Читать стихи Константиноса Кавафиса
В Антиохии безвестный эдоссец пишет
и пишет неустанно. Восемьдесят три
песни написаны. Последняя готова
сегодня. Но в изнеможении поэт:
так много он исписал папируса пустого,
по-гречески с трудом подбирая к слову слово,
что больше к стихотворству ему охоты нет.
Одна лишь мысль в него вливает силы снова:
как слышал Лукиан во сне: «Вот он, смотри!»
так эти же слова он наяву услышит.
[...]
Я продал партию гнилого ячменя
втридорога. Да, Рим в торговом деле
неоценим. Закончили в апреле —
и вот отчалили, не упустив ни дня.
А море, кажется, сердито на меня.
Все небо тучи темные одели.
Но что мне эти волны, ветры, мели?
Ракушки в лужице и детская возня.
Но смять меня стихиям непокорным,
не запугать крушеньями и штормом.
К александрийским улицам просторным
прибуду цел… Ай! Кто дырявит бочке дно?
Не трогай, негодяй, самосское вино!
На суше бодрость нам вернуть оно должно.
[...]
Однажды в разговоре с Феокритом
обиду изливал Евмений юный:
«Уже два года, как пишу стихи,
а лишь одна идиллия готова.
Ее одну могу на суд представить.
Теперь я вижу, лестница Поэзии
безмерно, бесконечно высока.
И со ступени первой, где стою,
мне никогда уж выше не подняться».
Ответил Феокрит: «Твои слова
несправедливы и кощунственны, мой друг.
Ступив на первую ступень, ты можешь
гордиться и считать себя счастливым.
Ты овладел немалой высотой,
твой труд вознагражден немалой славой.
Ведь эта первая ступень заметно
тебя над остальными вознесла.
Подняться на нее дано тому,
кто проявил себя достойным гражданином
в достойном городе идей. Признанье
в том городе дается нелегко,
права гражданства жалуются редко.
Законодатели там строги, беспристрастны,
пустой поделкой их не проведешь.
Ты овладел немалой высотой,
твой труд вознагражден немалой славой».
Я знаю старика. Он изможден и сгорблен,
утратами пронзен и жизнью изувечен,
проходит неспеша коротким переулком.
Однако, в дом войдя, чтоб тягостную старость
укрыть в своем углу, — он трудится в тиши
над тем, что у него от юности осталось.
И молодежь теперь в его стихи вчиталась.
Его виденья дивные живут в горящем взоре юных поколений.
И чувственный, здоровый, свежий мозг
и плоть упругую, со стройными чертами,
волнует мир его прекрасных откровений.
Чуть только я узнал, что умер Мирис,
я бросился к нему домой, хотя обычно
я ни ногой в жилища христиан —
особенно когда там траур или праздник.
Не удивительно, что я остался
в прихожей, — было трудно не заметить, как родные
покойного косятся на меня:
я замешательство прочел на лицах.
Часть комнаты, в которой он лежал,
была видна оттуда, из прихожей,
где я стоял: богатые ковры
и утварь — золотая и серебряная.
Я плакал — плакал и не прятал слез.
Я понимал, что сборища, гулянья
лишатся смысла после смерти друга.
Я понимал, что больше он не будет
счастливыми беспутными ночами
смеяться рядом и читать стихи
с его завидным чувством греческого лада.
Я понимал, кого и что я потерял —
навеки, безвозвратно потерял, —
ах, сколько нежности вмещало сердце!
Переговариваясь потихоньку,
какие-то старухи обсуждали
его последний день: в руках — все время крест,
и «Господи Исусе» — на устах.
Позднее в комнату, где он лежал, прошли попы,
их было четверо, они творили
усердные молитвы, обращенные к Христу
или к Марии (я не разбираюсь в их обрядах).
Два года, как мы приняли его
в свою компанию. Мы не могли не ведать,
что он христианин. Нам это не мешало.
Он был во всем со всеми нами заодно.
Он меры в наслаждениях не знал
и денег не жалел на развлеченья.
Он не боялся, что его осудят,
отчаянно бросался первым в драку
на улицах ночных, когда случалось
нам повстречаться с нашими врагами.
Он с нами о религии своей
не говорил. Однажды мы сказали,
что в храм Сераписа его возьмем.
Он промолчал, но эта наша шутка
пришлась ему не по душе — теперь я вспомнил.
А вот еще два случая, к примеру:
мы как-то приносили Посейдону
дары — и наш красавец отвернулся;
в другой же раз, когда один из нас воскликнул:
«Да будет к нашему союзу милостив
великий, несравненный Аполлон!»,
«Чур не ко мне!» — отмежевался Мирис
чуть слышно (остальные не расслышали).
За молодую душу сочным басом
молились христианские жрецы,
и я отметил про себя, насколько
у христиан внимательно, до тонкости
продуман этот ритуал, который
предшествует обряду погребенья.
И вдруг невероятное открытие
меня пронзило. Появилось чувство,
как будто Мирис от меня ушел,
такое чувство, что он присоединился
к своим, и я с моим нехристианством
ему чужой. И тут еще одно сомненье
мелькнуло: неужели я ослеп
от страсти, неужели был всегда ему чужим?
Проклятый дом! Скорее прочь отсюда,
покуда Мирис в памяти живет
наперекор всем этим христианам!
[...]
«Итак, увидав, в каком пренебреженье
боги у нас…» — спесиво он утверждал.
В пренебреженье. А чего он ждал?
По-своему он перестраивал дела богослуженья,
по-своему верховного жреца галатского и прочих
в посланиях учил, и наставлял, и убеждал.
Но не были христианами друзья
у кесаря. И в этом была их сила.
В отличье от него (христианина
по воспитанью), их уму претило
бессмысленно перенимать для древней веры
нелепое в основах устроенье
у новой церкви. Греками они
остались. Ничего сверх меры, Август!
Царя утешить рад антиохиец юный:
«Дозволь мне молвить слово, рожденное надеждой,
что македонцы снова на битву поднялись,
что войско их на римлян обрушиться готово.
И в случае победы от всех твоих подарков —
дворца, садов, конюшен, кораллового Пана —
готов я отказаться и от всего другого,
чем я тебе обязан, — пусть только победят».
И Антиох, быть может, растроган и, однако,
молчит: его тревожит пример отца и брата
и подозренье гложет — а вдруг о разговоре
пронюхают шпионы? Как ни печально, вскоре
дошли из Пидны слухи о роковой развязке.
И так бы это скоро кончилось. Я мог
понять по опыту. Но слишком быстро
пришла Судьба, чтобы прервать наш срок.
Недолго жизнь была для нас прекрасна.
Но ароматов ни на миг не иссякал поток,
и чудом было ложе, принимавшее нас,
и наслаждение, соединявшее нас.
Один лишь отзвук этих дней наслажденья,
один лишь отзвук вдруг ко мне донесся, —
отблеск огня, который нас обоих жег:
я в руки взял письмо — один листок —
и все читал его, пока хватало света.
Потом, тоскуя, вышел на балкон,
чтоб мысль отвлечь, увидев сверху малую
часть города, который я люблю,
и суету на улицах и магазины.
[...]
Вот усилия наши, усилия обреченных.
Мы в усилиях наших подобны защитникам Трои.
Порой удача улыбнется, чуть удача
нам улыбнется, сразу к нам нисходят
и дерзость, и великие надежды.
Но вечно что-то останавливает нас.
Ахилл во рву является пред нами
и громовыми криками на нас наводит ужас.
Мы в усилиях наших подобны защитникам Трои.
Надеемся, что решимостью и отвагой
мы рока злые козни отвратим
и за стеной продолжим нашу битву.
Когда же срок великий наступает,
решимость и отвага оставляют нас;
волнуется душа в нас, ослабев;
мы вкруг троянских стен бежим, спасаясь,
и бегство — все, что остается нам.
Все же паденье для нас неизбежно. На стенах
уже начинается плач погребальный.
То плачет печаль, плачут наши воспоминанья;
и громко рыдают о нас Приам и Гекуба.
[...]
На четверке белых мулов, запряженных в колесницу,
из Милета к Латмосу спешу я на заре,
золотистый луч дрожит на сбруйном серебре,
в нетерпенье подгоняю я возницу, —
вот и храм Эндимиона на горе!
О прекраснейший, я счастлив в полной мере!
В долгом плаванье на пурпурной триере
я мечтал огонь возжечь на алтаре.
Слуг покорных провожаю вереницу —
вновь жасминами усыпая путь к пещере.
Если избранником судьбы ты стал достойно,
смотри, каким путем к тебе приходит власть.
Сейчас ты славен, подвиги твои
молва проворная несет из уст в уста,
из края в край земли; поклонников толпа
тебя почетом в Риме окружает,
но радости не будет на душе,
не будет чувства, что судьбы своей достоин,
когда в Александрии, после пышной встречи,
на окровавленном подносе Теодот
тебе главу Помпея принесет.
Ты думаешь, что жизнь твоя скромна,
течет без бурь, вдали от треволнений
и нет в ней места ужасам подобным?
Не обманись, быть может, в этот час
в соседний дом, такой спокойный, мирный,
неслышной поступью заходит Теодот
и столь же страшную главу с собой несет.
О добром старце, об отце своем горюю,
о милом батюшке, всегда меня любившем,
о добром старце, об отце своем я плачусь,
позавчера скончался он перед рассветом.
Твоей святейшей церкви предписанья,
Христе, всегда во всем покорно соблюдать
в моем деянье каждом, в каждом слове
и в каждом помысле — вот вечное мое
раденье. Кто же твое имя отрицает,
тот ненавистен мне. Но вот сейчас
отца мне жаль, Христе, отца мне жаль родного,
хоть он при жизни был — промолвить страшно —
в поганом капище Сераписа жрецом.
Всесильный Митридат — в зените славы,
властитель знаменитых городов,
могучих армий и флотилий повелитель, —
к Синопе направляясь, в сторону свернул,
на дальнюю окольную дорогу,
где жил тогда какой-то прорицатель.
Военачальника шлет Митридат к нему
спросить, какие суждено ему
завоевать еще богатства и державы.
Военачальника послал, а сам к Синопе
свой путь со свитой продолжает Митридат.
Кудесник удалился в тайные покои.
Летят минуты, через полчаса
выходит он — задумчив, озабочен.
«Отчетливо я различить не смог.
День оказался неблагоприятным.
Лишь тени промелькнули предо мной — я разглядел их плохо.
Но думается мне, что следует царю
довольствоваться тем, чем он уже владеет.
Иначе стерегут опасности его.
Запомни, передай ему дословно:
дай бог ему довольствоваться тем, чем он владеет!
Судьба чревата резкой переменой.
Скажи, военачальник, Митридату:
нечасто возле сильного владыки,
как возле предка твоего, есть благородный друг,
который на земле копьем начертит вовремя
спасительное «Митридат, беги».
[...]
Священники и множество мирян
занятий и сословий самых разных
идут по улицам, по площадям, через ворота
прославленного града Антиохии.
А во главе торжественного шествия
прекрасный юноша в одежде белой
несет в руках воздетый к небу Крест,
святую силу и надежду нашу, Крест.
Язычники, доселе столь надменные,
трусливой паникой теперь объяты снова;
их отгоняют прочь от шествия святого.
Прочь с наших глаз, прочь с наших глаз пусть удалятся,
(пока в язычестве своем упорствуют). Проходит
животворящий Крест. Во все кварталы города,
где обитают праведные христиане,
несет он утешение и радость:
в благоговенье все выходят из домов
и, ликования полны, идут вослед
за силой, за спасением вселенной, за Крестом.
Сегодня ежегодный праздник христиан.
И празднуется он открыто наконец.
Очистилось от скверны государство.
Не царствует уж больше нечестивый
и мерзостный отступник Юлиан.
Помолимся: благочестивого храни, господь, Иовиана.
[...]
Могущества страшись, душа.
И если обуздать ты не сумеешь
свои честолюбивые мечты, остерегайся, следуй им
с опаской. Чем дальше ты зайдешь,
тем осторожней будь.
Но вот достигнута вершина, Цезарь ты,
вниманием, почетом окруженный,
идешь со свитой на виду у всех —
могучий властелин — как раз теперь смотри:
вдруг выйдет из толпы Артемидор
с письмом в руках и скажет торопливо:
«Прочти немедля, это очень важно
тебе узнать», — так не пройди же мимо,
остановись, любое дело отложи,
прерви беседу, отстрани людей случайных,
что подошли приветствовать тебя
(их повидаешь после), и сенат
пусть тоже подождет, прочти немедля
посланье важное Артемидора.
Сверкало зеркало у входа в дом богатый,
одно из тех зеркал, огромных и старинных.
чей возраст восемьдесят лет, по крайней мере.
Прекрасный юноша, приказчик у портного
(спортсмен-любитель в выходные дни),
стоял со свертком у дверей. Кому-то в доме
он этот сверток передал, и тот со свертком
ушел, чтоб вынести квитанцию. Приказчик
остался в одиночестве и ждал.
Он в это зеркало старинное смотрелся
и галстук поправлял. А через пять минут
ему квитанцию вручили. Он взял расписку и ушел.
Но в этом зеркале старинном, которое за долгий век
уже успело наглядеться на тысячи вещей и лиц, —
но в этом зеркале старинном такая радость ликовала,
такая гордость в кем светилась; что хоть на несколько минут
оно запечатлеть сумело, и безраздельно обладало,
и целиком принадлежало столь совершенной красоте.
[...]
Волнующая есть одна подробность
венчания на царство Иоанна Кантакузина
и госпожи Ирины, дочери Андроника Асеня.
Поскольку не было почти у них алмазов
и настоящих изумрудов и сапфиров
(в великой бедности отчизна пребывала),
они надели стеклышки цветные. Кусочков множество
стеклянных, красных, синих, зеленых.
И, признаюсь, ничего
нет унизительного, гадкого для чести,
по-моему, в кусочках этих грустных
стекла цветного. В них скорей — подобье
какого-то печального протеста
и неприятья нищеты несправедливой.
Они — лишь символы того, что полагалось
и что иметь бы, несомненно, полагалось
в момент венчания владыке Иоанну Кантакузину
и госпоже Ирине, дочери Андроника Псеня.
Отчасти чтоб в эпохе той найти какой-то штрих,
отчасти для времяпрепровожденья
вчерашней ночью я открыл одну из книг
о знаменитых Птолемеях — что за чтенье —
хвалы и лести в изобилье
все удостоились равно. Всяк знаменит,
славен, могуч и милостив на вид;
в своих деяньях всяк наимудрейший.
А что касается до женщин из их рода, то они —
все Береники, Клеопатры, какую ни возьми.
Когда же нужный штрих в эпохе удалось мне обнаружить,
я был готов оставить книгу, не останови
меня заметка небольшая о царе Цезарионе —
она вдруг привлекла мое вниманье…
И вот вошел ты во всем неизъяснимом
очаровании. В истории немного
осталось по тебе невнятных строк,
но тем свободней я создал тебя в своем воображенье,
сотворил прекрасным, чувствующим глубоко;
мое искусство наделило лик твой
влекущей, совершенною красой.
Я живо так вообразил тебя
вчерашней ночью, что, когда погасла
лампа моя — намеренно дал я догореть ей, —
вообразил я дерзко, как ты входишь в мою келью,
и вот мне мнится, что ты стоишь предо мною, как стоял ты
перед Александрией, в прах поверженной,
бледный и изнемогший, но совершенный, даже в скорби
все еще надеясь, вдруг да пощадят
подлые, те, что нашептывали: «Цезарей слишком много».
Пусть ветреники ветреником числят.
В делах серьезных никогда усердие
не изменяло мне. И я уверен —
точней меня никто патериков не знает,
Священного писания, синодских положений.
Когда малейшее сомненье возникало
в вопросах толкования, Вотаниат и тот
ко мне за разъясненьем обращался.
Но здесь, в изгнании (пусть радуется злобная
Ирина Дука), чтобы не скучать,
в бездействии не нахожу зазорным
я сочинять стихи по шесть и восемь строф
для развлеченья, обращаться к мифам
про Диониса или про Гермеса,
про славных сыновей Пелопоннеса,
слагать безукоризненные ямбы,
каких — да будет мне позволено заметить —
никто в Константинополе не сложит.
Быть может, этим и навлек я поношенья.
Была вульгарной эта комната и нищей,
над подозрительной таверной затаилась.
В окно виднелся грязный узкий переулок,
тоскливый куцый переулок. Где-то снизу
шумела пьяная компания рабочих,
играя в карты и пируя до рассвета.
И там на грубой, на такой простой кровати
лежала плоть моей любви, лежали губы,
пьяняще розовые губы сладострастья —
такие розово пьянящие, что даже и в данную минуту
когда пишу об этом столько лет спустя,
я вновь пьянею в одинокой пустоте.
[...]
Всего два-три штриха, клочок бумаги,
и все ж какое разительное сходство!
Набросок, сделанный на корабле
волшебным полднем
в просторной сини Ионического моря.
Как он похож. И все-таки я помню,
он был еще красивее. Глаза
горели чувственным, почти безумным блеском.
Еще, еще красивее — таким
он кажется мне именно сейчас,
когда душа зовет его из Прошлого.
Из Прошлого. Когда все это было? —
эскиз, корабль и полдень.
[...]
Был недоволен Селевкид Деметрий,
узнав о том, в сколь жалком состоянье
в Италию явился Птолемей.
Всего лишь с четырьмя или тремя рабами,
в убогом платье, пеший. Так, пожалуй,
мишенью для насмешек станут в Риме
их древние династии. По сути дела,
они давно у римлян в подчиненье,
те жалуют и отбирают троны,
как им захочется, — все это знает Селевкид.
Но пусть по крайней мере внешний облик
хранит остатки прежнего величия,
не должно забывать: они еще цари,
их все еще (увы!) царями величают.
Поэтому встревожен Селевкид Деметрий
и тотчас предлагает Птолемею
пурпурные одежды, диадему,
бесценные алмазы, свиту слуг
и самых дорогих своих коней,
как следует александрийскому монарху.
Однако же Лагид смиренно отклоняет
всю эту роскошь; он прекрасно знает,
что не она ему сейчас нужна.
Без свиты, в бедном платье он явился в Рим
и поселился в доме у мастерового.
Несчастный, жалкий, он предстал перед сенатом
и, видно, не напрасно полагал,
что эдак больше выпросить сумеет.
[...]
Веками не видели в Дельфах богаче даров и щедрей,
чем эти дары Птолемеев, двух братьев, двух властных царей,
соперников с колыбели. И все ж призадумались в храме:
в глубоком и тяжком сомненье стояли жрецы над дарами.
Какое избрать пророчество, не ведали мудрецы,
кого предпочесть из братьев, решить не могли жрецы.
Однако, ни словом, ни жестом сомнений своих не выдав,
всю ночь провели они в споре о царском доме Лагидов.
Назавтра послы вернулись. Простились. И в тот же час
уплыли в Александрию. Жрецов поразил отказ
узнать, что предрек оракул. И как поверить в такое? —
жрецы были рады сокровищам, но не находили покоя.
Что за ночь могло измениться? — должны они знать наконец!
Но скрыли послы, что из Рима известье принес гонец.
Отныне вещал оракул устами латинской знати —
все споры дома Лагидов решались в римском сенате.
Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив,
однако милосердию не чужд,
кто щедр в богатстве,
но и в бедности посильно щедр
и руку помощи всегда протянет,
кто, ненавидя ложь, лишь правду говорит,
но на солгавших зла в душе не держит.
Тем большая им честь, когда предвидят
(а многие предвидят), что в конце
появится коварный Эфиальт
и что мидяне все-таки прорвутся.
В Пелопоннесе лучше всех ваятелей Дамон.
Искусным резцом на мраморе паросском он
вырезает теперь Диониса, сопутствуемого свитой.
Бог шествует впереди. Чело плющом увито,
могучей поступью во славе он грядет.
Вслед — Чистое Вино. Бок о бок с Вином бредет,
шатаясь, Опьянение, и пьяных
поит Сатиров из амфор благоуханных.
За ними — Сладкий Хмель, таящийся в вине,
полузакрыв глаза, плетется в полусне.
В конце процессии — хор. Чуть тянутся рядком
Песнь, Стройный Глас и бог веселых шествий Ком —
светильник празднеств он неугасимый охраняет.
А сзади скромный Обряд идущих догоняет.
Таков Дамонов труд. И во время работы
его непраздный ум уже ведет подсчеты:
царь Сиракуз ему заплатит в этот раз
не меньше трех талантов за такой заказ.
Когда их с накопленным он сложит серебром,
неплохо можно будет жить с таким добром.
Делами государства займется он — ура! —
ждет слов его совет, ждет слов его агора.
Дни будущего предо мной стоят
цепочкой радужной свечей зажженных —
живых, горячих, золотистых свечек.
Дни миновавшие остались позади
печальной чередой свечей погасших,
те, что поближе, все еще дымятся,
остывшие, расплывшиеся свечи.
Мне горько сознавать, что их немало,
мне больно прежний свет их вспоминать.
Смотрю вперед, на ряд свечей зажженных.
И обернуться страшно, страшно видеть:
как быстро темная толпа густеет,
как быстро множится число свечей погасших.
[...]
Я церкви Греции люблю — их шестикрьшья, звоны,
обрядовое серебро, светильники, иконы,
лампады, чаши, алтари, огни, амвоны.
И каждый раз, когда вхожу я в греческую церковь
с благоуханьями ее, сияньем, песнопеньем,
с многоголосьем литургий, священников явленьем —
само величье строгий ритм диктует их движеньям,
их жесты свыше им даны, их облаченье свято,
лампад сияньем, жаром свеч убранство их объято, —
и в этот час объят мой дух величьем нашей Византии,
культурой моего народа, великого когда-то.
Как горек твой удел, когда тебе,
взращенному для дел великих и прекрасных,
судьба злосчастная отказывает вечно
в поддержке и заслуженном успехе,
когда стеною на пути встают
тупая мелочность и равнодушье.
И как ужасен день, когда ты сломлен,
тот день, когда, поддавшись искушенью,
уходишь ты в далекий город Сузы
к всесильному монарху Артаксерксу,
в его дворце ты принят благосклонно,
тебе дарят сатрапии и прочее.
И ты, отчаявшись, покорно принимаешь
дары, что сердцу вовсе не желанны.
Другого жаждет сердце, о другом тоскует:
о похвале общины и софистов,
о дорогом, бесценном слове «Эвге!» ,
о шумной Агоре, Театре и Венках.
Нет, Артаксеркс такого не подарит,
в сатрапии такого не найдешь,
а что за жизнь без этого на свете.
Гордится Антиохия великолепьем зданий,
и красотою улиц, и видом живописным
окрестностей своих, и множеством несчетным
живущих в ней людей. Горда служить престолом
прославленным царям, гордится мастерами,
учеными мужами и ловкими в торговле
богатыми купцами. Но более всего
сирийская столица родством своим гордится,
гречанка искони и Аргосу сродни.
Встарь заложили город пришельцы-колонисты
в честь Инаховой дочери, аргивянки Ио.