидетельство ранам
Носит он за пятью печатями на теле.
Речь складна: дураком не создан с природы;
Видел не мало всего, а вытерпел боле:
Мог поумнеть. Искони несчастье и разум
Вместе свыклись, друг не ходит без дружки —
Ум и кличет беду, и крепится бедою.

Князю понравился Горев; открыл он бумажник,
Вынул сто рублей: «Возьми-ка, служивый!»
Тот не берет. «Ты, друг мой, чинишься напрасно.
Верю, своих у тебя есть сотня, другая;
Но и третья не лишняя: так ли?» — «Бесспорно,
Ваше сиятельство: деньги хлеба не просят,
Хлеб же дают; но взять от вас не посмею». —
«Как! почему?» — «Есть просьба, крайняя нужда:
Сто ли рублей? Не в пример: в ней страшно отказа». —
«В чем? Скажи». — «Ох, ваше сиятельство, худо
Дома житье! Четвертая нынче неделя:
Ст_о_ит года царской службы. Бывало,
Холод, грязь, сухарей ни крошки, а весел:
Люди с тобой! Угольком на биваке закуришь
Трубку — соси да болтай, и голод не пикнет;
Перевязь чистишь, суму, ружье — и не скучно.
Черные дни втерпежь, а мало ли красных?
Здесь кому, на что я годен? На вымет!
Поздно нашего брата учить послушанью;
Знаем давно, и рады, лишь был бы начальник.
Кто в полку?- Офицер, дворянин благородный,
Ундер, фельдфебель, наш брат: поумнее, постарше,
Тем и вышел; знает чин чина — и любо.
Как же я покорюсь снохе либо сыну?
Пусть и грубости нет, а всё уж большие;
Всё их воля, и я… » Примолк, опасаясь
Князю наскучить и в сердце растрогать кручину.

«В чем же,- князь спросил,- ко мне твоя просьба?» —
«Будьте отцом! У вас здесь школа ребятам,
Учат и смотрят солдаты. Как тех, осчастливьте
Так и Макара! Горев другого не хуже.
Рад стараться до крови капли; ни платы
Мне, ни одежи не надо; останусь доволен
Харчем и пойкой: вам не в убыток, а я бы
Вечно бога молил; и только надежды:
Он да вы». — «Ты просишь слишком умильно,-
Князь отвечал: — давно бы попросту молвил,
Мне ж человек и нужен вместо больного». —
«Слышал, ваше сиятельство; то мне и духу
Придало: так уж я боялся!» — «Чего же?» —
«Сам не знаю путем,- куста, как ворона!
Сорок лет хожу по мытарствам: напуган!» —
«Песня с концом; но мы не согласны в условьях:
Даром слуг не беру, плачу по окладу.
Брату грудному прибавил бы,- прочим обидно.
Эту же сотню возьми не в счет, а в подарок».
«Ваше…» — «Молчи! Горазд ли ты грамоте русской?»

Радостный Горев тут и сам усмехнулся:
«Разве изволили вы забыть Аполлоса
Саввича с длинной указкой? — Смешон был покойник
В розовом фраке и взбитых пуклях под пудрой».
«Но тому давно: ты мог разучиться».
«Новую выучил в Бресте; французскую». — «Право?
Честь и хвала! Без нее обойдемся, однако.
Прямо теперь явись к поручику; скажешь
Наш уговор, а там — знай его благородье».-
«Слушаю, ваше сиятельство!» — «С богом, за дело».

Горев с тех пор спокойно там проживает,
Даже доныне. Школа давно уж закрыта,
Вслед за тем как сам основатель скончался.
Князь Александр Михайлович, зная, что редко
Сын с отцом согласен в образе мыслей,
Зная при том, что мертвый живым не указчик,
Только одно приказал в завещанье духовном:
«Трем инвалидам по смерть давать содержанье
Прежнее, с тем, чтоб они учили крестьянских
Мальчиков,- всех безденежно, кто пожелает».

Князь молодой на службе. Бедный поручик
Стал богат по жене, единственной дочке
Пузина с первой супругой. Мавра Петровна
При смерти долго лежала во время холеры;
Бог умудрил в болезни — дала обещанье,
Буде встанет, пойти в монастырь,- исцелилась;
Каясь в вине, упала в ноги Макару;
С ним и со всеми простилась в любви и постриглась.
Пузин хлопочет с попами о третьей женитьбе.

Карп Демьянович помер, и Танюшка ангел
С ним на сутках: от крику случился родимец;
Так что Федор и Вера радость и горе
Вдруг получили: земский оставил им денег
Кучу; дети все мрут — хоронят да плачут!
Дура Маланья смеется над ними и часто
Дразнит назло: «Вот вам за то, что Макара-
Дядю обидели! Бог вас проклял, и ничто».[1]

[1]Инвалид Горев. Замысел относится к концу двадцатых годов. Написана в 1835 г. Впервые: Библиотека для чтения. 1836. No 7. С. 3.
Сильные ж с гневом отвергли.- Имеется в виду образование антифранцузской коалиции в составе Англии, России и Австрии, не признававших права Наполеона на престол. На десять лет война.- Война держав коалиции с Францией началась осенью 1805 г. С сыном король не ладил.- Речь идет о борьбе испанского короля Карла IV с наследным принцем Фердинандом. Те спроста приехали и т. д.- В 1808 г. Карл IV и Фердинанд по настоянию Наполеона выехали во Францию, после чего последовал их отказ от прав на испанский престол. Ростбиф — здесь: англичанин.

Сонет

Громада тяжкая высоких гор, покрытых
Мхом, лесом, снегом, льдом и дикой наготой;
Уродливая складь бесплодных камней, смытых
Водою мутною, с вершин их пролитой;

Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых,
Необитаемых, ужасных пустотой,
Где слышен изредка лишь крик орлов несытых,
Клюющих па? деру оравою густой;

Цепь пресловутая всепетого Кавказа,
Непроходимая, безлюдная страна,
Притон разбойников, поэзии зараза!

Без пользы, без красы, с каких ты пор славна?
Творенье божье ты иль чертова проказа?
Скажи, проклятая, зачем ты создана?

Вождь Амру, десница халифа Омара,
Вихрем набег на блаженную землю Египта;
Новое благо он нес ей: новую веру
В Бога единого и в Магомета пророка.
Грозно учил победитель упорных гяуров,
Правды света не зрящих в Коране довечном.
Много их было; путь не тысячьми, тмами
Жертв устилал правоверный вождь аравийский.
Грады и веси пылали; по долгой осаде
Пала одна из столиц: поход на другую.
Скрылся Нил под судами с припасом воинским;
Строи конных и пеших, шатры уже с поля
Сняв, сложили на мсков; остался единый,
Пышный: как храм снаружи, снутри же как небо.
Сто невольников черных безмолвно, недвижно
Ждут, чтобы вышел и знак им подал владыка;
Вмиг, муравьи рабочие, снимут и с ношей
Вслед побегут, от коня не отстанут, чтоб вмиг же,
Где пожелает почить, раскинуть от зноя.
Вот уже солнце взошло, и, кончив молитву,
Вышел Амру со своим ичогланом любимым;
Ласково отдал эмирам привет и промолвил:

«Чада пророка, веры правой светила!
Если б глас я имел, как петел бессмертный,
Звонким пением слышный до неба седьмаго,
Собрал бы рать и всем сказал мусульманам,
Что чрез избранных вас и другим возвещаю.
Путь наш отселе к морю, на град нечестивый.
Древле его построил Скандер великий,
Греческий царь; потом овладели квириты.
Купля богатая в нем и злату нет счета;
Книг же богопротивных столько, что дважды
Сами неверные жгли их: огня недостало.
Там, как в аде, гнездились все ложные веры:
Служба египтян скотам, и солнцу проклятых
Персов кровосмесителей, эллин и Рима
Блудные басни, сирский смрад и евреи;
Грех истребим живописных, как грех изваянных,
Груду нелепых письмен сожжем пред Кораном:
Сходное с ним бесполезно, несходное вредно;
Вечная слава нам внуков избавить заразы.
Град же злочестный в пример другим да погибнет;
Стены и зданья сгладим с песчаным поморьем,
Жителям смерть. Доныне щадил я неверных;
Брал в неволю мужей и дев их в гаремы,
Малых детей просвещал ученьем Ислама;
Но отвергли мой дар слепцы Скандерона:
Казнь им, и женам, и старцам, сосущим младенцам.
Так я поклялся, эмиры, и войску велите
Также поклясться — Богом, великим пророком.
Всё я сказал, идите. А вы, эфиопы,
Псы! сбирайте шатер и коней подавайте».

Бросились все к давно желанной работе;
Но чуть верхний намет слегка колыхнулся,
С самого входа, сквозь кисти шелковых подборов
Порхнула с шумом голубка и вдаль не помчалась;
Всё над шатром носили сизые крылья
Робкую птицу, вьющуюсь быстро кругами.

«Стой! — вскричал повелитель; все руки опали. —
Лестницей станьте пред входом один на другаго».
Раб ближайший припал, руками над первым
Подняли двух, и трёх, и четвёртого. «Будет, —
Молвил Амру. — Селим, ичоглан мой прекрасный,
Сядь на псов и взгляни: не гнездо ли голубка
Там под навесом свила? Увидишь и скажешь».

Отрок с разбега пяти эфиопам на плечи
Прыгнул и сел; поник к земле и шатнулся
Столп их живой, но трепетных вмиг под собою
Справил черных коней смеющийся всадник:
Горе им, если б сронили любимца владыки!

«Чудо! — вскричал он, — и гнездо, и пташки живые.
Только сегодня пробились малютки из яиц;
Голодны, бедные, писком просят подачи:
Жаль их, владыко! Как бы гнезда не разрушить?»

«Милый Селим, — ответил Амру, — мне довольно
Было бы просьб твоих; ты знаешь, отказа
Нет никогда им; но, кроме их, матери птицы
Рушить гнезда не хочу: в нем счастья примета.
Голуби ж более всех пернатых любезны
Нам, человекам: мало, что за море вести
Носят друзей гонцы воздушные наши;
Ангел Божий сам беседу с пророком
Вёл чрез голубку: для верных — птица святая.
Грех не дать птенцов ей выкормить к жизни;
Жизнь есть Божий дар: в нем люди не властны.
Бог им судил под моим родиться наметом:
Пусть же в нем возрастут и Бога прославят;
Вместе прославим и мы, и здесь, где раскинут
Ратный шатер, построим мечеть для молитвы.
Слушать, рабы! доколь возвращуся, не двигать
С места шатра; блюдите денно и нощно
Целость его, а пуще гнездо голубицы.
Хищных птиц и гяуров гоните стрелами.
Живы чтоб были птенцы и безвредны; иначе
Убыль пера с виновных взыщу головою.
Едем, Селим!.. Но конь твой из белого чёрный
Стал от брызгов: тину рыл он копытом;
Конюх, не счистив, тебе и подвел; не боится
Рук твоих пес: ты слишком с презренными кроток».

Молвил, поехал; Селим же остался. Повинный
Конюх устами прилип к ноге ичоглана,
Чаял прощенья; но отрок замыслил другое:
Дважды кружил дуговидною саблей дамасской
Острой, на ловкий удар намахивал руку;
В третий, привстав над седлом и наметив на шею,
Срезал с плеч: двенадцатилетняя сила!
Тело само упало, голову сбросил
Спешно всадник ногой, чтоб нежную обувь
Кровь не сквернила; взглянул на труп, улыбнулся,
Крикнул коню и помчался вдогоню владыки.

Замолкнул буйный ветр, и хладный дождь пресекся,
И неба весь обзор лучами вновь облекся,
И солнцем озарен холм влажный засверкал,
И быстрый водопад, стесненный между скал,
То, пенясь, роется в глубокие стремнины,
То, укротясь, журчит в излучинах долины.
Ручей! шум вод твоих прельщает барда слух;
Но более еще пленяется мой дух,
Когда певец Альпин, годами убеленный,
Возвысит в честь бойцам свой голос вдохновенный.
О старец! отвечай: чей горестный урон
В пустыне чествует твой сладкий сердцу стон?
Так стонет ветр в лесу дремучем и дебристом,
Так стонет вал седой при бреге каменистом.

1821

О чем, о чем в тени ветвей
Поешь ты ночью, соловей?
Что песнь твою к подруге милой
Живит огнем и полнит силой,
Колеблет грудь, волнует кровь?
Живущих всех душа: любовь.

Не сетуй, девица-краса!
Дождешься радостей часа.
Зачем в лице завяли розы?
Зачем из глаз лиются слезы?
К веселью душу приготовь;
Его дарит тебе любовь.

Покуда дней златых весна,
Отрадой нам любовь одна.
Ловите, юноши, украдкой
Блаженный час, час неги сладкой;
Пробьет… любите вновь и вновь;
Земного счастья верх: любовь.

1830

Уже стесненные ахейскими полками,
Чертога царского толпяся пред вратами,
Трояне, гнанные жестокостью богов,
С трудом спасалися от яростных врагов,
И бедственный Приам, прозрев свою кончину,
Готовился как царь на лютую судьбину:
Он, ветхий шлем прияв, и щит, и ржавый меч,
Явился воружен, чтоб мертв во брани лечь.
Тогда Гекуба, зря на смерть его идуща,
«Куда стремишься ты? — рекла, слез ток лиюща, —
Надежды боле нет, и Гектор ныне сам
Из ночи гробовой предстал бы тщетно нам;
Приближься к олтарю, он будет нам защитой».
Рекла, и Трои царь, сединами покрытый,
Призывным тем словам супруги вняв своей,
Сложил тяжёлый шлем и стал среди детей,
«О боги! — рек Приам, несчастный, со слезами, —
Довольно ли гоним на старости я вами?
Но для себя от вас я милости не жду:
Спасите чад моих — и с миром в гроб сойду».
Вдруг младший сын его, от Пирра пораженный,
Полит, при сйх словах бежит окровавленный
И, сил лишась, падёт к подножью олтаря.
Гекуба, пред собой сей труп кровавый зря,
В объятья дочерей без чувствий упадает,
И с ними весь чертог отчаянно рыдает,
Один Приам без слез, но, к Пирру обратясь:
«Неистовый, — он рек, — богов не убоясь,
Ты сына кровию покрыл мою седину.
Да боги отомстят Политову кончину!
Ты не Ахиллов сын: он жалобам внимал,
Он тело Гектора мне, скорбному, отдал;
Но ты, о лютый зверь, ты кровию несытый,
Убийство чтил одно за подвиг знаменитый.
О, сколь, узрев тебя, стыдился бы Ахилл!»
Скончал и копие во Пирра устремил;
Но старческой удар направлен был рукою,
Ослабло острие пред медною бронею,
Блестящий лишь доспех, сотрясшись, зазвенел.
Тогда у Пирра гнев жестокий воскипел:
«Иди, — он отвечал, — во мрачную могилу,
И там поведай ты великому Ахиллу,
Что сына гнусного сей породил герой;
Но прежде смерть прими…» и зверскою рукой
Взяв старцевы власы, другою меч взнесенный,
Сразил и из груди извлек окровавленный.
Приам же с твердостью, достойною царя,
Длань бледную с трудом подъяв до олтаря,
И тщась его обнять слабеющей рукою,
Со вздохом пал, воззрев на рдеющую Трою.

Ах! жила-была Наташа,
Свет Наташа красота.
Что так рано, радость наша,
Ты исчезла как мечта?
Где уста, как мёд душистый,
Бела грудь, как снег пушистый,
Рдяны щёки, маков цвет?
Всё не впрок: Наташи нет.

У неё один сердечной
Милой друг был на земли;
Скоро с ним в любви беспечной
Дни счастливые текли.
Длися, длися, дорогое,
Время краткое, златое!
Счастье жизни человек
Вкусит раз лишь в целой век.

Вдруг поднялся враг войною
Русь заграбить и зажечь;
Всюду льётся кровь рекою,
Всюду блещет огнь и меч.
Нивы стоптаны пропали,
Грады, веси запылали,
И Наташа со дружком
Часто грустны вечерком.

Прежних радостей не стало,
Молча вкралась к ним печаль;
Что-то в мысль обоим впало,
И, кажись, друг друга жаль.
Наконец, сквозь слез унылой
Взведши взгляд, собравшись с силой,
Исповедала тоску
Красна девица дружку.

«Не моё девичье дело,
Милой друг, тебя учить:
Не прогневайся, что смело,
Может, стану говорить;
Но прости мне укоризну:
Не сражаться за отчизну,
Одному отстать от всех,
В русских людях стыд и грех». —

«Ах! Наташа, ретивое
Уж давно кипит во мне;
Всё тебя жалел, но вдвое
Рад, что мысли в нас одне.
Ты согласна, слава Богу!
Эй! ребята, в путь-дорогу
Дайте мне ружье, коня:
В бой их станет для меня.

Не рыдай, моя Наташа,
Как же быть? не ты одна;
Хоть горька разлуки чаша,
Выпивай её до дна;
И о чем такое горе?
Бог помилует, и вскоре,
Голос сердца коль не лжив,
Ворочусь здоров и жив». —

«Дал бы Бог! но если боле
Нам не видеться в живых,
Если там на ратном поле
Сопостат рукою злых
Ты умрёшь!..» — «Всё в Божьей воле.
Не гневи ж его дотоле;
Верь, хоть мёртвой, хоть живой,
Не расстанусь я с тобой». —

«На, мой друг, вот крест с мощами;
Положи его на грудь,
И как в бой пойдёшь с врагами,
Помолиться не забудь;
Я…» — в ней замер дух и слово.
Но к отъезду всё готово,
Конь стоит среди двора,
Ехать милому пора.

На коня взлетел стрелою,
Поскакал в воинский стан;
Рано ль, поздно ль, там он… к бою
Всем приказ на завтра дан.
Ждёт гостей незваных встреча,
Многих смертная ждёт сеча:
Не сносить им головы,
Не видать святой Москвы.

Именинница Наташа!
В день твой, в день Бородина,
За здоровье друга чаша
Налита тобой вина,
И о нем пируют гости;
А его в тот час уж кости
На ближайшем там селе
Преданы сырой земле.

И дошло известье злое,
И не ропщет сирота:
Свято небо ей благое,
Воля Божия свята.
Не пила три дни, не ела,
Как больная исхудела;
Нет покоя ей, ни сна,
И как мёртвая бледна.

На колени пала с стоном
Пред иконою святой;
С земным молится поклоном:
«Со святыми упокой».
Чуть живую подхватили,
Тут же к стенке посадили,
И усталым, слабым сном
Свет вздремала под окном.

Спит и видит: сердцу милой
Стал пред ней как бы живой,
С новой бодростью и силой,
С новой, чудной красотой;
Будит: «встань, проснись, Наташа!
Ждёт давно нас свадьба наша;
Под венец скорей пойдём,
Вместе век свой заживем.

Нашу призрел Бог разлуку,
Веру райской ждёт покой;
Жениху дай, радость, руку,
Помолись, и в путь за мной».
Тут Наташа помолилась,
Тут во сне перекрестилась:
Как сидела, как спала,
К жизни с милым умерла.

Вот старая, мой милый, быль,
А может быть, и небылица;
Сквозь мрак веков и хартий пыль
Как распознать? Дела и лица —
Всё так темно, пестро, что сам,
Сам наш исторьограф почтенный,
Прославленный, пренагражденный,
Едва ль не сбился там и сям.
Но верно, что с большим стараньем,
Старинным убеждён преданьем,
Один учёный наш искал
Подарков, что певцам в награду
Владимир щедрый раздавал;
И, вобрази его досаду,
Ведь не нашёл. — Конь, верно, пал;
О славных латах слух пропал:
Французы ль, как пришли к Царьграду
(Они ведь шли в Ерусалим
За гроб Христов, святым походом,
Да сбились, и случилось им
Царьград разграбить мимоходом),
Французы ли, скажу опять,
Изволили в числе трофеев
Их у наследников отнять,
Да по обычаю злодеев
В парижский свой музеум взять?
Иль время, лет трудившись двести,
Подъело ржавчиной булат,
Но только не дошло к нам вести
Об участи несчастных лат.
Лишь кубок, говорят, остался
Один в живых из всех наград;
Из рук он в руки попадался,
И даже часто невпопад.
Гулял, бродил по белу свету;
Но к настоящему поэту
Пришёл, однако, на житьё.
Ты с ним, счастливец, поживаешь,
В него ты через край вливаешь,
Своё волшебное питьё,
В котором Вакха лоз огнистых
Румяный, сочный, вкусный плод
Растворен свежестию чистых
Живительных Кастальских вод.

Когда, за скуку в утешенье,
Неугомонною судьбой
Дано мне будет позволенье,
Мой друг, увидеться с тобой, —
Из кубка, сделай одолженье,
Меня питьём своим напой;
Но не облей неосторожно:
Он, я слыхал, заворожён,
И смело пить тому лишь можно,
Кто сыном Фебовым рождён.
Невинным опытом сначала
Узнай — правдив ли этот слух;
Младых романтиков хоть двух
Проси отведать из бокала;
И если, капли не пролив,
Напьются милые свободно,
Тогда и слух, конечно, лжив
И можно пить кому угодно;
Но если, боже сохрани,
Замочат пазуху они, —
Тогда и я желанье кину,
В урок поставлю их беду
И вслед Ринальду-паладину
Благоразумием пойду:
Надеждой ослеплён пустою,
Опасным не прельщусь питьём
И, в дело не входя с судьбою,
Останусь лучше при своём;
Налив, тебе подам я чашу,
Ты выпьешь, духом закипишь,
И тихую беседу нашу
Бейронским пеньем огласишь.

«Фив и музы! нет вам жестокостью равных
В сонме богов — небесных, земных и подземных.
Все, кроме вас, молельцам благи и щедры:
Хлеб за труды земледельцев рождает Димитра,
Гроздие — Вакх, елей — Афина-Паллада;
Мощная в битвах, она ж превозносит ироев,
Правит Тидида копьём и стрелой Одиссея;
Кинфия славной корыстью радует ловчих;
Красит их рамо кожею льва и медведя;
Странникам путь указует Эрмий вожатый;
Внемлет пловцам Посидон и, смиряющий бурю,
Вводит утлый корабль в безмятежную пристань;
Пылкому юноше верный помощник Киприда:
Всё побеждает любовь, и, счастливей бессмертных,
Нектар он пьёт на устах обмирающей девы;
Хрона державная дщерь, владычица Ира,
Брачным дарует детей, да спокоят их старость;
Кто же сочтет щедроты твои, о всесильный
Зевс-Эгиох, податель советов премудрых,
Скорбных и нищих отец, ко всем милосердный!
Боги любят смертных; и Аид незримый
Скипетром кротким пасет бесчисленных мёртвых,
К вечному миру отшедших в луга Асфодели.
Музы и Фив! одни вы безжалостно глухи.
Горе безумцу, служащему вам! обольщенный
Призраком славы, тратит он счастье земное;
Хладной толпе в посмеянье, зависти в жертву
Предан несчастный, и в скорбях, как жил, умирает.
Повестью бедствий любимцев ваших, о музы,
Сто гремящих уст молва утомила:
Камни и рощи двигал Орфей песнопеньем,
Строгих Ерева богов подвигнул на жалость;
Люди ж не сжалились: жены певца растерзали,
Члены разметаны в поле, и хладные волны
В море мчат главу, издающую вопли.
Злый Аполлон! на то ли сам ты Омиру
На ухо сладостно пел бессмертные песни,
Дабы скиталец, слепец, без крова и пищи,
Жил он незнаем, родился и умер безвестен?
Всуе прияла ты дар красоты от Киприды,
Сафо-певица! Музы сей дар отравили:
Юноша гордый певицы чудесной не любит,
С девой простой он делит ложе Гимена;
Твой же брачный одр — пучина Левкада.
Бранный Эсхил! напрасно на камне чужбины
Мнишь упокоить главу, обнажённую Хроном:
С смертью в когтях орёл над нею кружится.
Старец Софокл! умирай — иль, несчастней Эдипа,
В суд повлечешься детьми, прославлен безумным.
После великих примеров себя ли напомню?
Кроме чести, всем я жертвовал музам;
Что ж мне наградой? — зависть, хула и забвенье.
Тщетно в утеху друзья твердят о потомстве;
Люди те же всегда: срывают охотно
Лавр с недостойной главы, но редко венчают
Терном заросшую мужа благого могилу,
Музы! простите навек; соха Триптолема
Впредь да заменит мне вашу изменницу лиру.
Здесь в пустыне, нет безумцев поэтов;
Здесь безвредно висеть ей можно на дубе,
Чадам Эола служа и вторя их песни».
Сетуя, так вещал Евдор благородный,
Сын Полимаха-вождя и лепой Дориды,
Дщери Порфирия, славного честностью старца.
Предки Евдора издревле в дальнем Епире
Жили, между Додонского вещего леса,
Града Вуфрота, и мёртвых вод Ахерузы;
Двое, братья родные, под Трою ходили:
Старший умер от язвы в брани суровой,
С Неоптолемом младший домой возвратился;
Дети и внуки их все были ратные люди.
Власть когда утвердилась владык македонских,
Вождь Полимах царю-полководцу Филиппу,
Сам же Евдор служил царю Александру;
С ним от Пеллы прошёл до Индейского моря.
Бился в многих боях; но, духом незлобный,
Лирой в груди заглушал военные крики;
Пел он от сердца, и часто невольные слезы
Тихо лились из очей товарищей ратных,
Молча сидящих вокруг и внемлющих песни.
Сам Александр в Дамаске на пире вечернем
Слушал его и почтил нелестной хвалою;
Верно бы, царь наградил его даром богатым,
Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался.
После ж, как славою дел ослепясь, победитель,
Клита убив, за правду казнив Каллисфена,
Сердцем враждуя на верных своих македонян,
Юных лишь персов любя, питомцев послушных,
Первых сподвижников прочь отдалил бесполезных, —
Бедный Евдор укрылся в наследие предков,
Меч свой и щит повесив на гвоздь для покоя;
К сельским трудам не привыкший, лирой любезной
Мнил он наполнить всю жизнь и добыть себе славу.
Льстяся надеждой, предстал он на играх Эллады;
Демон враждебный привёл его! правда, с вниманьем
Слушал народ, вполголоса хвальные речи
Тут раздавались и там, и дважды и трижды
Плеск внезапный гремел; но судьи поэтов
Важно кивали главой, пожимали плечами,
Сердца досаду скрывая улыбкой насмешной.
Жестким и грубым казалось им пенье Евдора.
Новых поэтов поклонники судьи те были,
Коими славиться начал град Птолемея.
Юноши те предтечей великих не чтили:
Наг был в глазах их Омир, Эсхил неискусен,
Слаб дарованьем Софокл и разумом — Пиндар;
Друг же друга хваля и до звёзд величая,
Юноши (семь их числом) назывались Плеядой,
В них уважал Евдор одного Феокрита
Судьи с обидой ему в венце отказали;
Он, не желая врагов печалию тешить,
Скрылся от них; но в дальнем, диком Епире,
Сидя у брега реки один и прискорбен,
Жалобы вслух воссылал на муз и на Фива.

Ночь расстилала меж тем священные мраки,
Луч вечерней зари на западе меркнул,
В небе безоблачном редкие искрились звезды,
Ветр благовонный дышал из кустов, и порою
Скрытые в гуще ветвей соловьи окликались.
Боги услышали жалобный голос Евдора;
Эрмий над ним повёл жезлом благотворным —
Сном отягчилась глава и склонилась на рамо.
Дщерь Мнемозины, богиня тогда Каллиопа
Лёгким полётом снеслась от высокого Пинда.
Образ приемлет она младой Эгемоны,
Девы прелестной, Евдором страстно любимой
В юные годы; с нею он сладость Гимена
Думал вкусить, но смерти гений суровый
Дхнул на неё — и рано дева угасла,
Скромной подобно лампаде, на ночь зажженной
В хижине честной жены — престарелой вдовицы;
С помощью дщерей она при свете лампады
Шёлком и златом спешит дошивать покрывало,
Редкий убор, заказанный царской супругой,
Коего плата зимой их прокормит семейство:
Долго трудятся они; когда ж пред рассветом
Третий петел вспоет, хозяйка опасно
Тушит огонь, и дщери ко сну с ней ложатся,
Радость семейства, юношей свет и желанье,
Так Эгемона, увы! исчезла для друга,
В сердце оставив его незабвенную память.
Часто сражений в пылу об ней он нежданно
Вдруг вспоминал, и сердце в нем билось смелее;
Часто, славя на лире богов и ироев,
Имя её из уст излетало невольно;
Часто и в снах он видел любимую деву.
В точный образ её богиня облекшись,
Стала пред спящим в алой, как маки, одежде;
Розы румянцем свежие рделись ланиты;
Светлые кудри вились по плечам обнаженным,
Белым как снег; и небу подобные очи
Взведши к нему, так молвила голосом сладким:

«Милый! не сетуй напрасно; жалобой строгой
Должен ли ты винить богов благодатных —
Фива и чистых сестр, пиерид темновласых?
Их ли вина, что терпишь ты многие скорби?
Властный Хронид по воле своей неиспытной
Благо и зло ив урн роковых изливает.
Втайне ропщешь ли ты на скудость стяжаний?
Лавр Геликона, ты знал, бесплодное древо;
В токе Пермесском не льётся злато Пактола.
Злата искать ты мог бы, как ищут другие,
Слепо служа страстям богатых и сильных...
Вижу, ты движешь уста, и гнев благородный
Вспыхнул огнём на челе… о друг, успокойся:
Я не к порочным делам убеждаю Евдора;
Я лишь желаю спросить: отколе возникнул
В сердце твоём сей жар к добродетели строгой,
Ненависть к злу и к низкой лести презренье?
Кто освятил твою душу? — чистые музы.
С детства божественных пчёл питаяся медом,
Лепетом отрока вторя высокие песни,
Очи и слух вперив к холмам Аонийским,
Горних благ ища, ты дольние презрел:
Так, если ветр утихнет, в озере светлом
Слягут на дно песок и острые камни,
В зеркале вод играет новое солнце,
Странник любуется им и, зноем томимый,
В чистых струях утоляет палящую жажду,
Кто укреплял тебя в бедствах, в ударах судьбины,
В горькой измене друзей, в утрате любезных?
Кто врачевал твои раны? — девы Парнаса.
Кто в далёких странах во брани плачевной,
Душу мертвящей видом кровей и пожаров,
Ярые чувства кротил и к стону страдальцев
Слух умилял? — они ж, аониды благие,
Печной подобно кормилице, ласковой песнью
Сон наводящей и мир больному младенцу.
Кто же и ныне, о друг, в земле полудикой,
Мглою покрытой, с областью Аида смежной,
Чарой мечты являет очам восхищенным
Роскошь Темпейских лугов и величье Олимпа?
Всем обязан ты им и счастлив лишь ими.
Судьи лишили венца — утешься, любезный:
Мид-судия осудил самого Аполлона.
Иль без венцов их нет награды поэту?
Ах! в таинственный час, как гений незримый
Движется в нем и двоит сердца биенья,
Оком объемля вселенной красу и пространство,
Ухом в себе внимая волшебное пенье,
Жизнию полн, подобной жизни бессмертных,
Счастлив певец, счастливейший всех человеков.
Если Хрон, от власов обнажающий темя,
В сердце ещё не убил священных восторгов,
Пой, Евдор, и хвались щедротами Фива.
Или… страшись: беспечных музы не любят.
Горе певцу, от кого отвратятся богини!
Тщетно, раскаясь, захочет призвать их обратно:
К неблагодарным глухи небесные девы».

Смолкла богиня и, белым завесясь покровом,
Скрылась от глаз; Евдор, востревожен виденьем,
Руки к нему простирал и, с усилием тяжким
Сон разогнав, вскочил и кругом озирался.
Робкую шумом с гнезда он спугнул голубицу:
Порхнула вдруг и, сквозь частые ветви спасаясь,
Краем коснулась крыла висящия лиры:
Звон по струнам пробежал, и эхо дубравы
Сребряный звук стенаньем во тьме повторило.
«Боги! — Евдор воскликнул, — сон ли я видел?
Тщетный ли призрак, ночное созданье Морфея,
Или сама явилась мне здесь Эгемона?
Образ я видел её и запела; но тени
Могут ли вспять приходить от полей Перзефоны?
Разве одна из богинь, несчастным утешных,
В милый мне лик облеклась, харитам подобный?.
Разум колеблется мой, и решить я не смею;
Волю ж её я должен исполнить святую».

Так он сказал и, лиру отвесив от дуба,
Путь направил в свой дом, молчалив и задумчив.

«Свежо! Не завернем ли в хату?» —
Сказал я потихоньку брату,
А мы с ним ехали вдвоем.
«Пожалуй,— он сказал,— зайдем!»
И сделали… Вошли; то хата
Малороссийская была:
Проста, укромна, небогата,
Но миловидна и светла…
Пуки смолистые лучины
На подбеленном очаге;
Младые паробки, дивчины,
Шутя, на дружеской ноге,
На жениханье, вместе сели
И золоченый пряник ели…
Лущат орехи и горох.
Тут вечерница!.. Песни пели…
И, с словом: «Помогай же бог!» —
Мы, москали, к ним на порог!..
Нас приняли — и посадили;
И скоморохи-козаки
На тарабанах загудели.
Нам мед и пиво подносили,
Вареники и галушки
И чару вкусной вареницы —
Усладу сельской вечерницы;
И лобобриты старики
Роменский в люльках запалили,
Хлебая сливянки глотки.
Как вы свежи! Как белолицы!
Какой у вас веселый взгляд
И в лентах радужных наряд!
Запойте ж, дивчины-певицы,
О вашей милой старине,
О давней гетманов войне!
Запойте, девы, песню-чайку
И похвалите в песне мне
Хмельницкого и Наливайку…
Но вы забыли старину,
Тот век, ту славную войну,
То время, людям дорогое,
И то дешевое житье!..
Так напевайте про другое,
Про ваше сельское бытье.
И вот поют: «Гей, мати, мати!
(То голос девы молодой
К старушке матери седой)
Со мной жартует он у хати,
Шутливый гость, младой москаль!»
И отвечает ей старушка:
«Ему ты, дочка, не подружка:
Не заходи в чужую даль,
Не будь глупа, не будь слугою!
Его из хаты кочергою!»
И вот поют: «Шумит, гудет,
И дождик дробненькой идет:
Что мужу я скажу седому?
И кто меня проводит к дому?.»
И ей откликнулся козак
За кружкой дедовского меда:
«Ты положися на соседа,
Он не хмелен и не дурак,
И он тебя проводит к дому!»
Но песня есть одна у вас,
Как тошно Грицу молодому,
Как, бедный, он в тоске угас!
Запой же, гарная девица,
Мне песню молодого Грица!
«Зачем ты в поле, по зарям,
Берешь неведомые травы?
Зачем, тайком, к ворожеям,
И с ведьмой знаешься лукавой?
И подколодных змей с приправой
Варишь украдкою в горшке? —
Ах, чернобривая колдует…»
А бедный Гриц?. Он всё тоскует,
И он иссох, как тень, в тоске —
И умер он!.. Мне жалко Грица:
Он сроден… Поздно!.. Вечерница
Идет к концу, и нам пора!
Грязна дорога — и гора
Взвилась крутая перед нами;
мы, с напетыми мечтами,
В повозку… Колокол гудит,
Ямщик о чем-то говорит…
Но я мечтой на вечернице
И всё грущу о бедном Грице!..

Кто принял в грудь свою язвительные стрелы
Неблагодарности, измены, клеветы,
Но не утратил сам врожденной чистоты
И образы богов сквозь пламя вынес целы;

Кто терновым путём идя в труде, как пчёлы,
Сбирает воск и мёд, где встретятся цветы, -
Тому лишь шаг — и он достигнул высоты,
Где добродетели положены пределы.

Как лебедь восстаёт белее из воды,
Как чище золото выходит из горнила,
Так честная душа из опыта беды:

Гоненьем и борьбой в ней только крепнет сила,
Чем гуще мрак кругом, тем ярче блеск звезды,
И чем прискорбней жизнь, тем радостней могила.

Не белые лебеди
Стрелами охотников
Рассыпаны в стороны,
Стремглав по поднебесью
Испуганны мечутся.

Не по морю синему,
При громе и молниях,
Ладьи белокрылые
На камни подводные
Волнами наносятся.

Среди поля чистого
Бежит православная
Рать русская храбрая
От силы несчетныя
Татар-победителей.

Как ток реки,
Как холмов цепь.
Врагов полки
Просекли степь.
От тучи стрел
Затмился свет;

Сквозь груды тел
Прохода нет.
Их пращи — дождь,
Мечи — огонь.
Здесь — мёртвый вождь,
Тут — бранный конь.
Там — воев ряд,
А там — доспех:
Не может взгляд
Окинуть всех.
На тьмы татар
Бойцы легли,
И крови пар
Встаёт с земли.

В той равнине холм высокий,
На холме ракитов куст.
Отдыхает одинокий Витязь там.
Стрелами пуст,
Тул отброшен бесполезный;
Конь лежит; в груди — стрела;
Решето стал щит железный,
Меч — зубчатая пила.

Вздохи тяжёлые грудь воздымают;
Пот, с кровью смешанный, каплет с главы;
Жаждой и прахом уста засыхают;
На ноги сил нет подняться с травы.
Издали внемлет он ратному шуму:
Лютой млатьбе — не колосьев, а глав,
Горькую витязь наш думает думу -
Галицкий храбрый Мстиславич Мстислав.

Ах, рвётся надвое
В нем сердце храброе:
Не со крестом ли в бой
Хоть одному идти
На силы тёмные
Татар-наездников?!
Не понаведаться ль,
Здоров ли верный меч?
Уж не устал ли он
Главы поганых сечь?
Не уморился ли
Так долго кровью течь?
Коли в нем проку нет,
Так не на что беречь:
Свались на прах за ним
И голова со плеч!
Нет срама мёртвому,
Кто смог костями лечь.

И три раза, вспыхнув желанием славы,
С земли он, опершись на руки кровавы,
Вставал.
И трижды истекши рудою обильной,
Тяжёлые латы подвигнуть бессильный,
Упал.

Смертный омрак,
Сну подобный,
Силу князя
Оковал.

Бездыханный,

Неподвижный,
Беззащитный
Он лежит.

Что, о боже,
Боже правый,
Милосердный,
Будет с ним?

Неужели
Ты попустишь
Нечестивым
Умертвить?

Меч ли тёмный
Христианску
Душу с телом
Разлучит?

Не омыту
Покаяньем,
Не причастну
Тайн святых?

Или звери
Плотоядны
Кровь полижут
Честных ран?

Труп ли княжий,
Богатырский
Стадо галиц
Расклюет?

Кто из пепла
Жизнь угасшу
Новой искрой
В нем зажжет?

В поле звонком — стук конских копыт.
Скачет всадник, весь пылью покрыт;
Он с преломленным в пахе копьём
Быстро мчится ретивым конем:
Молодец, веселясь на бою,
Позабыл, знать, и рану свою.
Кто сей юноша славы и сил?
Зять княжой, рати свет, Даниил.

Пусть бы встретился с ним лютый зверь,
Пусть привиделся б рогатый бес, -
Не дрогнул бы князь — таков он смел;
Но чуть-чуть не застонал навзрыд,
Как увидел, что родимый тесть
На сыру землю лёг замертво.

Как быть? Спасу в душе помолясь,
Подхватил его на руки князь,
Поперёк перекинул седла
И помчался к реке, как стрела.
Что ты, князь! Ведь не поле — река:
Ты удал, да вода глубока.
С небеси помоги тому бог,
Кто сам ближнему в нужде помог!

И вышло так: усердной часть дружины
У берега с ладьею ждёт князей;
Они в живых — и убыло кручины.
Но Даниил прикрикнул на детей:
«Вы, отроки, сюда бегите спешно!
Вам — вечный стыд, мне — горе неутешно,
Коль наш отец от тяжких ран умрёт;
Моя — ничто: и после заживет».
Мстиславу все бегут помочь толпою.
Оружье сняв, омыли кровь водою
И, белый плат на язвы расщипав,
Внесли в ладью; тут вспомнился Мстислав.

Но лучше бы очей не раскрывал вовеки,
Чем битвы зреть конец: и крови русских реки,
И трупов их бугры, и малое число
Спасенных от меча на вящее лишь зло:
На бегство, глад, болезнь, ужасные мученья -
Всегдашний, горький плод несчастного сраженья;
И победителей необозримый стан,
Чрез всю широку степь бесправильно расстлан,
Где всюду тут и там огнь засвечался дымный,
Как звезды на небе в бесснежный вечер зимный.
При зрелище таком князь храбрый восстенал
И слабым голосом скорбь сердца просвещал:

«О горе вечное Мстиславу!
На мне — вина такого дня,
И внуки поздние по праву
В нем будут укорять меня.

Весь опыт браней долголетних
Одним я разом погубил:
Напал на рать врагов несчетных
И тем разбитье заслужил.

Не остановятся отныне
Успехом гордые враги,
Доколь Россию всю — пустыне
Не уподобят их шаги.

Их орд на нас польется море,
А сила русская мала.
О горе, вечное мне горе,
Что я виновник первый зла!

Но чем бы ни решались битвы,
Моя надежда всё крепка:
Услышит наши бог молитвы -
И нас спасёт его рука.

Он русским даст терпенья силу,
Они дождутся красных дней;
У нас в земле найдут могилу
Враги, гордившиесь над ней».

Так Мстислав Мстиславич храбрый Галицкий молвил.
На руки склонши главу, Даниил его слушал безмолвно.
Отроки ж, вёслами быстрые волны дружно взметая,
К берегу мчали ладью; сошли и князья и дружина,
Пали наземь лицом и в слезах благодарных молили
Бога и Спаса Христа и пречистую деву Марию.

Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода!
Ты царствуй над нами!
Ах! лучше смерть, чем жить рабами, —
Вот клятва каждого из нас…

1818

(Куплеты, сложенные от скуки в дороге)

Тоскуя — полосою длинной,
В туманной утренней росе,
Вверяет эху сон пустынный
Осиротелое шоссе…

А там вдали мелькает струнка,
Из-за лесов струится дым:
То горделивая чугунка
С своим пожаром подвижным.

Шоссе поет про рок свой слезный:
«Что ж это сделал человек?!
Он весь поехал по железной,
А мне грозит железный век!..

Давно ль красавицей дорогой
Считалась общей я молвой? —
И вот теперь сижу убогой
И обездоленной вдовой.

Где-где по мне проходит пеший;
А там и свищет и рычит
Заклепанный в засаде леший
И без коней — обоз бежит…»

16 ноября 1869

Нет, други! Сердце расщепилось
И опустела голова…
Оно так бойко билось, билось,
И — стало… чувства и слова
Оцепенели… Я, бескрылый,
Стою, хладею и молчу:
Летать по высям нет уж силы,
А ползать не хочу!!

5

Конский топот, говор шумный,
Клик, и беганье, и стон,
И оружья звук — в Бургосе,
У палаты короля.
Вышел спешно из покоев
Дон Фернандо, сам король;
Все придворные бояре
Вслед ему пошли к дверям.
У дверей стоит Химена,
Разметавши волоса,
Обливается слезами,
Пала в ноги королю.
А дон Дьег — с другого края;
Триста храбрых с ним мужей,
И меж ними сам дон Родриг,
Из кастильцев молодец.
Все сидят на мсках верхами,
Только Родриг на коне;
Все тут в замшевых перчатках,
А в железных он один;
Все они в шелку и в злате,
Он же в латах боевых.
И народ, как их завидел,
И весь двор, как вышел к ним,
Все вскричали: «Посмотрите,
Отрок Гормаса убил!»
Тут дон Родриг оглянулся,
Громко молвил: «Кто из вас
Графа смертию обижен,
Друг, иль ближний, иль родной?
Пусть хоть конный он, хоть пеший
Выйдет». Все ему в ответ:
«Разве черт с тобою драться
Выйдет на свою беду».
Триста всадников поспешно
Все слезали с мсков своих,
Королю к руке ходили;
Лишь остался на коне
Родриг. «Слезь с коня, сын Родриг,-
Тут сказал ему отец,-
Поцелуй Фернанду руку».
— «Если ты велишь, пожалуй:
Я с охотою сойду».

16

От венца из церкви божьей
Дивный двинулся их ход:
Родриг впереди с Хименой,
С нею рядом важно шел
Сам король за их отца,
Подле ж Родрига почтенный
Лаин Кальво архирей,
А за ними длинным рядом
И другие господа.
Праздничные вновь вороты
К свадьбе сделаны нарочно,
Ими во дворец вошли.
Улицей повсюду в окнах
Все развешаны ковры,
А травою и цветами
Вся усыпана земля.
До дворца от самой церкви
С песнями бежал народ;
С бубнами, с колоколами,
С восклицаньем провожал.
Альвар-Фанец (он у Сида
Друг был первый из друзей),
Слуг за ним бежало пропасть,
Сам украшенный рогами,
Шел одетый он быком.
Антолин, ездок искусный,
Ехал на осле верхом.
Пелаец, большой потешник,
Нес с горохом пузыри
И бросал во весь народ.
Помирал король со смеху,
И пажу, который дамам
На смех черта представлял,
Насмешил и напугал,
Дал он горсть мараведисов
Между черни раскидать.
Сам король за праву руку
Вел Химену ко дворцу;
Встречу вышла королева,
И придворные за ней;
Как ни весело шло прежде,
Веселей еще пошло.
Сыпали из окн пшеницы
Так, что в шляпу королю
И за пазуху Химене
Тьма насыпалася зерн;
И по зернышку все вынул,
И в присутстве королевы,
У Химены сам король.
Как завидел Альвар-Фанец,
Так и заревел быком:
«Голова не так завидна,
Как рука у короля».
— «Четверик ему пшеницы
Дать,- сказал король,- а ты
Обойми его, Химена;
Он изрядно подшутил».
Всюду шумное веселье;
Лишь в Хименниной душе
Нет его: в великом счастьи
Радость к сердцу не дойдет;
Все шумят, она ни слова:
Ей и слов уж не найти.

21

Счастье, слава, власть, богатство,
Все сокровища земные
Суть ничто: так на воде
Пузырек из капли вскочит
И исчезнет в тот же миг.
Дон Фернандо, он, великий
(И недаром прозван так),
Всей Гишпании властитель,
Ждет последнего часа.
На одре простертый смерти,
Мысли в вечность устремил;
Все он земли, всё драгое
Разделил уж по сынам.
Чей вдруг голос раздается
В опечаленном дворце?
То инфанты дон Урраки
Плач, рыдание и стон.
В грустном черном покрывале
Со слезами подошла,
У подножия кровати
На колена пред отцом
Пала и, лобзая руку,
Жалобу взнесла к нему:
«Где, родитель, установлен
Богом иль людьми закон,
Чтоб, как ты, сынам для пользы
Без наследства кинуть дочь?
Все ты области и земли
Между братьев разделил,
А меня одну, родитель,
Дочь свою ты позабыл.
Государь, коль так, то, стало,
Я не дочь твоя: хотя бы
Незаконной плод любви
Я была, природы голос
Ты бы слышал и тогда.
Если в чем, отец владыко,
Виновата пред тобою,
Назови мою вину;
Если ж нет ее, что скажут
О тебе в чужих землях?
Что сказать всем добрым людям
О правдивом короле,
Кто для дочери невинной
Правду при смерти забыл?
В свет входя, мужчина сильный
Средства сам в себе найдет
Приумножить достоянье;
Праздным им отдать все то,
Что добыть трудами должно,
Есть, родитель, сыновьям
Не добро, а униженье;
Но скажи: что может дочь?
Женщине чем жить на свете?
Без защиты на земле,
Ей осталась в послушаньи
И служении вся честь.
Коль отец мне не оставит
Ни угла в земле своей,
Я бегу в чужую землю.
Там,- прости жестокость слова,-
Чтобы скрыть, как ты жесток,
От отца я отрекуся,
Он отрекся ж от меня.
Так и быть, по белу свету
Я скиталицей пойду;
Жаль моей лишь крови царской:
Я забыть о ней боюся,
Как и сам забыл отец».
Так с рыданьем и слезами
Дон Урраки речь лилась.
Кончила; и со вниманьем
Отходящего отца
Ожидали все ответа:
Слов последних короля.

22

Короля молчать заставить
Может женщина одна.
Дон Фернанд, добыча смерти,
Слышит дочери укор;
В нем еще довольно силы
О надменной воздохнуть,
Но едва-едва достало
На последние слова:
«Если б, дочь моя, ты слезы
Вместо суетных богатств
Об отце так проливала,
О! тогда б душа моя
Позже с телом разлучилась;
Но когда твой гордый плач
У одра моей кончины
Требует лишь благ земных,
Посмотри: я умираю,
Много ль их возьму с собой?
Я хвалю творца благого,
Подкрепившего меня
Дать ответ тебе и душу
От греха твою отвесть;
О своей, надеюсь твердо,
Что ее бог пустит в рай:
Слов твоих огонь ей вместо
Очищенья от грехов.
Рассуди сама и молви:
Час последний, смерти час,
Вряд ли выбран был счастливо
Душу скорбью отягчать.
Ты завидуешь, что братьям
Земли роздал я одним;
Но забыла долг и бремя,
Возложенные на них:
Долг — им охранять их землю,
Бремя — ею управлять;
Ты ж ни в чем не знаешь нужды
Бедны братья и с добром,
Ты ж безо всего богата;
Лицам, званья твоего,
Кто сыскать не может равных,
Никакой и нужды нет,
Разве век отжить спокойно
В монастырской тишине.
Ты мне дочь, но я стыжуся
Ныне быть твоим отцом,
И виню себя в том только,
Что не выучил добру.
Дочь ты матери почтенной,
Но судя со слов твоих,
Молоком питалась вредным
У кормилицы дурной.
Ты грозишь в чужую землю
Убежать, о дочь моя!
Кто словам дал столько воли,
Сбросил иго и стыда;
Так, он в сердце уж бесчестен,
Кто бесчестным хочет быть.
Но мне легче, чтоб из тела
Грешный дух твой излетел,
Чем позор почтенной крови
Видеть в дочери моей.
Я хотел сперва, чтоб братья
Содержали вас, сестер;
Но теперь велю вам, дети,
Чтоб вы все меня равно
После смерти поминали,
Слушайте, что вам велю:
Бедных вас я не оставлю
После жалобы твоей.
Род ваш знатен, благороден,
Пол ваш немощен и слаб;
И за тем в удел Замору,
Город крепкий и большой,
Я дарю тебе, Уррака.
Честных много в нем мужей,
В них найдешь и оборону
И пример, как с честью жить.
Хоть сестра твоя меньшая
Не просила ни о чем,
Все равно: тебе — Замора,
Торо ей уделом будь.
Вот моя пред смертью воля;
Если ж кто из вас, сыны,
У сестер возьмет наследство,
Будь он проклят от отца».
Все к словам тут королевским,
Все примолвили: «Аминь!
Проклят, кто сестер обидит!
Смерть ему и божья казнь!»
Дон Альфонс и дон Гарц_и_я
Молвили: «Аминь»; дон Санч
Тут же был, смотрел и слушал,
И один из всех — молчал.[1]

[1]Романсы о Сиде. 5-й; 16-й; 21-й; 22-й. Написано в 1822-1823 гг. Впервые: Соч. Ч. 2. Катенин перевел первые 22 испанских романса о Сиде, обработанных немецким поэтом и ученым И.-Г. Гердером (1744-1803). Первые 22 романса представляют собой законченный цикл, повествующий о подвигах Сида во времена царствования Фердинанда I. В основе текста Гердера — французский прозаический перевод испанских романсов. Катенин ориентировался как на Гердера, так и непосредственно на испанские оригиналы романсов. В статье «О поэзии испанской и португальской» («Размышления и разборы») Катенин очень высоко оценивает романсы о Сиде: «…после божественного Гомера не найду ничего лучше и привлекательнее… По-моему, в такой самородной поэзии нет и не может быть пороков: нашего вкуса, или, правильнее сказать, наших
привычек, она знать не обязана; а мы должны, буде одарены вкусом чистым и живым чувством прекрасного, применяться к обычаям старины, перенесшись совершенно в тот быт, забыть на время свое воспитание и предрассудки, им вкорененные…» Сид — любимый народный герой Испании, историческое лицо по имени Руи (Родриго) Диас граф де Бивар (ок. 1030-1099), родился в Бургосе, прославился в войнах с маврами. По преданию, мавры и дали ему имя Сид (от арабского seid — господин, повелитель, победитель). Дон Фернандо — Фердинанд I Кастильский (1035-1065).

Год написания: 1822-1823

Ночь тихая! меня приятно ты застала
На камне мшистом сем, где сладко я уснул.
Румяная заря всё небо устилала,
И солнца из-за гор последний луч блеснул.

Зарделись облака вечерние, златые,
Весь запад воспылал сияющим огнём;
Вдали же тёмный лес и рощицы густые
Казались розовым обложены венцом.

Вечерняя звезда долину осветила,
По гнёздам парами пернатые легли,
Тень длинная с горы высокой нисходила,
И медленно глаза сомкнулися мои.

Ты ль, звучный соловей, ты ль песнию игривой
Сон усладительный согнал с моих очей
Иль быстрый в роще бег дриады боязливой
От фавна резвого, гонящегось за ней?

Приятство новое душа моя вкушает,
И новую красу мой взор прельщенный зрит:
Природа вкруг меня вся тихо засыпает,
Лишь роща ветвями зелёная шумит.

Здесь месяц на луга блеск рассыпает чистый,
Густые сучья там дробят его лучи,
Тут переливом их горит ручей сребристый,
А там светло как днём сияет холм в ночи.

Куренья сладкие вечернею порою
Возносятся с цветов, сокрытых меж травы.
Мой тщетно ищет взор под тенью вас густою,
Но запах нежный ваш укажет мне, где вы.

Вдали видна гора, обросшая кустами;
Там ивы древние сплелися над водой,
Распространяя тень кудрявыми верхами,
Клонящимись к земле под листьев тяготой.

Оттоле быстрый ток в равнину истекает;
Я слышу шум его: он катится, журчит,
О камни мшистые струй влагу разбивает
И пену белую с собою в дол крутит.

Вот облако нашло: завесою прозрачной
Задернут бледный зрак задумчивой луны.
Постой, блестящая! — рассей тень ночи мрачной
И освети мой путь с лазурной вышины.

Пойду на злачный холм, где виноградны лозы
И хмель виющийся сгибают тёмный свод,
Соплетшись, где растут с малиной дики розы
И льётся с говором поток хрустальных вод.

С друзьями часто там, увенчанный цветами,
За чашей круговой я Вакха величал
И глас мой, съединив любезных с голосами,
Песнь радостную в честь бессмертному певал.

Всесильный бог вина сам холм сей посещает;
Чаш звонких сребряных здесь часто слышен стук,
И путник ужасом священным замирает,
Внимая громкий смех и плеск весёлых рук.

Беседка тихая! под тень твою густую
Прими меня и сном прохладным успокой:
Пусть деву хоть во сне увижу дорогую,
И счастлив буду сей прелестною мечтой.

Подъял уста сей грешник исступленный
От страшных яств, утер их по власам
Главы, им в тыл зубами уязвленной,
И начал так: «Ты хочешь, чтоб я сам
Скорбь растравил, несноснейшее бремя
Душе моей, и сердцу, и уму;
Но коль слова мои должны быть семя,
И плод их — срам злодею моему,
И речь и плач услышишь в то же время.
Не знаю я, кто ты, ни почему
Достиг сюда; звук слов внимая стройный,
Флоренции, я мню, ты гражданин;
Так знай: мой враг епископ недостойный
Рогер, а я несчастный Уголин.
И вот за что сосед я здесь злодею:
Изменою пристав к моим врагам,
Он предал им меня с семьёй моею,
И смертию казнен я после там;
Но смерть ничто, когда правдивой вести
Ты не слыхал о том, как умер я;
Узнав о всем, суди — я прав ли в мести.
Сквозь тесных окн темницы моея
(Её по мне зовут темницей глада,
В ней многих был несчастных слышен стон)
Уж зрелся мне, затворников отрада.
Свет дня, как вдруг мне злой приснился сон:
Судьба моя в нем вся открылась взору.
Приснилось мне, что он расставил сеть
И волка гнал с волчатами на гору,
Претящую от Пизы Лукку зреть."
Псы тощие, сообщники злодея,
Служа ему, гналися за зверьми,
И вскоре, сил для бега не имея,
Им пойманы в сетях отец с детьми;
Набегли псы и, гладом свирепея,
Терзали их зубами и ногтьми.
Испуганный предвестьем страшным неба,
Я слышу, встав, детей моих сквозь сна:
Все плачут, все на пищу просят хлеба…
Жесток же ты, когда и мысль одна
Про скорбь мою тебя не вводит в слезы!
О чем же ввек заплакать можешь ты?
Меж тем приспел обычный час трапезы;
И все, боясь мной виденной мечты,
Мы ждали яств и слышим стук: железы
Звучат внизу, темничной башни дверь
Вдруг заперлась; я на детей невольно
Взглянул, без слов, недвижим, как теперь;
Не плакал я, но сердцу было больно.
Меньшой из них заплакал и вскричал:
„Что страшно так глядишь на нас, родитель?“
Ни слова я ему не отвечал,
Молчал весь день, всю ночь, доколь обитель
На утро нам луч солнца осветил.
При свете том, взглянув на дверь темницы
И на детей, моих не стало сил:
Глад исказил прекрасные их лицы,
И руки я, отчаян, укусил.
Сыны же, мня, что глад я свой руками
Хочу питать, все встали, подошли:
„Родитель наш! — сказали, — лучше нами
Насыться; ты сей плотью от земли
Одел нас, ты и снимешь: мы согласны“.
Я смолк опять, и дети сироты
Два дни, как я, сидели все безгласны:
Сыра земля! не расступилась ты!
Четвёртый день мы наконец встречаем;
Мой старший сын упал к моим ногам,
Вскричав: „Отец! дай помощь, умираем…“
И умер с тем. Как зришь меня, так сам
По одному, я зрел, и все другие
Попадали; ослепнув, я блуждал
Три дни по ним, будил тела драгие
И мёртвых их три ночи призывал.
Потом и сам я слег между сынами».
Так кончил он, и в бешенстве корысть,
Главу врага, вновь ухватив зубами,
Как алчный пес, стал крепкий череп грызть.

Ветр нам противен, и якорь тяжелый
Ко дну морскому корабль приковал.
Грустно мне, грустно, тоскую день целый;
Знать, невеселый денек мне настал.

Скоро минуло отрадное время;
Смерть всё пресекла, наш незваный гость;
Пала на сердце кручина как бремя:
Может ли буре противиться трость?

С жизненной бурей борюсь я три года,
Три года милых не видел в глаза.
Рано с утра поднялась непогода:
Смолкни хоть к полдню, лихая гроза!

Что ж! может, счастливей буду, чем прежде,
С матерью свидясь, обнявши друзей.
Полно же, сердце, вернися к надежде;
Чур, ретивое, себя не убей.

1814

В стольном Киеве великом
Князь Владимир пировал;
Окружён блестящим ликом,
В светлой гридне заседал.
Всех бояр своих премудрых,
Всех красавиц лепокудрых,
Сильных всех богатырей
Звал он к трапезе своей.

За дубовый стол сахарных
Сорок яств принесены;
Меду сладкого янтарных
Сорок чаш опразднены —
Всех живит веселье ново;
Изронил златое слово
Князь к гостям: «Пошлем гонца, —
Грустен пир, где нет певца».

Молвил князь; гонец поспешный
Скоро в путь, скорей — назад,
И, певец на пир утешный,
Вдохновенный с ним Услад.
Вещий перст живые струны
Всколебал; гремят перуны:
Зверем рыщет он в леса,
Вьётся птицей в небеса.

Бодры юноши внимали,
Быстрый взор в певца вперя;
Девы красные вздыхали,
Робким оком долу зря.
Князь, чудясь искусству дивну,
Повелел златую гривну
С цепью бисерной принесть —
Песней сладких в мзду и честь.

«Не дари меня ты златом,
Цепью редкой не дари.
Пусть в наряде сем богатом
В брань текут богатыри;
Им бояр укрась почтенных,
Власти бременем стягченных:
Воин — меч, а судия —
Щит державы твоея.

Я пою, как птица в поле,
Оживленная весной;
Я пою: чего мне боле?
Песнь от сердца — дар драгой.
Если ж хочешь, князь, награду
По желанью дать Усладу, —
Пусть почтит меня княжна
Кубком светлого вина».

Налит кубок: «Будьте здравы,
Гости честные, всегда;
Обо мне во дни забавы
Вспомяните иногда.
Дом ваш полон всем, и сами
Вы любимы небесами:
Благодарны ж будьте им,
Сколько гость ваш вам самим».

Уже настала ночь; ветр хладный в поле свищет,
И бурей вдалеке колеблются валы,
И в поле диком взор убежища не сыщет.
Источник пенистый, свергаясь со скалы,
Дождями наводнен крутится по долине.
Оставлена, одна в безлюдной я пустыне. —
Восстань, луна! пролей на землю луч златой;
Явите, звезды! мне ваш образ благотворной,
И укажите путь до той пещеры горной,
Где ловлей утомлен Сальгар почиет мой.
Он там лежит, и псов вокруг усердных стая
Отрежет и лук его и тул пернатых стрел;
А я под древом здесь зову его, рыдая,
И жду, чтобы его хоть голос долетел.
Ах! ветров страшный рев, потоков шум унылый,
Претят, чтобы достиг ко мне сей голос милый. —
Почто же медлишь ты, Сальгар, любезный мой?
Или забыл уже свое мне обещанье?
Вот камень, древо: здесь назначил ты свиданье,
И здесь я жду вотще, и нет тебя со мной.
Сальгар! возлюбленный! увы! чтоб быть с тобою
Рассталась с братом я, оставила отца;
Мой род с твоим горят взаимною враждою,
Лишь наши сей вражды не ведают сердца.
Ветр буйный! укротись, твой шум меня терзает,
И ты, о водопад! умолкни хоть на час.
Сальгар! Сальгар! я здесь, здесь Кольма ожидает,
Здесь камень, древо здесь… теряется мой глас. —
Светлеет ночь; трава сребрится на долине,
И по горам луны мелькает бледный свет;
Но никого не зрю на серой их вершине,
Не слышу лая псов, и там Сальгара нет. —
Двух спящих воинов я в поле примечаю.
Посмотрим: Боже мой! Сальгар и с ним мой брат!
Вы примирилися, коль вместе вас встречаю…
Несчастная! они убитые лежат. —
Сальгар! почто убил ты брата мне любезна?
А ты, мой брат! почто Сальгара умертвил?
Потеря обоих равно для Кольмы слезна,
И в сердце Кольмином равно ваш образ жил.
Какой теперь я вас могу почтить хвалою?
О брат! ты некогда бывал противным страх;
А ты, прекраснейший в Морвеновых сынах,
Сальгар! друзья мои! беседуйте со мною.
Они безмолвны; жизнь слетела с их лица,
И под рукой моей не бьются их сердца.
О тени милые! хоть вы мне отвечайте:
Не устрашит меня умерших даже глас.
Куда сокрылись вы, отрадну весть подайте,
Скажите, где искать, везде найду я вас;
В которую идти пещеру мне велите?
Но что! стенаю я, а вы, друзья, молчите. —
Воссяду здесь одна я с грустию моей
И утренней зари дождуся со слезами;
Тогда могилу им усердными руками
Изроют их друзья, и я возлягу в ней.
Несчастной Кольмы жизнь как сон уж исчезает;
И что ей жить, когда любезных боле нет?
Близь тока, что с горы здесь шумно упадает,
Глубоким сном она в средине их уснет.
Лишь ночь сойдет с небес в своих покровах черных,
И томная луна проглянет в облаках,
Я буду здесь летать на крыльях ветров горных,
Рыдая и стеня на хладных сих гробах.
Услышит в хижине ловец мой глас унылой,
Он устрашит его и вместе усладит;
Придут сюда внимать плач Кольмы над могилой:
Сей плач героев смерть и славу возвестит.

Так песнь воспела нам прекрасная Минона,
И не могли мы ей внимать без слез и стона;
Всем Кольма грустная известна нам была,
И вновь, казалося, в Миноне ожила.
Тогда предстал Уллин и арфою златою
Нам песнь Альпинову приятно повторил.
О Рино! о Альпин! сколь чувством и душою
Внимавших вам владеть ваш глас искусен был!
Но вы покоитесь теперь в могилах мрачных;
Песнь ваша не слышна ни на вершинах злачных,
Ни моря на брегу, ни Сельмы во стенах:
Молчанье царствует на наших торжествах.
Сколь жалобно воспеть умели вы Морара!
Меч юноши сего был остр, как меч Оскара,
И духом он велик, как сильный был Фингал;
Но смерти час пришел, и юноша сей пал,
И восскорбел отец от тяжкого урона,
И горько нежная восплакала Минона:
Морару храброму сестра она была;
Лишь песнь Уллинову печальную вняла,
Как ясная луна пред бурей, удалилась.
Под бардов перстами вдруг арфа оживилась,
С Уллином вкупе я свой глас соединил,
И песней наших звук гул звонко повторил.

1821

Певец, возлюбленный богами,
Афинян вождь, краса и честь,
Тягчим преклонными годами,
Едва смогал их бремя несть.
Сто лет он жил для муз и славы,
Сто лет сограждан восхищал,
Когда в «Эдипе» им уставы
Судьбы таинственной вещал.

Но кто прозреть свою судьбину
Возмог, рождённый от жены?
Вотще был труд Лаия сыну
Бежать от роковой вины:
Тут оскудел на ум и силу,
Загадку Сфинкса разрешив;
И мог едва сыскать могилу
Далече от родимых Фив.

И ты, дщерями Мнемозины
С пелен взлелеянный певец,
Кому в восторге чувств Афины
Победный отдали венец!
Когда великого Эсхила
Превысил, юноша! в борьбе,
Тогда душа не возвестила,
Что, старцу, суждено тебе.

Прекрасна жизнь в весеннем цвете,
В довольстве здравия и сил;
Но старцу горько жить на свете:
Друзья его во тьме могил;
Младым — родства с ним тяжки узы;
Оставлен всеми, он один.
Блажен, когда хоть вы, о музы!
Его не презрите седин.

Молвы несчетными устами
Разносится в Афинах глас:
«Софокл ведется в суд сынами.
В нем огнь божественный угас,
В нем разум омрачили лета;
Он сам себе и детям враг;
И суд творить чины совета
Сбираются в Ареопаг».

И как весной разлиты волны
На берег низменный текут,
Так шумны, любопытства полны,
Толпы по стогнам в суд бегут.
На игры Вакховы во младость
Он прежде так их тьмами влек;
А ныне уж безумьем в радость
Для них великий человек.

Судьи Софокла вопросили.
Он им: «Какой я дам ответ,
Когда все чувства изменили
И слов в устах почти уж нет?
Но да спасусь от укоризны,
Дозвольте мой последний труд,
Ко прославленью лишь отчизны
Подъятый мной, отдать на суд.

Того ж „Эдипа“, коим прежде
Здесь плющ наградный добывал,
На силу прежнюю в надежде
Ещё представить вам желал:
Как, изгнанный из Фив сынами,
В Афинах он почил от бед
И, смертью примирен с богами,
Нам прах оставил для побед».

Сказал… и смолк; разумным словом
Старейшины удивлены,
И о труде не зная новом,
Склонили робко взор сыны.
Народ воздвигся и взывает:
«Читай, читай стихов своих!»
И старец свиток раскрывает,
И, вновь воссев, народ утих.

«Слепец Эдип и Антигона,
Граждане! в лес святый взошли,
Где ублажают близ Колона
Богинь, чад Мрака и Земли.
Народ премудрыя Паллады
Просящим дарует покров,
И старцев лик для их отрады
Так славит им страну богов:

О странник! хвалами почти Крониона
И славную землю познай:
Здесь область Афины, наследье Колона,
Под солнцем счастливейший край.

Здесь в рощах тенистых,
В долинах душистых,
Во мраке ветвей,
Плодами стягченных,
Богам посвященных,
Таясь от очей,
В безмолвьи ночей
И дня пред рассветом,
Под синим наметом
Без умолку свищет певец-соловей.

Здесь Кефис, струи прохладны
От обильных лья ключей,
Напояет влагой жадны
Скатистых бразды полей;
Здесь на холмах виноградны
Гнутся лозы от кистей.

Здесь с росистых, нежных,
Дышущих цветов
Пчёл рои прилежных
Мёд пиют сотов.

Здесь, забывая Олимпа чертоги,
Часто гуляют бессмертные боги:
В сонме священных доилиц Фиад
Вакх вечно юный, источник отрад,
Девственны музы и легки хариты —
Лики подруги златой Афродиты.

Но вящий дар от щедрых нам богов —
Священное, чудесное то древо,
Его же вдруг земли родило чрево,
А Зевс и дщерь его под свой прияли кров.
Ни остров Пелопса, ни Асии равнины
Не возростят от собственных полей
Обильные лишь в Аттике маслины;
Для нас течёт её елей,
Дар светлоския Паллады,
В бой укрепляющий борцов,
Надежда славы и венцов
На играх радостных прекрасныя Эллады.

И не смеет коснуться секира врага
До маслины священной;
Пусть осмелится: вскоре узрит, дерзновенный,
Он подземные Стикса брега,
Но не узрит уже ни родимого дома,
Ни детей, ни жены своея;
Здесь искусит бо силу иль Зевсова грома,
Иль Афины копья.

Ещё ты, отчизна, дары получила,
И вас ли забуду, честь нашей земли,
О всадники, в битвах надежная сила?
И вас ли, владыки морей — корабли?
Твои суть дары те, великий сын Крон
Афинская слава есть дар Посидона.

Красу колесниц,
Веселье возниц,
Прекрасных и многих
Коней быстроногих,
Покорных браздам,
Он даровал нам.

Он весла, Афины!
Чрез сланы пучины
Летать в кораблях
Вручил вам навеки,
И признали греки
Ваш скиптр на морях.

Цвети же, держава!
Растите, дела!
Богам буди слава
И граду хвала!»

Престал; и как в пучине водной
Валов и бурь и грома звук,
Так раздался в толпе народной
И шум, и клик, и плеск от рук.
Сыны с притворным удивленьем:
«Почто ж, родитель, ты от нас
Таил, сколь силен песнопеньем
Ещё прельщать твой древний глас?

Граждане! так: мы виноваты;
Отец наш да владеет всем.
Что нам? чрез меру мы богаты,
Зря дар ума толикий в нем».
И им народ безумный плещет.
Но в старце закипела кровь;
Взял свиток, огнь во взорах блещет,
Всё стихло, он читает вновь:

«О! если б я Афин не уважал совета,
Он ввек бы от меня не дождался ответа;
Но пусть же слышит: льщусь, от слова моего
Не много радости прибудет для него.
Злодей! какой же враг, пожрав моё стяжанье,
Слепому старцу, мне, рек вечное изгнанье
Из Фив, из родины? бесчеловечный! ты
Облек меня на срам в одежду нищеты.
Теперь, как и тебя постигла участь злая,
Сам плачешь ты, своих на дело рук взирая.
Но я не плачу, нет, я слезы удержу,
И на сердце твои злодействия сложу.
Тобой я доведен, терпя и стыд и муку,
Протягивать ко всем за милостыней руку,
Свой хлеб насущный есть от чуждого добра,
Страдать без крова днём и ночью без одра.
Что, если б дочери не сжалились над мною?
Я умер бы давно, зарезанный тобою.
Они меня поят, и кормят, и ведут;
Равняяся мужам, с отцом своим несут
Их женских свыше сил мой жребий многотрудный*
С Олимпа да воздаст всевидец правосудный
Им мерой добрых дел; вам — мерою вины,
О вы, сыны мои!.. нет, вы мне не сыны;
И мститель бог, уже гонящийся за вами,
Ещё иными к вам тогда воззрит очами,
Когда свои полки сведете к стенам Фив.
Клянусь, из обоих никто не будет жив;
Обоих равная ждёт гибель в ратном поле;
Ни утвердится твой брат-хищник на престоле,
Ни сам не льстись сломить отечественных стен.
Там слейте вашу кровь, брат братом умерщвлен.
Я прежде уже рек вам клятвы те жестоки;
Днесь повторяю их, да в них себе уроки
И впредь почерпнут вам подобные сердца,
Как детям презирать на старости отца.
Отстань! иди! моё проклятие с тобою.
О божества мои! взываю к вам с мольбою:
Подземный Аид! стран незримых солнцу царь!
И вы, имущие в сей роще свой олтарь,
К безвинным кроткие и ко преступным строги!
И ты, в них дышущий Арей кровавый! Боги!
Молю, сгубите их, их обрекаю вам.
Я всё сказал: Эдип ответствовал сынам».

Судьи, с седалищ возвышенных
Восстав, кладут шары в сосуд,
И клик глашатаев священных
Их громко возвещает суд:
«Афин признательных награда,
Венец — отечества певцу.
Софокл оправдан; злые чада
Повинны жизнию отцу».

Но что! не к благу ли стремленье
Вложил в их душу некий бог?
Они, не вняв ещё решенье,
Отца простерлися у ног.
Поверил он их скорби виду;
Обняв, воздвиг их от земли:
Когда же мстить врагам обиду
Душой великие могли?

Народ восхищенный толпами
Бежит к нему, и с торжеством
Все старца подняли руками
И так внесли его в свой дом.
И век его стал век блаженный;
Он, отцветая в сединах,
С закатом встретил жизни тленной
Зарю бессмертия в веках.

На голос: Веселяся в чистом поле.

Вспомним, братцы, россов славу
И пойдем врагов разить!
Защитим свою державу:
Лучше смерть — чем в рабстве жить.

Мы вперед, вперед, ребята,
С богом, верой и штыком!
Вера нам и верность свята:
Победим или умрем!

Под смоленскими стенами,
Здесь, России у дверей,
Стать и биться нам с врагами!..
Не пропустим злых зверей!

Вот рыдают наши жены,
Девы, старцы вопиют,
Что злодеи разъяренны
Меч и пламень к ним несут.

Враг строптивый мещет громы,
Храмов божьих не щадит;
Топчет нивы, палит домы,
Змеем лютым в Русь летит!

Русь святую разоряет!..
Нет уж сил владеть собой:
Бранный жар в крови пылает,
Сердце просится на бой!

Мы вперед, вперед, ребята,
С богом, верой и штыком!
Вера нам и верность свята:
Победим или умрем!

В новом селе, что на Унже, у старосты Пимена в доме
Девка-племянница, все зовут её дурой Ненилой.
В детстве она в сенокос брала в леску за остожьем
Ягоды: много их, алых, растёт у пней обгорелых.
Рядом был посеян овес в огнище. Медведи
Лакомы летом к овсу, пока в нем молочные зерна;
Ходят на сев, хоть часто их ловят и бьют на приманку.
Взял повадку один, залег в борозде — и не видно.
Резвясь беспечно, дитя бежало прямо на зверя:
Пять бы сажен ещё — и попалась в острые когти.
К счастью, шорохнулся он и привстал; на крик её страшный
Вмиг сбежались косцы — и струсил ворог косматый:
В речку, вплавь, и в дебрь. Лежала без памяти девка;
Подняли, смотрят: жива и здорова, но ум помутился.
Дура с тех пор; услышит имя «медведь» — и припадки.
Может, прошло бы, но глупый народ не лечит, а дразнит.
Жаль! прекрасная девка была бы: высокая ростом,
Статная, благообразная, взгляд лишь несколько смутен,
Складно всё, что скажет голосом стройным и тихим,
Только, буде не спросят, редко слово промолвит.
В поле боится ходить, но дома всегда за работой:
Пряжу прядёт, детей качает и водит у брата,
Дети любят её и тетей зовут, а не дурой;
Дети одни. Другим ответа на грубое слово
Нет никогда: привыкла — молчит и терпит. Отрада —
Божия церковь у ней и тёплая сердца молитва.
В лучшие годы — ни краски в лице, ни улыбки; худеет,
Чахнет, гаснет: словно в дому опустелом лампада,
Теплясь последней каплей масла в теми пред иконой.
Долго ей не томиться: милует скорбных Спаситель.

Ольгу сон тревожил слёзный,
Смутный ряд мечтаний злых:
«Изменил ли, друг любезный?
Или нет тебя в живых?»
Войск деля Петровых славу,
С ним ушёл он под Полтаву;
И не пишет ни двух слов:
Всё ли жив он и здоров.

На сраженьи пали шведы,
Турк без брани побежден,
И, желанный плод победы,
Мир России возвращен;
И на родину с венками,
С песньми, с бубнами, с трубами
Рать, под звон колоколов,
Шла почить от всех трудов.

И везде толпа народа;
Старый, малый — все бегут
Посмотреть, как из похода
Победители идут;
Все навстречу, на дорогу;
Кличут: «Здравствуй! слава богу!»
Ах! на Ольгин лишь привет
Ниотколь ответа нет.

Ищет, спрашивает; худо:
Слух пропал о нем давно;
Жив ли, нет — не знают; чудо!
Словно канул он на дно.
Тут, залившися слезами,
В перси бьёт себя руками;
Рвёт, припав к сырой земле,
Черны кудри на челе.

Мать к ней кинулась поспешно:
«Что ты? что с тобой, мой свет?
Разве горе неутешно?
С нами бога разве нет?»
— «Ах! родима, всё пропало;
Свету-радости не стало.
Бог меня обидел сам:
Горе, горе бедным нам!»

— «Воля божия! Создатель —
Нам помощник ко всему;
Он утех и благ податель:
Помолись, мой свет, ему».
— «Ах! родима, всё пустое;
Бог послал мне горе злое,
Бог без жалости к мольбам:
Горе, горе бедным нам!»

— «Слушай, дочь! в Украйне дальной,
Может быть, жених уж твой
Обошел налой венчальный
С красной девицей иной.
Что изменника утрата?
Рано ль, поздно ль — будет плата,
И от божьего суда
Не уйдет он никогда».

— «Ах! родима, всё пропало,
Нет надежды, нет как нет;
Свету-радости не стало;
Что одной мне белый свет?
Хуже гроба, хуже ада.
Смерть — одна, одна отрада;
Бог без жалости к слезам:
Горе, горе бедным нам!»

— «Господи! прости несчастной,
В суд с безумной не входи;
Разум, слову непричастный,
К покаянью приведи.
Не крушися; дочь, чрез меру;
Бойся муки, вспомни веру:
Сыщет чуждая греха
Неземного жениха».

— «Где ж, родима, злее мука?
Или где мученью край?
Ад мне — с суженым разлука,
Вместе с ним — мне всюду рай.
Не боюсь смертей, ни ада.
Смерть — одна, одна отрада:
С милым врозь несносен свет,
Здесь, ни там блаженства нет».

Так весь день она рыдала,
Божий промысел кляла,
Руки белые ломала,
Черны волосы рвала;
И стемнело небо ясно,
Закатилось солнце красно,
Все к покою улеглись,
Звезды яркие зажглись.

И девица горько плачет,
Слезы градом по лицу;
И вдруг полем кто-то скачет,
Кто-то, всадник, слез к крыльцу;
Чу! за дверью зашумело,
Чу! кольцо в ней зазвенело;
И знакомый голос вдруг
Кличет Ольгу: «Встань, мой друг!

Отвори скорей без шуму.
Спишь ли, милая, во тьме?
Слезну думаешь ли думу?
Смех иль горе на уме?»
— «Милый! ты! так поздно к ночи!
Я все выплакала очи
По тебе от горьких слез.
Как тебя к нам бог принес?»

— «Мы лишь ночью скачем в поле.
Я с Украйны за тобой;
Поздно выехал оттоле,
Чтобы взять тебя с собой».
— «Ах! войди, мой ненаглядный!
В поле свищет ветер хладный;
Здесь в объятиях моих
Обогрейся, мой жених!»

— «Пусть он свищет, пусть колышет;
Ветру воля, нам пора.
Ворон конь мой к бегу пышет,
Мне нельзя здесь ждать утра.
Встань, ступай, садись за мною,
Ворон конь домчит стрелою;
Нам сто вёрст ещё: пора
В путь до брачного одра».

— «Ах! какая в ночь дорога!
И сто вёрст езды для нас!
Бьют часы… побойся бога:
До полночи только час».
— «Месяц светит, ехать споро;
Я как мёртвый еду скоро:
Довезу и до утра
Вплоть до брачного одра».

— «Как живёшь? скажи нелестно;
Что твой дом? велик? высок?»
— «Дом — землянка». — «Как в ней?» — «Тесно».
— «А кровать нам?» — «Шесть досок».
— «В ней уляжется ль невеста?»
— «Нам двоим довольно места.
Встань, ступай, садись за мной:
Гости ждут меня с женой».

Ольга встала, вышла, села
На коня за женихом;
Обвила ему вкруг тела
Руки белые кольцом.
Мчатся всадник и девица,
Как стрела, как пращ, как птица;
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,
Мимо глаз их взад летят
Сушь и воды; под ногами
Конскими мосты гремят.
«Месяц светит, ехать споро;
Я как мёртвый еду скоро.
Страшно ль, светик, с мёртвым спать?»
— «Нет… что мёртвых поминать?»

Что за звуки? что за пенье?
Что за вранов крик во мгле?
Звон печальный! погребенье!
«Тело предаем земле».
Ближе, видят: поп с собором,
Гроб неся, поют всем хором;
Поступь медленна, тяжка,
Песнь нескладна и дика.

«Что вы воете не к месту?
Хоронить придёт чреда;
Я к венцу везу невесту,
Вслед за мною все туда!
У моей кровати спальной,
Клир! пропой мне стих венчальный;
Службу, поп! и ты яви,
Нас ко сну благослови».

Смолкли, гроба как не стало,
Всё послушно вдруг словам,
И поспешно побежало
Всё за ними по следам.
Мчатся всадник и девица,
Как стрела, как пращ, как птица;
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,
Горы, долы и поля —
Взад летит всё; под ногами
Конскими бежит земля.
«Месяц светит, ехать споро;
Я как мёртвый еду скоро.
Страшно ль, светик, с мёртвым спать?»
— «Полно мёртвых поминать».

Казни столп; над ним за тучей
Брезжит трепетно луна;
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна.
«Кто там! сволочь! вся за мною!
Вслед бегите все толпою,
Чтоб под пляску вашу мне
Веселей прилечь к жене».

Сволочь с песнью заунывной
Понеслась за седоком,
Словно вихорь бы порывный
Зашумел в бору сыром.
Мчатся всадник и девица,
Как стрела, как пращ, как птица;
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,
Взад летят луга, леса;
Всё мелькает пред глазами:
Звезды, тучи, небеса.
«Месяц светит, ехать споро;
Я как мёртвый еду скоро.
Страшно ль, светик, с мёртвым спать?»
— «Ах! что мёртвых поминать!»

— «Конь мой! петухи пропели;
Чур! заря чтоб не взошла;
Гор вершины забелели:
Мчись как из лука стрела.
Кончен, кончен путь наш дальний,
Уготовлен одр венчальный.
Скоро съездил как мертвец,
И доехал наконец».

Наскакал в стремленьи яром
Конь на каменный забор;
С двери вдруг хлыста ударом
Спали петли и запор.
Конь в ограду; там — кладбище,
Мёртвых вечное жилище;
Светят камни на гробах
В бледных месяца лучах.

Что же мигом пред собою
Видит Ольга? чудо! страх!
Латы всадника золою
Все рассыпались на прах:
Голова, взгляд, руки, тело —
Всё на милом помертвело,
И стоит уж он с косой,
Страшный остов костяной.

На дыбы конь ворон взвился,
Диким голосом заржал,
Стукнул в землю, провалился
И невесть куда пропал.
Вой на воздухе высоко;
Скрежет под землёй глубоко;
Ольга в страхе без ума,
Неподвижна и нема.

Тут над мёртвой заплясали
Адски духи при луне,
И протяжно припевали
Ей в воздушной вышине:
«С богом в суд нейди крамольно;
Скорбь терпи, хоть сердцу больно.
Казнена ты во плоти;
Грешну душу бог прости!»

Кармор! когда, навек печалью сокрушенный,
Не осушаю слез средь ночи ни средь дня,
Какой чудесный бард утешит уж меня?
Ни сына ты, Кармор, ни дщери не лишался,
И сирым в старости, как я, не оставался.
О Давра! мрачен одр, на коем ты лежишь;
О дочь моя! глубок тот сон, которым спишь.
Когда проснешься ты и в песнях мне приятных
Напомнишь радость дней Армину невозвратных?
Когда среди ночной безмолвной тишины,
На сребряном луче задумчивой луны
В окно к родителю с улыбкою заглянешь?
О! в вечных по тебе слезах меня застанешь.
Дхни, ветер! лейся, дождь! бей с шумом в брег, волна!
Катись меж черных туч, кровавая луна!
Я вспомню страшну ночь, когда погибли чада:
Убит был Ариндаль, мой сын, моя отрада,
И смертью медленной дшерь Давра умерла.
О дочь несчастная! прекрасна ты была,
Звездою утренней блистал твой взор веселый,
Ты груди белизной снег помрачала белый,
И голос слаще был дыханья ветерка.
О сын мой! крепкая в сражениях рука!
Как туча знойная, висяща над горою,
Чело твое врагам казалося грозою,
Как молния, в боях оружьем ты сверкал. —
Муж доблестный, Армар, пришел ко мне в то время;
Он дочери моей любовь к себе снискал,
И радовался я, что здесь Армина племя
Навек останется, и браком сочетал.
Но мщением пылал дух злобного Эрата;
Рукой Армаровой в бою лишася брата,
Он вслед за ним пришел и, злобою горя,
Прибегнул к хитрости: одежду рыбаря
Накинув и главу посыпав сединою,
Пред Даврою предстал вечернею порою.
«Армина дщерь, — он рек, — прекрасная из жен!
Армар прислал меня; он ловлей утомлен.
Ты видишь ли скалу, биемую волнами,
И дерево на ней с румяными плодами?
Там Давру милую он с нетерпеньем ждет.
Пойдем, мой челн тебя чрез море пренесет».
И легковерная словам его внимает,
Идет; к пустой скале он с нею приплывает;
На брег сошла она, Армара кличет там,
Но гул пещер один ответствует словам;
Бежит обратно в челн, и нет его: со смехом
Эрат уже отплыл, гордясь коварств успехом.
Тогда что силы есть несчастная зовет,
Да брат или отец на помощь к ней придет,
И громкий вопль ее до берега раздался.
В то время Ариндаль с ловитвы возвращался:
Лук вместо посоха разрывчатый в руках,
Стрелами полный тул звучит на раменах,
Пять черных с лаем псов вослед ему бежали.
Узрел его Эрат, и члены задрожали.
Напрасно скрыться мнишь от глаз его злодей
И жалостью склонить и хитростью речей;
Он узами его ко древу прикрепляет
И, в челн скочив, к сестре бег быстрый направляет.
Но вдруг бежит Армар; обманут ночи тьмой,
Он в Ариндале зрит Эрата пред собой;
Отмщеньем на врага душа его пылает,
Пустил стрелу, она в цель прямо достигает:
Злодея жребий ты, о сын мой, претерпел,
На камень пал, вздрогнул, и дух твой излечил.
Дочь! помню я тебя в печали беспредельной
Над телом братниным, над раною смертельной,
Из коей, как ручей, кровь быстрая текла.
Помчался легкий челн по волнам без весла.
Армар стремится вплавь, решившись иль погибнуть,
Иль к Давре на скалу с спасением достигнуть;
Вдруг вихрь порывистый от берега подул,
И бедственный пловец в пучине утонул.
На камени одна, окружена волнами,
Стенала дочь моя и с горькими слезами
Родителя звала ей помощь принести.
Несчастный! я ничем не мог ее спасти.
Всю ночь, всю долгу ночь, я на брегу скитался.
Свет бледныя луны сквозь тучи прорывался,
Страданья Давры слух терзали мой и взор;
Но буря выла, дождь бил с шумом в ребра гор,
И прежде чем восток денница озлатила,
Ее все силы скорбь и нужда истощила;
Помалу ослабев, замолк стенящий глас,
И жизни горестной луч медленно угас.
Она оставила несчастного Армина;
Лишился вдруг всего я: дочери и сына;
Он был защитою и крепостью моей,
Она отрадою моих преклонных дней.
С ужасной ночи той, всегда, как мрачны бури
Оберутся наверху погибельной скалы,
Как тучи частые несутся по лазури
И вихри воющи вьют шумные валы,
Сажусь я у моря и на утес взираю,
Стенаньям жалобным детей моих внимаю,
Их тени бледные летают предо мной:
Они беседуют печально меж собой.
Лишь мне несчастному они не отвечают,
И чуть послышится им голос их отца,
Безмолвны, прочь летят и взоры отвращают…
И горести моей нет меры ни конца.

Так Сельмы во стенах глас бардов раздавался.
Фингал согласьем арф и песней любовался;
В собрании вождей он сильных заседал
И повестям времен задумчиво внимал.
Там часто и меня венчали похвалами,
И первым славили меня между певцами;
Но ныне охладел и Оссианов глас,
Огонь души его с закатом дней угас.
Услышу ль бардов песнь, и дух мой оживает.
И память прежних лет опять к себе зову;
Но старость хладные мне руки простирает
И силится во гроб склонить мою главу:
Зачем, мне говорит, еще ты воспеваешь?
И снова ль жизнь свою начать располагаешь?
Могила хладная давно тебя зовет,
И ни единый бард тебя не воспоет. —
Катись чредой своей, безжалостное время!
И радость коль навек рассталася со мной,
Сложи с меня скорей печальной жизни бремя
И в гробе мне пошли желаемый покой.
Уже лишился я и бодрости и силы;
Друзья-сотрудники лежат в земле сырой,
И тихим дремлют сном в объятиях могилы.
Один остался я; и голос слабый мой
Есть шорох тростника, чуть слышимый в пустыне,
Когда улягутся ряды валов седых,
Замолкнет водопад, затихнет ветр в долине,
И только древ верхи колеблются густых.

1810

Наш славный Владимир, наш солнышко-князь,
Победой в Херсоне венчанный,
С добычею в Киев родной возвратясь,
По буре покоился бранной;
Мир с греками сладил и брачную связь
С их юной царевною Анной.

Нескудное вено прияла сестра
От щедрого Августа-брата;
Премного он звонкого дал ей сребра,
Немало и яркого злата.
Все хвалят княгиню: красна и добра,
Разумна, знатна и богата.

И подлинно Русь не видала такой:
Как пчёл по весеннему лугу
За маткой летает бесчисленный рой,
Так дочери царской в услугу
И евнухи кучей, и жены толпой
Теснятся, ревнуя друг другу.

Всем хитрым искусствам учились они,
Что любит княгиня младая:
Поют, словно птицы в дубравной тени,
И пляшут, на лютнях играя.
В дому новобрачных — весёлые дни,
Подобие светлого рая.

Казны не жалеет супруг молодой,
Владимир-князь, сокол наш ясный;
Сегодня был праздник, а завтра другой,
Всё в почёть для гостьи прекрасной.
То тешит воинской варягов игрой,
Забавной и вместе ужасной;

То в рощах дремучих, при звуке рогов,
С ней ездит для ловли звериной;
То в лодке весельной: под песни гребцов,
Над быстрой днепровской пучиной
Катает, любуясь обильем брегов
И стольного града картиной.

«Да будет же праздник, всем прежним венец, -
Князь вымолвил слово златое, —
Высокие песни — отрада сердец,
Наитие неба благое;
Огнём разогреет всю душу певец,
И жизни прибавится вдвое.

Я выеду завтра с княгиней моей
За стены в широкое поле,
Где радостней слушать и петь веселей
Под небом открытым, на воле;
Туда же зову я всех добрых людей:
Тем лучше, чем будет их боле.

Довольно я добыл богатств на войне,
Стяжал от отца и от деда;
Добра не жалейте на завтрашнем дне,
И браги припасите и меда,
Чтоб сыты и пьяны все были вполне,
А с тощими что и беседа!

Пусть вещие придут и станут на суд,
И спорят: чьё лучшее пенье?
Достойно и щедро воздам им за труд.
Второму певцу награжденье:
Цимискиев дар Святославу — сосуд,
Трапезы моей украшенье.

Но первый получит не то от меня,
В бою победитель счастливый, —
Персидского дам ему под верх коня:
Весь белый он с черною гривой;
Копытом из камня бьёт искры огня
И носится вихрем над нивой.

Конь будет украшен черкасским седлом
И шелковой цветной уздою;
Ещё дам оружье: и щит, и шелом,
Кольчугу, внизу с бахромою
И меч из булата с дамасским клеймом
И хитрой насечкой златою.

Ступайте ж, снесите ко всем по домам
От князя приветное слово;
А зов мой и к старым и к новым певцам,
Ведь старое было же ново.
И завтра, чтоб, в поле как выеду сам,
Всё к празднеству было готово».

Вот утро настало и солнце взошло,
Открылись затворы градские;
Несметное валит народа число:
И малые тут и большие,
Все в певчее поле; всех душу зажгло,
Чтоб русских не сбили чужие.

Вот выехал князь со княгиней своей,
В венце и со скиптром в деснице;
Везёт их четверка прекрасных коней
Роскошно в златой колеснице,
И громкий понесся клик добрых людей
Навстречу им с поля к столице:

«Да здравствует князь со княгиней! ура!
Господь осени их святыней!
Ущедри он дом их обильем сребра
И всякой земной благостыней!
На многая лета для русских добра
Да здравствуют князь со княгиней!»

Князь ласковый отдал народу поклон
И сел, словно пастырь у стада;
И к бою певцов стал выкликивать он:
«Боянам и честь и награда!»
И вышло их двое с двух разных сторон —
Наш русский да грек из Царьграда.

Наш среднего роста и средних годов,
И красен был в юные годы,
Но младость — не радость средь бранных трудов.
Цевницу носил он в походы
И пел у огней для друзей-молодцов
Про старые веки и роды.

Высок и прелестен, как девица, грек.
Красавца в младенстве скопили;
Он плакал сначала: как слеп человек!
Ему же добро сотворили:
Спокойный, богатый устроили век
И милостью царской почтили.

И первому, гостю, наш ласковый князь
Знак подал; и с певчих дружиной
Княгине и князю до ног поклонясь,
Пред самой собранья срединой
Он сел; все замолкли, друг к другу теснясь,
И голос запел соловьиный:

«Когда б воспеть хотела ты,
Моя возлюбленная лира,
Блистающие с высоты
Светила горнего эфира, —
Средь дня в пустых бы небесах
Луны и звёзд ты не искала,
Но, жизнь пия в его лучах,
Одно бы солнце воспевала.
Когда же долгом чтишь святым
Воспеть величие земное,
Прославь хоть голосом простым
Царей величие святое.
А ты, великий русский князь,
Прости, что смею пред тобою,
Отчизны славою гордясь,
Другого возносить хвалою;
Мы знаем: твой страшится слух
Тобой заслуженныя чести,
И ты для слов похвальных глух,
Один их чтя словами лести.
Дозволь же мне возвысить глас
На прославление владыки,
Щедроты льющего на нас
И на несчетные языки.
Ты делишь блеск его венца,
Причтен ты к роду Константина;
А славу кто поёт отца,
Равно поёт и славу сына.
Велик предмет, а глас мой слаб;
Страшусь… нет, бросим страх напрасный:
Почерпнет силу верный раб
В глазах владычицы прекрасной.

Кого же воспоёт певец,
Кого, как не царей державных,
Непобедимых, православных,
Носящих скипетр и венец?
Они приняли власть от бога,
И божий образ виден в них.
Внутри священного чертога,
Слит из металлов дорогих,
Ступеньми многими украшен,
Высок, неколебим и страшен,
Поставлен Августов престол.
С него, о царь-самодержитель,
С покорством слышат твой глагол
И полководец-победитель,
И чуждыя страны посол.
У ног твоих, из звонкой меди,
Твою являющие власть,
Два льва, как алчущие снеди,
Лежат, разинув страшну пасть.
Чудесная искусства сила
Безжизненных одушевила;
И если кто в пяти шагах
От неприступного престола
Ногою смел коснуться пола, —
Они встают ему на страх,
Очами гневными вращают,
Рычат и казнью угрожают;
И зрит в душе смущённый раб,
Сколь пред царем он мал и слаб.

Но милосердие царево
Изображающий символ,
Неувядающее древо.
Склоняет ветви на престол;
Не рода древ обыкновенных,
Земными соками взращенных,
Одетых грубою корой,
Блестящих временной красой,
Чей лист зелёный, цвет душистый
На краткий миг прельщают взор,
Доколь с главы многоветвистой
Зимы рука сорвет убор.
Ввек древо царское одето
Бессмертным цветом и плодом:
Ему весь год — весна и лето.
Белейшим снега серебром
Красуясь, стебль его высоко
Возносится и, над челом
Помазанника вдруг широко
Раскинувшись, пленяет око
И равенством ветвей прямых,
И блеском листьев золотых.
На сучьях сребряных древесных
Витает стадо птиц прелестных —
Зелёных, алых, голубых
И всех цветов, очам известных,
Из камней и драгих и честных.
О диво! творческий резец
Умел создать их для забавы,
Великолепия и славы
Царя народов и сердец.

О, если бы сии пернаты
Свой жребий чувствовать могли,
Они б воспели: «Мы стократы
Счастливей прочих на земли.
К трудам их создала природа:
Что в том, что крылья их легки?
Что значит мнимая свобода,
Когда есть стрелы и силки?
Они живут в лесах и в поле,
Должны терпеть и зной, и хлад;
А мы в блаженнейшей неволе
Вкушаем множество отрад».
За что ты, небо! к ним сурово
И счастье чувствовать претишь?
Что рек я? Царь! ты скажешь слово
И мёртвых жизнию даришь.
Невидимым прикосновеньем
Всеавгустейшего перста
Ты наполняешь сладким пеньем
Их вдруг отверстые уста;
И львы, рыкавшие дотоле,
Внезапно усмиряют гнев
И, кроткой покоряясь воле,
Смыкают свой несытый зев.
И подходящий в изумленьи
В царе зреть мыслит божество,
Держащее в повиновеньи
Самих бездушных вещество;
Душой, объятой страхом прежде,
Преходит к сладостной надежде,
Внимая гласу райских птиц,
И к Августа стопам священным,
В сидонский пурпур обувенным,
Главою припадает ниц».

Он кончил. Владимир в ладони плеснул.
За князем стоял воевода;
Он платом народу поспешно махнул —
И плеск раздался из народа:
Стучат и кричат, подымается гул
С земли до небесного свода.

Безмолвен и в землю потупивши взор
Наш русский певец оставался;
Он думал: что делать? идти ли на спор!
И даже бы, чай, отказался;
Но, к счастию, начал сам князь разговор,
Как будто во всем догадался:

«Я вижу, земляк, ты бы легче с мечом,
Чем с гуслями, вышел на грека;
Хоть песней и много в помине твоём,
Такой ты не вспомнишь от века.
Совет мой: признайся, что первенство в нем;
Признанье честит человека.

Награду, хоть, правда, не с ним наравне,
Но всё же получишь на славу;
За светлым Дунаем в Болгарской стране
Ты верой служил Святославу;
И кубок, добытый им в грозной войне,
Тебе назначаю по праву».

— «Дай бог тебе здравия, князь ты наш свет,
И с лепой княгиней твоею!
Премудр и премилостив твой мне совет
И с думой согласен моею:
Ни с эллином спорить охоты мне нет,
Ни петь я, как он, не умею.

Певал я о витязях смелых в боях —
Давно их зарыли в могилы;
Певал о любови и радостных днях —
Теперь не разбудишь Всемилы;
А петь о великих царях и князьях
Ума не достает, ни силы».

— «Творите ж, — князь молвил, — подарков раздел».
Тут русский взял кубок почтенный,
А грек на коня богатырского сел;
Доспех же тяжёлый, военный,
Домой он отнесть и поставить велел
Опасно в кивот позлащенный.

И радостный к Киеву двинулся ход:
Владимир с супругой младою,
И много старейшин, бояр, воевод,
И эллин, блестящий красою,
И сзади весь русский крещёный народ
Усердной и шумной толпою.

Но несколько верных старинных друзей
Звал русский на хлеб-соль простую;
И княжеский кубок к веселью гостей
С вином обнесли вкруговую,
И выпили в память их юности дней,
И Храброго в память честную.

О мертвых плачу я, о Рино, бард младой!
О юноша! ты днесь сияешь красотой,
И крепостию сил ты многих превышаешь,
И здравием цветешь; но смерть и ты познаешь,
И медленно в крови потухнет жизни жар,
И ты падешь, увы! как сильный пал Морар.
На гроб печальный твой, пустыней окруженный,
Воссядет изредка лишь путник утомленный;
Светило дня лучей на Рина не прольет,
И лука твоего никто не напряжет.
Морар! хвала тебе: как ломит вихря сила
Цвет польный, так врагов рука твоя ломила;
Ты легкостию ног бег лани мог пресечь;
Как молния сверкал, как гром разил твой меч;
Твой глас подобен был источнику шумящу
Иль грому дальнему, всем гибелью грозящу,
И счета нет мужам, поверженным тобой.
Но возвратясь с полей, дымящихся войной,
Ты ближних радовал, не страшен и не злобен;
С лица светилу дня ты был тогда подобен
Иль в молчаливу ночь задумчивой луне;
И вся душа твоя сияла в тишине,
Как светла озера струи во время нощи,
Когда почили сном и ветр, и степь, и рощи.
Морар! и твой навек уже закрылся взор;
Как глыба снежная, отломок вешних гор,
Ты пал: безвестный рок! сколь ты ко всем неверен!
Теперь лишь три шага, и ты, Морар, измерен.
Обросший камень мхом, без листьев древний дуб
Одни явят векам, что здесь зарыт твой труп;
И не придет никто усердия слезами
Почтить его, и гроб усеять твой цветами;
Уже и мать твою в могилу отнесли,
И дщерь Моргланова исчезла от земли.
Но кто же старец сей, покрытый сединою,
Согбенный над жезлом, трепещущей ногою
Печально к нам идет? отец твой, о Морар!
Тобой он жил, в тебе небесный видел дар,
Тобой хвалился, знав, что на войне кровавой
Ты первый юноша и силою и славой;
А ныне слезную узнал он смерть твою. —
Несчастный! орыдай потерю в нем свою;
Но ах! твой сын уже рыдания не внемлет;
В могиле, смертным сном окованный, он дремлет.
О если б отчий глас усопшего воззвал!
Но нет, он в прахе скрыт и сам уж прахом стал.
Когда же солнца луч во мрачный гроб прольется?
Когда твой крепкий сон, о юноша, прервется?
Прости навеки, муж крепчайший из мужей!
Не знавший ужаса средь битвенных полей.
Оружием твоим леса не озарятся,
Ни чада именем отца не возгордятся:
Нет сына у тебя, погиб с тобой твой род;
Но подвиги твои уведает народ,
Им в похвалу Альпин возвысит песни громки,
И будут им внимать позднейшие потомки.

Так воспевал Альпин, и песней мрачных глас
Помалу разливал уныние меж нас;
Но боле всех Армии печалию смутился:
Вид сына мертвого очам его явился,
Который яко крин косой ссеченный пал,
И в утешенье так Кармор ему вещал:
Армин! почто вздыхать? иль бардов песнь уныла
Сердечных раны бед глубокие раскрыла?
Поверь, целебный глас искусного певца
Утешну сладость льет в растерзанны сердца;
Так свежая роса, с реки поднявшись летом,
Туманом стелется в долине пред рассветом
И влагой теплою питает жадный злак,
Доколе солнце, встав, разгонит пар и мрак.
Престань же сетовать, о Гормы вождь почтенный!

1810

Вечерняя звезда, подруга тихой нощи!
Чей лик, свечою вдруг блеснувший из-за рощи,
Сияньем радует лазурны небеса,
Безоблачных полей светило и краса!
Что взор склоняет твой в безмолвные долины?
Ветр шумный смолк; поток, прорывшийся в пучины,
Чуть льется; и к стопам прибрежныя скалы
Ласкаются, смирясь, сребристые валы.
Лишь гаснущей зари лучом еще златимый.
Жужжит крылатый рой, по воздуху носимый;
Лишь изредка пахнув от западной страны,
Промчится ветерок средь общей тишины.
О лучезарная! скажи: небес с вершины
Что взор склоняет твой в безмолвные долины?
Но ты, уже пройдя синеющийся свод,
С улыбкой клонишься на лоно резвых вод;
Они стекаются, вокруг тебя играют
И волосы твои златые омывают.
Прости, прекрасная! огонь твоих лучей
Потщусь я заменить огнем души моей. —
Чьи тени восстают ко мне с холмов могильных?
Друзья почившие: Фингал, предтеча сильных,
И барды славные, певец скорбей Альпин,
Минона нежная и Рино, и Уллин.
О сколь, друзья мои, вы много пременились
Со дней счастливых тех, как в Сельму мы сходились,
И пеньем спорили и стройных арф игрой,
Подобясь ветеркам, когда они весной
По зыблющим цветам пестреющего луга
Порхают и шумят, воюя друг на друга. —
На торжестве таком пришла Минона к нам,
Небрежно волосы раскинув по плечам,
И слезы по лицу прекрасному струились.
Тогда, узрев ее, все жалостью смутились
Герои сильные; но арфу вдруг взяла
И в песни Кольму нам на память привела.
Она Сальгара ждет; до ночи возвратиться
Сальгар ей обещал; но мрак уже густится,
И солнце скрылось; вкруг в пустыне тишина,
И стонет на холме несчастная одна.

1821

Святую Русь и Белого Царя
? Давайте, братцы, петь согласно:
Русь-матушка — что на небе заря,
? Царь-батюшка — что солнце красно.

Она и Он — что церковь со Христом,
? Она и Он — что муж с женою;
Мы, дети их, живём Отца умом
? И сыты матери рукою.

Всех им богатств, и здравия, и сил,
? Пролей, Господь, ключи и реки!
Ему годов — что жил Мафусаил,
? Ей — без конца несчётны веки.