Стихи Василия Комаровского

Устало солнце, жегшее спокойно
Полет стрекоз и зоркие труды.
И отсверкал Июль рекою знойной,
Роняя недозрелые плоды
В зеленый хмель. Завянул дягиль белый.
Вливая горечь в сумрак отсырелый,
Анисовыя чахли кружева…
Повсюду буйная сошла трава,
И облака, как клочья серой ваты,
Текли гурьбой в огнистые закаты.

А я следил природы поворот:
Внезапные и злые перемены,
И трепеты осин над рябью вод,
И мокрых пней зияющие тлены,
И снизу зеленеющие мхи.
Сметая горсть осенней шелухи,
Рождался ветер в холоде и буре.
Дожди шумели вновь. В овечьей шкуре
Стоял старик. И влажен был, и вял
Бесцветный взгляд. Но я таким не стал.

Я не ушел безлунною, вечерней,
Щемящею порой, угрюмый, в сад,
Где полон пруд и золота и черни,
Где гнезда разоренные висят,
И воронья гортанное стенанье.
Где обезсилено припоминанье
За шумом вод, за убылью мечты.
Ноябрьским утром не вернешься ты
Над черною и гневною рекою;
С печальным ртом и тонкою рукою.

Но в яркий день, когда слепят снега,
На глянце этих прутьев рыже-красных
Стеклянный лед. И бодрая нога
Хрустит поляной белой и безгласной,
Блеснул иной, зелено-карий взгляд.
Кругом мороз, а я гляжу назад,
За розовым ее — мужицким платьем.
Она сурово тронет сладострастьем
Упорного и черствого скупца.
Она играет прелестью лица
Веселою своей. И кровь напрасно
Перебежит. Безлюдье. Всё опасно.

1913

Горели лета красные цветы,
Вино в стекле синело хрупко;
Из пламенеющего кубка
Я пил – покуда пела ты.

Но осени трубит и молкнет рог.
Вокруг садов высокая ограда;
Как много их, бредущих вдоль дорог,
И никому из них не надо
Надменной горечи твоих вечерних кос.
Где ночью под ногой хрустит мороз
И зябнут дымные посевы.
Где мутных струй ночные перепевы
Про коченеющую грусть
Моей любви — ты знаешь наизусть.

1912

Гляжу в окно вагона-ресторана:
Сквозь перья шляп и золото погон
Горит закат. Спускается фургон,
Классической толпой бегут бараны.

По виноградникам летит вагон,
Вокруг кудрявая цветет Тоскана,
Но кофеем плеснуло из стакана
С окурками смешался эстрагон…

Доносятся слова: Барджелло, Джотто,
Названья улиц, книжные остроты,
О форуме беседует педант.

Вот Фьезоле. Cuique — свой талант:
И я уже заметил профиль тонкий
Цветочки предлагающей девчонки.

1913

Здесь груды валенок и кипы кошельков,
И золото зеленое копчушек.
Грибы сушеные, соленье, связки сушек,
И постный запах теплых пирожков.

Я утром солнечным выслушивать готов
Торговый разговор внимательныхъ старушек:
В рассчеты тонкие копеек и осьмушек
Так много хитрости затрачено — и слов.

Случайно вызванный на странный поединок,
Я рифму праздную на царскосельский рынок,
Проказницу, — недаром приволок.

Тутъ гомон целый день стоит, широк и гулок.
В однообразии тупом моих прогулок,
В пустынном городе — веселый уголок.

1911

И ты предстала мне, Флоренция,
Как многогрешная вдова,
Сжимающая индульгенцию,
Закутанная в кружева.

Его костер как будто курится!
Как будто серая зола
Все эти своды, эти улицы,
Все эти камни обмела.

Звеня узорными уздечками,
По ним спускался и сверкал,
Дразня бесстыдными словечками,
Неугомонный карнавал.

И будто здесь Саванаролою
Навеки радость проклята?.
Над мертвою Прокридой голою
Дрожат молитвенно уста!

1913

Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне
Трепещет солнце. Легкий кругозор,
И перелески невысоких гор,
Как их божественный писал Джорджоне.

Из райских тучек сладостный кагор
Струится в золотистом небосклоне,
И лодочник встает в неясном звоне,
И шевелится медленно багор.

Дохнула ночь болотом, лихорадкой.
Перегорев, как уголь, вспышкой краткой,
Упало солнце в марево лагун.

Ночь синяя — и в самом восхищеньи
(Я с севера пришел, жестокий гунн)
Мне тяжело внезапное смущенье.

1913

О страннике, одетом в плащ зеленый,
Расплакалась апрельская тоска.
Грустят снега. И сыростью влюбленной
В еловый лес спустились облака.

Сквозит туман. И в чермных котловинах
Стоит форель в стеклянной глубине.
И с каждым днем всё выше, гривой львиной,
Взлетает солнце в золотом огне.

Ты, Рюбецаль, над горной стороною
Раскатистым копытом простучи
И, промелькнувши челкой вороною,
Шальной поток внезапно протопчи!

1910

Она уже идет трущобою звериной,
Алкая молодо и требуя права,
И, усыпленная разлукою старинной,
Любовь убитая — она опять права.

Ты выстроил затвор над северной стремниной
Где в небе северном скудеет синева;
Она передохнет в твой сумрак голубиный
Свои вечерние и влажные слова.

И сердце ущемив, испытанное строго,
Она в расселине елового порога
Воздушною струей звенит и шелестит.

Скорее убегай и брось далекий скит!
С глазами мутными! Ночными голосами
Она поет! Шумит весенними лесами!

1913

Как древле — к селам Анатолии
Слетались предки-казаки,
Так и теперь — на Капитолии
Шаги кощунственно-тяжки.

Там, где идти ногами босыми,
Благословляя час и день,
Затягиваюсь папиросою
И всюду выбираю тень.

Бреду ленивою походкою
И камешек кладу в карман.
Где над редчайшею находкою
Счастливый, плакал Винкельман!

Ногами мучаясь натертыми,
Накидки подстилая край,
Сажусь — а здесь прошел с когортами
Сенат перехитривший Кай…

Минуя серые пакгаузы
Вздохну всей полнотою фибр.
И с мутною водою Яузы
Сравню миродержавный Тибр!

1913

Осенней свежести благоуханный воздух,
Всепроникающий, дарует сладкий роздых,
Балует и поит родимым молоком…
Под алебастровым и пышным потолком
Висит широкая, померкнувшая люстра.
В огромной комнате торжественно и пусто.
Квадратами блеснет дубовый, светлый пол…
Но сдвинут в малый круг многосемейный стол,
И – праздные следы исчезнувшего улья –
Расставлены вдоль стен рассохшиеся стулья.

Напыщенной рукой отодвигая трость,
Щедротой царскою задабривая злость,
С мутно-зеленого холста взирает Павел…
Он Ракшу подарил и памятник поставил
В румяной красоте бесчисленных девиц;
И смотрит со стены безусых много лиц,
Сержанты гвардии, и, с Анною в алмазах,
Глядит насмешливо родоначальник Глазов**.

Разыскивая всех, разузнавая всё,
Я всё перелистал: Лукреция, Руссо,
Паскаля чистые сомненья и уроки,
Под добродетелью сокрытые пороки,
Тщеславье, что в душе сидит так глубоко
(А герцог отыскал его Ларошфуко),
И всё, что, меж войной, охотой, фимиамом,
Былые короли писали умным дамам,
Что хитрый Меттерних, скучая не у дел,
В историю вписал или не доглядел,
Бантыш и Голиков, – где Миних, где Румянцев,
И Петр молодой со сворой иностранцев, –
Мысль Чаадаева, в дыму взлетевший форт,
И комментарии, и тяжкий шаг когорт, –
Всё ум мой тешило и сладостно манило
То кровь свою пролить, то проливать чернила.
Кандида прочитав – я начинал Задиг…
Но здесь нечаянно мой дед меня настиг,
Отнял и у себя запрятал том Вольтера, –
Чтоб разум не мутил и не погасла вера.

В лес ухожу бродить, в соседние поля…
Листом орешника налипшая земля
Душистой сыростью и грязью черноземной
Волнует сердце мне. Лесистый и огромный
Простор, и в зелени не видно деревень.
Но всюду около – полынь и серый пень,
Недавних вырубок поконченное дело;
Где прежде Заповедь сияла и шумела
Могучей красотой нетронутых лесов, –
Сменили белизну березовых стволов
Осины мелкие и небо грустных тучек.
Всё на приданое своих подросших внучек, –
Потомство иногда тягчайшая из бед, –
Леса обрек свести чадолюбивый дед,
Да управляющий, с улыбкой бессердечной,
Свой собственный карман наполнил, всеконечно…
Тропинка тянется через мохнатый луг,
И носится кругом пьянящий сердце дух,
И вьются облака набухшей вереницей
Над белой церковью и белою больницей.

1913

Я рад, сегодня снег! И зимнему беззвучью
В спокойном сердце нет преград.
В окно высокое повсюду смотрят сучья
И белый свет, – которому я рад.

И знаю, смерть одолевая нежно,
Опять листы согласно зацветут.
И коченевшие печалью этой снежной,
Земля оттает, травы прорастут.

Зеленый сад, зеленые кочевья!
И блеклой памятью спеша,
Вернется к вам, осенние деревья,
В урочный час, вечерняя душа…

И говорливые и ропщущие думы
Застынут, замкнутые в круг,
Где легкий хруст ветвей и сумрачные шумы,
Всепроникающий недуг.

1913

Листок сухой, без жизни и названья,
Я думал, май еще далек,
Но веет здесь весеннее дыханье,
Уже летает мотылек.

Окроплены незримою рукою
Весны душистые цветы.
И я вошел с сердечною тоскою
В твой светлый сад.
Простишь ли ты?

1911

За тридцать лет я плугом ветерана
Провел ряды неисчислимых гряд;
Но старых ран рубцы еще горят
И умирать еще как будто рано.

Вот почему в полях Медиолана
Люблю грозы воинственный раскат.
В тревоге облаков я слушать рад
Далекий гул небесного тарана.

Темнеет день. Слышнее птичий грай.
Со всех сторон шумит дремучий край,
Где залегли зловещие драконы.

В провалы туч, в зияющий излом,
За медленным и золотым орлом
Пылающие и? дут легионы.

1910

Утром проснулся рано.
Поезд в горной стране.
Солнце. Клочья тумана.
Воздух свежий в окне.
Эхо грохотом горным
Множит резкий свисток.
Снег по деревьям черным.
Пенный мелькнет поток.

Знаю — увижу скоро
Древних церквей виссон.
Кружевом Casa d’oro
Встанет солнечный сон.
Вечеромъ пенье. Длится
Радости краткий хмель.
Море. Сердце боится:
Поздний страшен апрель.

В прошлом — тяжкие веки,
Сонные дни, года;
Скованы русские реки
Серой корою льда.
Люди солнца не помнят;
Курят, снуют, грустят;
В мороке мутных комнат
Северный горький чад…

1912

Как этот день сегодня странно тонок:
Слепительный, звенящий ряд берез;
И острое жужжанье быстрых ос
Над влажностью коралловых масленок.
Сегодня облака белеют ярки,
Нагромождает ветер эти арки,
Идешь один, как будто жданный вождь.
Младенчески чему-то сердце радо.
И падает осенняя награда –
Блистательный, широкий, светлый дождь.

1913

Я обругал родную мать.
Спустил хозяйские опалы.
И приходилось удирать
От взбешенного принципала.

Полураздетый, я заснул,
Голодный, злой, в абруцкой чаще.
И молний блеск, и бури гул,
Но сердцу стало как-то слаще.

И долго, шалый, по горам
Скакал и прыгал я, как серна.
Но, признаюсь, по вечерам
На сердце становилось скверно.

С холодных и сырых вершин
Спущусь ли в отчую долину?
Отдаст ли розгам блудный сын
Свою озябнувшую спину?

Нет. Забывая эту ширь,
Где облака бегут так низко,
Стучись, смиренный, в монастырь
Странноприимного Франциска.

Доверье, ласка пришлецу.
Меня берут – сперва как служку.
Пасу овец, или отцу
Несу обеденную кружку.

На всё распределенный день:
Доят коров, и ставят хлебы,
И для соседних деревень
Вершат молитвенные требы.

Или на сводчатой стене
Рисуют ангельские кудри…
А после мессы, в тишине, –
Дела еще смиренномудрей.

Постятся. Спаржа и салат.
Лишь изредко крутые яйца.
Из мяса же они едят –
И тоже редко – только зайца.

Послушен, кроток, умилен,
Ищу стигмат на грешном теле.
Дни чисты. Разум усмирен.
И сновиденья просветлели.

На пятый месяц, наконец,
Дрожит рука, берусь за кисти.
Ее, гонявшую овец,
Господь направи и очисти!

Ползком вдоль монастырских стен
На ризах подновляю блики.
Счищаю плесень: едкий тлен
Попортил праведные лики.

Мадонна в гаснущей заре.
Святой Франциск, святой Лаврентий,
И надписи на серебре
На извивающейся ленте.

Или с востока короли,
В одежде празднично-убранной,
В чалмах и перьях, повезли
Христу подарок филигранный.

Или под самым потолком,
Где ангел замыкает фреску,
Рисую вечером, тайком,
Черноволосую Франческу.

1910

Дорогой северной и яркой
Старуха — и навстречу мне
Она идет в одежде жалкой
В лесной и строгой белизне.

Сегодня утром воздух синий.
Благоухающий мороз.
И под ногой хрустящий иней,
И космы звонкие берез.

Вино нерукотворной пищи
Дозволил справедливый Бог:
И в одинокой этой нищей
Он солнце радости зажег.

Но я мучительным соблазном
Колеблюся, как темный бес;
Пока вокруг слепит алмазным,
Алмазным снегом белый лес.

1912

Внезапной бурею растрепана рябина
И шорохом аллей,
Вчерашнего дождя осыпались рубины
На изморозь полей.

И снова солнечный, холодный и приятный,
И день, и блеск садов.
И легкой зелени серебрянные пятна
В прозрачности прудов.

Морского воздуха далекое дыханье
Как ранняя весна.
Глав позолоченных веселое сверканье.
Безлюдье. Тишина.

Пусть это только день, и час, или мгновенье,
Пусть это день один,
И в тонком воздухе я чую дуновенье
И холод первых льдин.

Но солнце катится, и сердце благодарно
В короткие часы
За желтый мед листвы, и полдень светозарный,
И ясный звон косы.

Церера светлая сегодня отдала мне
И запахи смолы,
Все эти серые и розовые камни,
И мокрые стволы.

Царское Село 1912

Благодарю тебя за этот тонкий яд,
Которым дышит клен осенний,
И городских небес зелено-мутный взгляд.

За шумы дальние, за этот поздний час,
И эти жесткие ступени,
Где запыленный луч зарделся — и погас.

1910

Бессильному сказать — «какая малость»
Мне что-то смутное сегодня мстит.
Июльский день. И жаркая усталость
Коричневой листвою шелестит.

Пока идут года, душа на убыль
Идет. И, в отцветании минут,
Среди стволов белеющие клубы
В лазурном дне медлительно плывут.

Дразнящей весело, и бессердечно
Волнующей неопытную грудь,
Конечно, я еще хочу улыбки встречной,
Я думаю еще — «когда-нибудь».

Но этих облаков, летящих мимо,
Таящих молнию, и смерч, и лед,
Счастливых стад серебряного дыма,
Надоедает белый перелет.

1912

Печален воздух. Темен стыд.
И не обут, и не умыт,
У запертых еще дверей
Стою. Репейник и пырей
Покрыты каплями росы.
Пускай мне ноги лижут псы
В саду почтенного отца.
И не заплаты беглеца,
Не копоть омертвелых рук,
Водивших в зное рабий плуг
И с принужденностью тупой
Свиней в скалистый водопой;
Но эта пыль земного зла
В душе так тускло-тяжела,
Что даже если б и возник
Родителей веселый крик,
Когда бы даже мать сама
Меня бы повела в дома,
Чалму стараясь развязать,
Я не сумел бы рассказать…
Отцу бессовестный палач,
Не удержал бы женский плач!

Испить на дне пустой души
Не уксус казни… только вши,
Исчадье вавилонских дев,
Испытывать внезапный гнев
И устыдиться, что на суд
Несешь заплеванный сосуд!

1911

Пылают лестницы и мраморы нагреты,
Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты
С багровым золотом мешают желтый лак,
И сизым ладаном напитан полумрак.
Там в нише расцвела хрустальная долина
И с книгой, на скале, Мария Магдалина.
Лучи Спасителя и стол стеклянных блюд.
Несут белеющее тело, ждет верблюд:
Разрушила гроза последнюю преграду,
Язычники бегут от бури в колоннаду
И блеск магический небесного огня
Зияетъ в воздухе насыщенного дня.

1912

На площадях одно лишь слово — «Даки».
Сам Цезарь — вождь. Заброшены венки.
Среди дворов — военные рожки,
Сияет медь и ластятся собаки.

Я грежу на яву: идут рубаки
И по колена тина и пески;
Горят костры на берегу реки,
Мы переходим брод в вечернем мраке!

Но надо ждать. Еще Домициан
Вершит свой суд над горстью христиан,
Бунтующих народные кварталы.

Я никогда не пробовал меча,
Нетерпеливый, — чуял зуд плеча,
И только вчуже сердце клокотало.

1911

«Над городом гранитным и старинным
Сияла ночь — Первоначальный Дым.
Почила Ночь над этим пиром винным,
Над этим пиром огненно-седым.

Почила Мать. Где перелетом жадным
Слетали сны на брачный кипарис —
Она струилась в Царстве Семиградном
В зияньи ледяных и темных риз!

И сын ее. Но мудрости могильной
Вкусивший тлен. И радость звонких жал?
Я трепетал, могущий и бессильный,
Я трепетал, и пел, и трепетал».

1911

Из сизых туч, летевших мимо,
И из созвездий без числа,
О призрак с взглядом серафима,
О ночь, — ты мантию несла!

Я видел: пьяными волнами
Все море потемнело вдруг.
Расплавленными ступенями
Упало солнце в мертвый круг.

В долине смутной и вечерней
Стонало что-то. Кто-то звал.
Она спускалась все безмерней
На выси огненные скал.

И с моря двинулась прохлада,
И скоро день совсем потух.
В пыли мелькающее стадо
Усталое, загнал пастух.

Тверди случайную молитву
И вежды сонные смежай.
А завтра гаснущую битву,
Безумец, первый продолжай!

1906