Стихи Павла Когана

Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна,
И собаки ее не съели…
От метели и до вина,
От вина до крутой метели,
От стихов до пустой зари
(Тишина, тишина какая…
Непотушенные фонари…
Непроснувшиеся трамваи...)
Ты ходил под этой луной
(Дьявол, холодно…
«Пиво — воды».
«Ресторан».
«Подаеца вино»)
Мимо памятника Свободы,
Мимо домика, где я жил,
Мимо счастья на горностае.
Что ты думаешь, расскажи,
Что стихи чужие листаешь,
Что ты думаешь?
Что молчишь?
Что рука опять задрожала?
Зябко очень.
Такая тишь.
Закурить? Закурю, пожалуй.
Хочешь, все расскажу?
Про снег,
Как сказала, что «нет»,
Про горе,
Как приснилося мне во сне
Без предела и края море,
Как заснеженным декабрем
Я любил, надеялся, путал,
Как, любовь потеряв, обрел
Тот покой, что дается круто.
Хочешь, все расскажу?
Молчишь.
Улыбаешься. Милый… Милый…
Тишь… Совсем заметает тишь,
Видишь, комнатку завалило.
Полчетвертого. Мы одни.
Очень холодно. Тихо очень.

Ах, какие морозные дни…
Ах, какие морозные ночи…

1936

Поговорим о счастье. Вечер.
Стихи. Окурки. Абажур.
Зеленый свет.
Не им ли мечен,
В тоску, как в комнату, вхожу.
Не им ли выдумана птица
Та, синяя,
И дым, и лед.
(… По переулку у Мясницкой
Простая девушка идет.
Идет и думает, наверно,
О культработе и стихах.)
Не он ли вел меня в таверны,
Морским прибоем настигал?
И, заслонив твои ресницы,
Звеня придуманным крылом,
Летела синим светом птица
Сквозь жизнь и сердце — напролом…
(… Ноябрь. Вечер. Первый лед.
По переулку у Мясницкой
Простая девушка идет.)

1936

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас…
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса…

1937

Девушка взяла в ладони море,
Море испарилось на руках.
Только соль осталась, но на север
Медленные плыли облака.
А когда весенний дождь упал
На сады, на крыши, на посевы,
Капли те бродячие впитал
Белый тополиный корень.
Потому, наверно, ночью длинной
Снится город девушке моей,
Потому от веток тополиных
Пахнет черноморской тишиной.

Я открываю окна в полночь.
И, полнясь древней синевой
И четкостью граненой полнясь,
Ночь проплывает предо мной.
Она плывет к своим причалам,
Тиха, как спрятанный заряд,
Туда, где флаги раскачала
Неповторимая заря.
Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд,
Там поднимается эпоха,
И я патроны берегу.
Я крепко берегу их к бою.
Так дай мне мужество в боях.
Ведь если бой, то я с тобою,
Эпоха громкая моя.
Я дни, отплавленные в строки,
Твоим началам отдаю,
Когда ты шла, ломая сроки,
С винтовкою на белый юг.
Я снова отдаю их прозе,
Как потрясающие те —
В несокрушающих морозах
И в сокрушающей мечте.
Как те, что по дороге ржавой,
В крови, во вшах, в тоске утрат,
Вели к оскаленной Варшаве
Полки, одетые в ветра.
Так пусть же в горечь и в награду
Потомки скажут про меня:
«Он жил. Он думал. Часто падал.
Но веку он не изменял».

1937

Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,
Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.

У каждой ночи привкус новый,
Но так же вдребезги храпят
И спят, откушав, Ивановы,
В белье, как в пошлости, до пят.
А я один. Живи в пустыне.
Иди, главы не нагибай,
Когда бараньим салом стынет
Их храп протяжный на губах.
Куда идти, куда мне деться!
От клизм, от пошлости, от сна!
Так выручай, простое детство
И лермонтовская сосна.
И не уйти. Меня за локоть
Хватает мир их, и, рыгнув,
Он хвалит Александра Блока,
Мизинец тонко отогнув.
Я бью наотмашь, и мгновенно
Он внешне переменит суть,
Он станет девушкой надменной,
Пенснишки тронет на носу.
И голосом, где плещет клизма,
Пенснишки вскинув, как ружье,
Он мне припишет десять «измов»
И сорок «выпадов» пришьет.
Я рассмеюсь, я эту рожу
Узнаю всюду и всегда,
Но скажет милая: «Быть может»,
И друг мне руку не подаст,
И будет утро… На рассвете
Мне скажет Александр Блок:
«Иди, поэт, ищи по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок».
Иди, доказывай алиби,
Алиби сердца, или вот —
Вполне достаточный калибр
Мелкокалиберки «франкот».

22 октября 1937

_Посвящено Жоре Лепскому*

Мой приятель, мой дружище,
Мой товарищ дорогой,
Ты видал ли эти тыщи
Синих звезд над головой?
Ты видал, как непогодят
Осень, ветер и вода?
Как легко они уходят,
Эти легкие года!
Как легки они в полете,
Как взволнован их полет,
Как тепло мы их проводим
С теплым словом до ворот!
Мы проводим их, но если
Грустью вымочит глаза?
А потом другие песни
И другие небеса,
А потом мы станем строги
На слова и на друзей,
На взволнованные строки
И при выборе путей.
Только знаю, коль придется
Снова увидать друзей,
Вновь в глазах твоих зажжется
Радость этих теплых дней.
Снова руки мне протянешь,
Снова скажешь: «Дорогой,
Ты такой же, ты не вянешь,
Не поникнул головой».
Снова этот ветер свищет
Над тобой и надо мной.
Так ведь будет, мой дружище,
Мой товарищ дорогой.

* Г. С. Лепский — друг Павла Когана, автор мелодии песни «Бригантина».

1934

Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой…
Осень бродит по скверам,
по надеждам моим,
по пескам…
На четыре простора,
на четыре размаха
вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть…
Вечер.
Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу…

Ноябрь 1936

И тишина густеет,
И бродят ломкие тени,
И в комнате чуть-чуть дымно
От трубок — твоей и моей…
И я достаю осторожно
Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
И ты говоришь, улыбаясь:
«Ну что же, выпьем, дружище!»
И ты выбиваешь о стол
Матросскую трубку свою.
И ты запеваешь тихо
(А за окошком ветер...)
Чуть грустную и шальную
Любимую песню мою.
Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но все же,
Когда посинеют окна,
Когда тишина звенит,
Ты входишь, и ты садишься
Возле окна на кушетку,
Отчаянно синеглазый,
Решительный и большой.
Ты очень красив, мой милый!
И ты приносишь с собою
Запахи прерий и моря,
Радости и цветов.
И я улыбаюсь, я очень
Рад твоему приходу.
И ты говоришь: «Павлушка,
Дай закурить, браток...»
Ты говоришь иначе,
Ведь ты не умеешь по-русски,
Ведь ты как будто испанец,
А может быть, янки ты…
И это совсем неважно —
Я-то тебя понимаю,
И ты говоришь о буре,
О море и о себе.
И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым.
Мне так хорошо с тобою,
Мой милый, мой синеглазый…
Я все-таки чуть-чуть верю,
Что где-нибудь ты живешь.
Я просто мечтатель, милый,
Я просто бродяга по крови,
И как-нибудь легким маем
Я вслед за тобой уйду.
Неправда! Я просто трусишка,
Который от скуки мечтает.
И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.
Но только мне очень грустно
Осенними вечерами,
Но только мне очень жутко
От этой густой тишины…
Мой милый, а может, все-таки
Ты где-нибудь проживаешь?
Быть может, я вру,
Быть может,
Я тоже могу уйти?.
Зайди же, я тебя встречу
Улыбкой и рукопожатьем,
И мы с тобою сядем
У стекол, глядящих в ночь.
Из ящика со стихами
Я вытащу осторожно
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.

27 ноября 1934

Поймай это слово,
Сожми, сгусти.
Пусти по ветру как дым.
Поймай и, как бабочку отпусти
Свет одинокой звезды.
На маленький миг
Ладони твои
Чужое тепло возьмут.
Счастье всегда достается двоим
И никогда одному.

1938

Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!

20 января 1936

Не додумав малой толики
И строки не дочитав,
Засыпает та, что только
Горьковатая мечта.
Месяц кружит над столицей,
Знаменит, как АЭНТЭ,
Этой ночью ей приснится
Седоватый Сервантес.
Он ей скажет, грустный рыцарь,
Опускаясь на постель:
«Как вам спится, что вам снится,
Что вам грустно, мадмазель?»
Лат старинных не имея,
Похудевший от забот,
Ходит в платье Москвошвея
Современный Дон Кихот.
Он вас любит, дорогая,
Но октябрьскою порой
И мечта у вас другая,
И приснится вам другой…
Он уходит, грустный рыцарь,
За веков глухой порог.
На другом конце столицы
Мне не спится той порой.
Я открою дверь. Густея,
Догудят гудки, и вот
Рыцарь в платье Москвошвея
Отправляется в поход.

1934

Поговорим о нашем славном,
О настоящем ремесле,
Пока по заводям и плавням
Проходит время, стелет след,
Пока седеет и мужает,
На всех дорогах и полях
Листвой червленою в Можае
Старинный провожает шлях.
О Бонапартова дорога!
… Гони коней! Руби! Руби!
От Нарвы до Кривого Рога
Трубач. отчаявшись, трубит.
Буран над диким бездорожьем,
Да волчьи звезды далеки,
Да под натянутою кожей
Стучат сухие костяка.
Да двери яростью заволгли,
Да волки, да леса, да степь,
Да сумасшедший ветер с Волги
Бураном заметет гостей.
«Гони, гони! Расчет не выдал,
Фортуна выдала сама!
Гони коней! Денис Давыдов,
Да сам фельдмаршал, да зима!»
А партизаны гонят рысью.
И у взглянувшего назад
Вразлет раскосые по-рысьи,
С веселой искоркой глаза.
«Бурцев, ёра, забияка,
Мой товарищ дорогой,
Ради бога и арака
Приезжай ко мне домой».
Буерак да перестрелка —
Наша ль доблесть не видна?
Если сабля не согрела —
Песня выручит одна.
Ухнет филин или пушка,
Что ты, родина, сама —
То ль гусарская пирушка,
То ль метельная зима?
Обернись невестой, что ли,
Милой юностью взгляни!
Поле, поле, поле, поле!
Придорожные огни…
«А ну!»-
коней за буераки
Во мрак ведет передовой.
«Так ради бога и арака
Приезжай ко мне домой».
Поговорим о нашем честном,
Пока заносит время след,
О ремесле высоком — песни
И сабли ясном ремесле.

Декабрь 1939

Капитан непостроенных бригов,
атаман несозданных вольниц,
это я говорю — довольно!
Без истерик. Подпишем приговор.
Ваша сила! О чем тут спорить.
Без истерик! Без ставок на удаль.
Я не Ксеркс, я не выпорю море
и стрелять без толку не буду.
Представитель другого племени,
злыми днями в бездельники меченный,
я умею от поры до времени
расправлять по-мужскому плечи.

1936

_Жоре Лепскому

Вот и мы дожили,
Вот и мы получаем весточки
В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями,
Где сквозь запах армейской кожи,
Сквозь бестолочь
Слышно самое то,
То самое, —
Как гудок за полями.
Вот и ты — товарищ красноармеец музвзвода,
Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.
А поля между нами,
А леса между нами и воды.
Человек ты мой,
Человек ты мой,
Дорогой ты мой человече!
А поля между нами,
А леса между вами.
(Россия!
Разметалась, раскинулась
По лежбищам, по урочищам.
Что мне звать тебя?
Разве голосом ее осилишь,
Если в ней, словно в памяти, словно в юности:
Попадешь — не воротишься.)
А зима между нами,
(Зима ты моя,
Словно матовая,
Словно росшитая,
На большак, большая, хрома ты,
На проселочную горбата,
А снега по тебе, громада,
Сине-синие, запорошенные.)
Я и писем писать тебе не научен.
А твои читаю,
Особенно те, что для женщины.
Есть такое в них самое,
Что ни выдумать, ни намучить,
Словно что-то поверено,
Потом потеряно,
Потом обещано.
(… А вы всё трагической героиней,
А снитесь — девочкой-неспокойкой.
А трубач — тари-тари-та- трубит: «по койкам!»
А ветра сухие на Западной Украине.)
Я вот тоже любил одну, сероглазницу,
Слишком взрослую, может быть слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.
Мы пройдем через это.
Как окурки, мы затопчем это,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать — поэты и урки,
В двадцать пять — внесенные в смертные реляции.
Мое поколение —
это зубы сожми и работай,
Мое поколение —
это пулю прими и рухни.
Если соли не хватит —
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит —
портянкой замотай тухлой.
Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры,
Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница.
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии
(Ну, по Крыму по-русски),
A шляемся по заграницам.
И когда мне скомандует пуля «не торопиться»
И последний выдох на снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами —
Россия!
И наверно, земшарная Республика Советов!
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.

Декабрь 1940

_(Из набросков)

Разрыв-травой, травою-повиликой
Мы прорастем по горькой,
по великой,
По нашей кровью политой земле…

Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской…
И полночь вновь летит тоскою,
полынной древнею тоской.
Опять по трудному покою
летит и рушится порой…
Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской.
И неожиданно, как урка,
он свистнет песней горевой,
и тишь шатнется в переулки
от горькой радости его.
И мне ль не издавна знакома
та радость горькая. И вот
иду на зов, иду из дому
через тревогу, через лед.

1936

Весна моя!
Ты снова плещешь в лужах,
И вновь Москва расцвечена
Тобою в желть мимоз!
И я, как каждый год,
Немножечко простужен,
И воробьи, как каждый год,
Исследуют навоз.
Весна моя!
И снова звон орлянки,
И снова ребятня
«Стыкается», любя.
Весна моя!
Веселая смуглянка,
Я, кажется, до одури
Влюблен в тебя.

Май 1934

О Ругозерском сельсовете
Что можно путного сказать?
Тут шел ледник, тут на рассвете
Природа путалась в азах.
Тут в мамонтовых долях смешан
Закат с прогорклой тишиной.
Туман, как люди, от насмешек
В леса заходит, как в шинок.
Напившись и проспясь за ризой,
Профессионально невесом,
Он вновь, как прежде, будет прыгать
В огромных радуг колесо.

1939

Люди не замечают, когда кончается детство,
Им грустно, когда кончается юность,
Тоскливо, когда наступает старость,
И жутко, когда ожидают смерть.
Мне было жутко, когда кончилось детство,
Мне тоскливо, что кончается юность,
Неужели я грустью встречу старость
И не замечу смерть?

1937

Ночь пройдет по улицам
До нездешниx улиц.
Как она сутулится —
Кофточка на стуле.
Стали тени прочными,
Сжали, окружая.
Спишь, моя нарочная,
Спишь, моя чужая.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя xорошая.
Можно сердце выложить.
На! Чтоб стужу плавило!
Не было! Было же!
Не взяла — оставила.
Дым плывет по комнате,
Гарью темень полнит.
Полночь спросит: «Помните?»
Что ж, скажу, запомнил!
Все запомнил накрепко,
Только зубы xрустнули.
В ванной, что ли, каплет так…
Тиxо как, грустно как…
Грустным быть и гордым?
Боль менять на удаль?
Ночь идет по городу,
Длинная, трудная.

1936

Пока оглохший грузовик
Шофер в сердцах ругает «лярвой»,
Тоску как хочешь назови,
Я называю — «Шуя-ярви».
Я вышел к озеру.
(Окинь, и не забудь.)
Леса над ярами.
Густел рассвет,
И рыбаки
Проснулися на Шуя-ярви.
И ни романтики,
Ни бури
Высоких чувств,
Я увидал:
Валун,
Валун, как мамонт, бурый
И первородная вода.
Да шел рассвет седым опальником.
Он с моря шел на материк.
Шофер курил,
Скрипел напильником,
Дорогу в бога материл,
Я вспомнил Тихонова.
Губы
Сухая высушит тоска.
Когда бы смог я по зарубам
Большое слово отыскать.
Здесь в каждом камне онемели
Природы схватки и бои,
Твои тревоги, Вайнемейнен,
И руны древние твои.
А грузовик стоял,
И пыльный
И охромелый, как Тимур,
Пока ребята с лесопильни
Пришли на выручку к нему.
Мы пили чай, пропахший хвоей,
И целых три часа подряд
Я бредил наяву Москвою
И станцией «Охотный ряд».
Была ли в этой хвое сила,
Озерным ветром принесло,
Иль просто в воздухе носилось
И ждало настоящих слов,
Но только вдруг я понял сразу,
Какое счастье мне дано —
Простор
От Кеми до Кавказа
Считать родною стороной.
У Черноморья по лиманам
Следить, как звезды проплывут.
И эту ясность пониманья
Обычно гордостью зовут.

Но чай допит, уже над ярами
В труде обычном проходил
Обычный день
Он шел на Ярви,
Как поседелый бригадир.

Март 1939

Старый валун у Кузнавалока
По дороге на Педане,
Облако сизое плавало
И как подбитое падало.
А по тайге на три версты,
А по птичьему траверзу
Ветер такой — отрывистый,
Запах такой — отравишься.
А валун у озера,
И голубика росная,
И созвездие Козерога
Над озером и над соснами.
И проплывет облако.
И, не меняя облика,
По кутам тайком
Дорога бежит тайгой.
Перекинь мешок назад
(Мох, мох, голубика),
Серые ее глаза
(Мох, мох, голубика).

1939

Ослепительной рыжины
Ходит лисонька у ручья,
Рыжей искоркой тишины
Бродит лисонька по ночам.
Удивительна эта рыжь,
По-французски краснеет — руж,
Ржавый лист прошуршит — тишь,
Можжевельник потянет — глушь.
Есть в повадке её лесной
И в окраске древних монет
Так знакомое: блеснет блесной,
И приглушенное: не мне.
Ходит лисонька у ручья,
Еле-еле звучит ручей.
Только лисонька та — ничья,
И убор её рыжий ничей.
Если сердит тебя намёк,
Ты, пожалуйста, извини -
Он обидою весь намок,
Он же еле-еле звенит.

Подымем по чарочке,
Улыбнемся весело
(«Весело ли, милый мой,
Взаправду ли весел?»).
Не надо, не спрашивай,
Монах ли,
Повеса ли,
В кровати умру
Или меня повесят.
Чубарики-чубчики,
Дальняя дорога,
Песенка по лесенке
До порога.
За порогом звонкая
Полночь-темь.
Улыбнешься тонко —
«Полноте!».
Ветер ходит долами,
Наливай!
Что же мне, веселому,
Горевать…
Только полночь в инее,
Окно раскрой…
Только листья падают, кружа.
Если я умру этой синей порой,
Ты меня
пойдешь провожать?

10 ноября 1935

Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
..................
И, задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.

Апрель 1941

Нас в Корбите угощают вином,
Лучшим на весь район.
Выпьем, подумаем чуть и вновь
Нальем себе до краев.
От заповедника Суат
На Эллги-бурун
Мы шли (в бору кричит сова,
Ногой скользи в бору),
А ветер свистит — то мажор, то минор,
Сбоку плывет туман,
Снизу разложено домино —
Наверно, это дома.
Черт его знает, какая высь,
Зубы считают зуб,
Стой и гордись: а? Каковы?
Тучи и те внизу.
Выпей, что ли Шато-Икем,
На облака взгляни,
Подумай только — что и кем
Сказано было о них.

1938

Весна моя!
Ты снова плещешь в лужах,
И вновь Москва расцвечена
Тобою в желть мимоз!
И я, как каждый год,
Немножечко простужен,
И воробьи, как каждый год,
Исследуют навоз.
Весна моя!
И снова звон орлянки,
И снова ребятня
«Стыкается», любя.
Весна моя!
Веселая смуглянка,
Я, кажется, до одури
Влюблен в тебя.

Май 1934

Я в меру образован, и я знаю,
Что в розовых раковинах шумит не море,
А просто стенки раковин вибрируют.
Но что мне делать со своим сердцем,
Если я не знаю, шумит оно от простора
Или вибрирует — мертвая раковина.
Но в день, когда, как пьющие птицы
Подымают к небу вороненые клювы,
Трубачи подымут свои фанфары,
Мне это станет совершенно безразлично.
Весна. И над городом проливное солнце.
И я опять заболел старым недугом —
Острым восприятием пространства.

1938