Стихи Константиноса Кавафиса

Звучат шаги, уже спешит прохожий первый;
торговец первый жизнерадостно кричит;
и первый звук при открыванье первых окон
и первой двери — эту оду нам
даруют улицы ночные по утрам.

Шаги последнего прохожего проходят;
в последний раз торговец прокричал;
закрылись дверь последняя и окна
последние — и смолкший улиц гам
элегией звучит по вечерам.

Учеником Саккаса был два года он,
но и Саккас, и философия ему приелись.

Потом политикой увлекся.
И ее забросил. Эпарх — глупец,
приспешники — болваны и чинуши,
двух слов по-гречески связать не могут.

Что, если посвятить себя религии,
принять крещение и стать христианином?
Но этот путь он сразу же отверг.
Родители его враждебны христианству,
его поступок вызвал бы их гнев,
и что всего важнее — их подарки
довольно щедрые тотчас бы прекратились.

Но что-то надо делать. И завсегдатаем
притонов Александрии ужасных,
домов разврата тайного он стал.

Судьба ему на сей раз улыбнулась:
наружностью приятной одаренный,
вкушал он с радостью прекрасный божий дар.

Еще лет десять, может быть, и больше
он сможет красотой свой гордиться.
Потом опять к Саккасу он пойдет,
а если между тем старик уже умрет,
другой философ иль софист найдется,
чего-чего, а их всегда хватает.

А может быть, вернется он к политике,
достойным образом традиции семьи
решившись продолжать и долг исполнить свой
перед отчизной — мало ли на свете громких слов.

Полны театры. Всюду музыкальный гам.
Распутство, пьянство здесь и состязанье там —
софисты, как гимнасты, ищут почестей речам.
Вечною лозою Диониса изваяние
убрано. Ни пяди нет земли, чтоб возлияния
не кропили. Граждане Таранто в ликовании.

И только города отцы веселия бегут,
разгневан, хмур в речах своих синклит.
Всплеск каждой тоги варварской то там, то тут,
как будто туча, скорой бурею грозит.

Я в искусство перенес чувство самосохраненья,
тайные мои надежды, затуманенные лица,
полузримые черты, притупившуюся память
о несбывшейся любви. Я уверовал в искусство,
ведь оно определяет представленье о Прекрасном,
служит к украшенью жизни, делает ее полнее,
сочетает впечатленья, сочетает дни.

Чтоб убедиться, что дела в колонии идут не так, как надо,
достаточно одного взгляда,
но как-никак мы движемся вперед,
и срок — не меньшинство убеждено в том — настает
вождя и реформатора призвать нам.

Однако трудности и всякие препоны
могут возникнуть, оттого что склонны
делать из мухи слона в одночасье
все эти реформаторы. (Было б счастьем
в них вовсе не нуждаться.) Вечно нужно знать им
всю подноготную, во всякую мелочь вникнуть,
чтобы идеи преобразований в мозгу их сразу возникли,
идеи преобразований — немедленных, срочных.

У них, несомненно, есть склонность к жертвам.
Откажитесь, скажем, от этого владенья,
ибо влияние ваше здесь непрочно.
Такого рода победы чреваты пораженьем.
Ни к чему, скажем, вам этот вот доход,
ну и этот, кстати, да и тот —
нужно им тоже пожертвовать, коль на то пойдет;
он, правда, самый важный, но таково положенье —
излишняя ответственность обращает прибыль в лишенье.

И чем дальше идут они в своих расчетах точных,
тем больше находят излишнего и устраняют тотчас
установления, которые не так легко устранить.
И вот наконец, завершив свои деянья —
все уточнив дотошно, искоренив, они
удаляются, получив достойное воздаянье,
а мы довольствуемся тем, что может остаться
после столь тяжелых хирургических операций.

Возможно, час их долго не придет.
К чему спешить? Поспешность столь опасна.
Поспешные меры ведут к сожалениям вечным.
Конечно, многое в колонии неладно — это ясно.
Но несовершенство присуще делам человечьим.
Ведь все ж мы как то движемся вперед.

Он каждый раз себе клянется начать совсем другую жизнь.
Но ведь как только ночь приходит, имея собственное мненье,
свои пути для примиренья, а также собственные клятвы, —
но ведь как только ночь приходит со всем могуществом своим
и властью тела, что желает и требует свое, — он к той же
стремится страсти роковой, теряя волю.

Царь Клеомен никак не мог решиться,
он матери открыть боялся правду —
условье соглашенья с Птолемеем:
заложницей проследовать в Египет
ей надлежит, вслед за детьми, — как низко,
как недостойно такое требовать.
Он приходил, но так и не решался.
Он начинал и тотчас осекался.

Но и без слов все поняла царица
(ее давно достигли пересуды),
и сыну помогла она открыться,
со смехом приняла она условье,
сказав, что безгранично рада счастью
и в старости полезной быть для Спарты.

А униженье — стоит ли об этом?
Откуда этим выскочкам Лагидам
знать, что такое гордый дух спартанский, —
нет, не под силу никаким обидам
унизить Величайшую из Женщин,
царицу — мать спартанского царя.

Я их больше не нашел — слишком поздно спохватился! —
эти очи, бледное лицо
в сумраке ночного перекрестка…

Я их больше не нашел, так нелепо отказавшись
от непредсказуемого счастья.
Мне они не раз еще пригрезятся,
эти очи, бледное лицо,
эти губы — я их больше не нашел.