Стихи Григория Корина

Когда мне минул сорок первый
И год пошел сорок второй,
И жизни крест возрос безмерный,-
Я перестал владеть собой;
Стихи открыл я Пастернака
За тот же прожитый им год,
Я их, от знака и до знака,
Читал уже как некий код.
В пределах года прожитого
Его и года моего —
Ни капли сходства никакого
И ни сюжета одного.
Какую ни возьму страницу,
Нигде мне спуску не дает —
Торжественны дела и лица
И жизни всей круговорот.
И, как подросток пастушонок,
Свирели пробует свои,
Глядит на Божий мир спросонок
И голос слушает любви.
И весь от пыла и от жара
Любви, настигнувшей в пути,
Как от внезапного пожара,
Глаза не может отвести.
И никакой печальной тени,
Ни облачка в его душе,
И полное раскрепощенье
На безграничном рубеже.
Тогда из лет его преклонных
Взял три строки я наугад,
И тот же пел в них пастушонок,
И так же был он жизни рад.

1961

Ты задумался… Время не светит,
И стихи не кормильцы, а блажь,
Вспомнишь лагерь, свое лихолетье,
И подальше от глаз карандаш.
Каждый день, как по жизни поминки,
Дома в кране замерзла вода.
Лунный свет на припрятанной финке
В ржавый войлок одели года.
Ты-то чуешь, сидящие рядом —
фраера — и тебя подведут,
Понимаешь по жадным их взглядам
Как развалятся и заорут.
Пьянь безмозглая невыносима,
Остается одно — когти рвать,
Но куда? Всюду та же Россия,
Безотцовщины Родина-Мать.
Сын погибшего зека, ты помнишь,
Зек недавний, но выживший зек,
Как настойчиво в зимнюю полночь
В дверь стучал твою лагерный век.

1960

Стих — предсказание, в котором боль свою
Предощущаешь, противопоказан,
Я им уже достаточно наказан
И не листу его, забвенью предаю.
Печальный дар — себе же накликать,
Нам каждому, наверно, уготован.
О, не заигрывай со смертью. Бросишь слово,
И явится с десницею багровой
И не отцепится. Попробуй-ка, отвадь!

1974

Неведомо! Но я писал стихи!
И дольний мир без тени состраданья
Вложил в движение моей руки
Печальной нашей жизни очертанья.

1999

Свободен я — в своей стихии.
Как улицу перехожу.
Свободен я — пишу стихи я.
И в них себе принадлежу.
Ни перед кем я не в ответе,
Ни перед кем я не солгал.
Свободен я, как только дети,
И в этом весь мой криминал.

1985

Молитва – не стихотворенье.
В ней дышит новью повторенье.
И каждый раз она нова,
В ней дух святой, а не слова.

1976

В день рождения поэта
Вся земля теплом согрета,
И леса вокруг встают,
Птенчики везде снуют.
Не для каждого поэта
В день рожденья светит лето,
Да еще июньским светом,
Соловьи так близко где-то.
Вся в цветах стоит округа,
И луга звенят — ждут друга,
И Тарковский лету рад,
Он всему живому брат.
Жизнь тяжелая досталась,
Гнула до земли усталость,
Уходил всё глубже в тень,
Но спасал рожденья день.
За строкой строка всходила,
За светилом вновь светило,
И распахивалась дверь,
Наступал конец потерь.
Знак сиял приобретенья —
Новое стихотворенье,
И лицо его лучилось –
Всё как надо получилось.

1953

К чему влечет твое творенье,
К каким загадкам бытия,
Неужто не хватило чтенья
Евангельского жития?
Что сверх него ты сам откроешь,
И не гордыня ли твоя
Твой стих разбрасывает роем
Во все далекие края?
И кто утешится твоими
Предначертаньями судьбе?
Порывами набит другими
Весь мир, поверит ли тебе?
И жезл твой тяжкий и суровый
Тебе решится облегчить
Он, по Евангельски готовый
И не судить и не винить.
О сколько самоотреченья
Потребует твоя стезя,
Когда от вечного творенья
Свет затрепещет Бытия.

1953

Ты состроена, Россия,
Из поющего стиха,
И тебя хранит стихия
Покаянного греха.
И сейчас на покаянье
Стать должны до одного.
После долгого блужданья
Не спасешься без него.
И в делах своих поспешных
Выслушать ты всех должна,
Но не верь словам безгрешных,
Всех попутал сатана.

2001

Отчий дом,
Меня ничем не жалуешь.
Не печатаюсь —
И не печалуюсь.
Крест свой
Ненадеванный ношу,
Крестные стихи свои пишу
От креста к кресту
Перехожу,
Отчий дом,
Тебе принадлежу.

1994

Закат красней граната
В гранатовом ряду.
Себе в огне заката
Я места не найду.
В таком самосожженье
Его я не видал —
Ни облачка, ни тени,
Бушующий обвал.
Но сумраком объятый,
Стихает он окрест,
И падают гранаты,
И оживает лес.
И в алых струйках сока
Над тьмой ночных лесов
Дыханье слышу Бога
И сборщиков плодов.

1958

Стихи и власть — две роковые страсти
Две разные извечно стороны —
Где повеленьем высочайшей власти
Поэты все заране казнены.

1974

Осень — мудрый археолог,
Приглушила все расцветки
И полупрозрачный полог
Скинула с последней ветки.
Снова снег его зароет
До раскопок предвесенних,
И вернется голубое
Из небе стихотворенье.
И очистится до блеска
Крылышко, листок воскресший,
И ближайшего соседства
Говорок возникнет вешний.
А потом раздастся пенье,
Все оденется, что голо.
И вернет свое творенье
Пучеглазый археолог.
Застучит топорик дятла,
Выложат ежи тоннели,
Сойка подлетит, опрятна,
К праздничной своей постели.

1960

Обещанного долго ждут,
Завещанного не узнают.
Благотворительный уют
Всегда приветит птичью стаю.
Копить обиды — сущий грех,
И слезы — слез тебе не хватит.
Грызи же, белочка, орех,
Храни то золотое платье.
Пушистый не задергай хвост.
Певуньи-птички ты не бойся!
Тебе не выстроен погост,
Он человеческого свойства.
Обещанное ты найдешь,
Завещанное ты узнаешь,
На каждом крестике взрастешь,
На каждом кустике оттаешь.
Высокие твои пути
Крылатого перемещенья,
И краткий звук в твоей груди
Переживет стихотворенье.

1958

С камнями легче говорить,
С ветвями легче говорить,
С землею легче говорить,
И говорю я с ними.
Оставлю вздох густым ветвям,
Оставлю слух глухим камням,
Оставлю речь сырой земле –
Меня она услышит.

1960

Двум идолам, бок о бок ждущим чуда,
Жене и мужу, хорошо ли, худо,
Но, радостью и горечью всего,
Дано в разлуке духом ирреальным,
На близком расстояньи или дальнем,
Знать, чем живет родное существо.
Сильней всего двух идолов наитье,
Невидимые между ними нити
Чувствительней Эоловой струны.
И если кто неверный вздох обронит,
Струна как передатчик двусторонний,
Прорвется сквозь мучительные сны.
На море, на земле и в небо голубое
Глядит всегда души окошко слуховое,
И этим все навек предрешено.
Пусть грех забыт. И нынче до греха ли?
А жизни нет как нет, и сладится едва ли,
Хоть жить и умереть им рядом суждено.

1960

Терпи и жди, не будет ничего.
Терпи и жди, дождешься своего,
Так из году и в год, растет твой счет,
Работы нет, работа не идет.
Но вовсе не лишенный ты ума,
Чего ты ждешь? Уже близка чума.
С холерою ты справился. Терпи,
Как терпят змеи в суховей в степи.
Еще тебя достанет и змея.
Чего ты ждешь? что ждет твоя земля?
Таких как ты, ничем не разведешь,
Их больше крыс развел великий вождь.
И думают, как крысы. Свет из нор
Им освещают каждый сквер и двор.
А больше им не надо ничего.
Терпи и жди, не бойся никого.

1960

Раковина из ночи
Вся телесного покрова,
Словно это дух свечи
Мне явил Франциска снова.
С бренным миром он расторг
Все условья, сбросил путы,
И ему не страшен рок,
Чужды годы и минуты.
Времени не знает он,
Все оно во власти Божьей,
И над морем небосклон
Ощущает всею кожей.
Стигма на руке его,
Как звезды короткий прочерк.
Словно и не кровоточит,
А являет волшебство.
Слито с пламенем свечным,
Озаряет взор Франциска
И к лицу так близко-близко
Над тобой стоит, больным.
И Ему ли не видать,
Что с тобой в тот миг творится,
И нисходит благодать,
Озаряя волей лица.

1989

Досматриваю жизнь свою.
Досматрираю жизнь другую,
И спутницу, мне дорогую,
От посторонних я таю.
Вдвоем среди дерев ночных,
Друг другу подставляя ухо,
Слова перебираем глухо
Среди движений ветровых.
Когда шаги заслышим мы,
За нами или перед нами,
Мы громко говорим для тьмы
Понятной темноте словами.
Вот так мы ходим с сентября,
Вот так мы с августа горюем,
И про себя не говорю я,
И спутница — не про себя.
Молчать стараюсь. Не могу.
И ей остановиться трудно,
Как будто бы сентябрь наш судный
За трусость судит, немоту.
Красно кирпичная стена
Как август роковой сурова,
Над ней звезда светить готова,
Но тьмою вновь поглощена.
Мы двое в бдениях своих,
В досмотре памяти и жизни
И где ни ступим — голос тризны
С булыжных пражских мостовых.

1999

Остроконечен свет, как та звезда,
Под коей мы бессмертно проживаем,
Которую питает кровь живая,
Как лампочку над нами — провода.
Любой из нас, как провод, подключен,
Не гаснет в ночь державный пятигранник,
И льется кровь людская нипочем,
Я в небе исчезает раннем-раннем.
КЕСАРИ
Почили оба. Но всегда на смене,
Как сменщики России трудовой —
Во дни свершений — с нами первый гений,
А в лагерную даль
Ведет второй.

1960

Кто отнимет крышу у Корнея,
Кто отнимет небо у Бориса,
Станет тот земли своей чернее
И подохнет, как в подполье крыса.
У детей того не будет детства,
Черный срам на внуков ополчится.
Двух сердец великое соседство –
Родины бессмертная частица.
Пусть никто не ждет себе удачи,
К двум домам заказана дорога,
Будет тот покаран, как захватчик,
Меч поднявший на владенья Бога.
Там, где небо в луковках церковных
Светит всей округе по утрам,
Не найдет пристанища полковник,
Даже со свечой вошедший в храм.

1974

Стоит у твоего порога.
До боли зряч,
Он знает, в чем твоя тревога,
Он твой палач.
И сам топор его наточишь,
И дашь ему,
Не ведая того, что хочешь,
И быть чему.
И поведет тебя бесстыже
На казнь твою,
И будешь ты в кровавой жиже,
В его раю.
Безумье это или старость,
Прячь слезы, прячь.
Ни кровь, ни слезы – все не в жалость,
На то — палач.

1959

Отцовская Библия
всегда передо мной,
может, не всю прочитал досконально.
Открывал отец её
перед ночной темнотой,
и лицо старика было печально.
Никогда не читал про себя ни строки,
только вслух, распевая слоги,
и коротким движеньем плотной руки
сопровождал божественные монологи.
Многое помнил отец наизусть
н взглядом едва касался страницы;
и с лица исчезала грусть,
и радость начинала
и уголках губ шевелиться.
Растягивались брови его широко,
светлели глаза,
розовело лицо,
проникнутое озареньем.
И ночь и человеческая стезя
расступались перед его чтеньем.
Из комнаты запертой
выходил Пророк
и человек, добрейший на свете.
И приспущенный на животе поясок
был черным, как обложка на Ветхом Завете.

1995

Шашлычная старается —
Глядит начальству в рот
Буфетчик улыбается,
Милиционер жует!
Как маятник в согласии,
Туда-сюда кадык.
Труды свои напрасными
Считать он не привык.
Туда-сюда. И — в сторону.
Туда-сюда. Кивок.
Буфетчика он здорово
От срока уберег.
Сочны куски баранины
Точны движенья рук,
Сочны куски избранника,
Захватывает дух.
За столиком пластмассовым
Застопорен кадык
Буфетчик к мыслям классовым
Начальника привык.
В кредитную тетрадку
Заносит новый счет.
Он отдал дань порядку,
Милиционер встает.
И собственную руку
О собственную трет,
И собственную руку
С порога подает.

1961

Мы состарились, два старика,
И никто из двоих не ухожен.
Поседели собачьи бока,
Днем и ночью ты чем-то встревожен.
От людей скрыл под шерстью глаза,
Императорский шитцу, японец,
Ниспослали тебя небеса,
И живешь у московских околиц.
Вот и ходим мы, два старика,
Дважды в день, спозаранок и к ночи,
Не спускаю тебя с поводка,
Вдруг озлишься и номер отмочишь.
А прикрикнуть, тебя наказать
Не могу, и уста мои немы.
Молодым ты взлетал на кровать
Черным пышным цветком хризантемы.
Ни на шаг друг от друга, вдвоем,
Да и спим, как на нарах понурых,
Ты лежишь под кроватью пластом,
И гашу я о блюдце окурок.

2001

В меня простой словарь проник,
Не ум, душа свое сказала.
Претит эзоповский язык,
Претит язык универсала.
Судить меня — несложный ход,
Дается в руки вся цепочка,
Достаточно открыть блокнот,
Чтобы открылась одиночка.

1994

И небесного — не миновать,
Но уж, верно, одна есть отрада —
Дважды здесь, на земле, не бывать.
Добер Мне хватило земного ада,
усь ли до Божьего лона,
До лазурных его берегов,
Если наша земная колонна
Растянулась на сотни веков.
Если наши летящие души,
Все летят со своею виной,
И нигде ни одной из отдушин,
Нас державших в юдоли земной.

1974

Эта красная рябина
Кажется мне кровью чьей-то,
Мжет, кровью исполина,
Схваченного в ночь ищейкой.
Так огромна, так багрянна,
И страшат на сломе лета
Средь отцветшего бурьяна
Плечи красяого скелета.

1977

Он ничего не просит
За семь тюремных лет,
За лагерные восемь,
За все пятнадцать бед.
Он пел о Красном знамени,
Пел «Интернационал»,
Под следствием и в камере,
И страха он не знал.
Готовый к высшей мере —
Из камеры — в расход,
Он был в одном уверен,
В стране — переворот!
Но за колючей лагеря
Он понял путь земной —
Во льду или средь ягеля
Его прибьет конвой.
Что нет переворота,
И лучше бы — расстрел,
Чем лбом стучать в ворота,
И сразу поседел.
Но время как слизало,
Не стало седины,
У Курского вокзала —
Он лысый у стены.
Он ничего не просит
За все пятнадцать лет,
С кардиограммой носит
В кармане партбилет.
Он никому не нужен
В вокзальной толкотне,
Ест пирожок, свой ужин,
С Другими наравне.
Из рупора над Курским —
«Интернационал»,
И он, партиец русский,
Из первых запевал…

1960

Девяностолетние подруги
Не расторгнут по дороге руки,
И не выпустят из виду
Далеко ушедшую планиду.
За столом, за стопкой новых писем,
Взгляд у каждой строг и независим.
И протяжно нал словами дышат,
Словно их слова далеко слышат.
Словно каждый из людей так близок.
И уселась старшая за список,
Спешный список из пяти страничек,
Именами строго ограничен,
С мелочью последнею для храма
В нем самоубийц — немая драма.
А в другом — мольба об убиенных,
Их хватило бы для двух вселенных.
А другая — ошупью колдует,
То ли пишет, то ли вдруг рисует.
Слепнет быстро, а подруга глохнет
Ни одна из них в сердцах не охнет —
Поустали. Вышли. День весенний.
И сухой, и всюду дух сирени.
Из конца в конец пройдут по саду,
Долгий день свой подчиняя ладу.
А придут: помолятся, подремлют,
А проснутся — вспоминают землю,
Как деревья ароматно дышат,
Слышит их земля — они не слышат.

1989