Стихи Кирилла Владимировича Ковальджи

Компьютер, CD-rom,
дисплейные картинки —
интерактивный мир
из виртуальной мглы…

Стихи, мои стихи,
вчерашние пластинки,
проигрыватели
корундовой иглы…

Старо, я говорю,
смотри в глаза прогрессу,
а что не интернет,
то, как верлибр, старо.
Даешь евроремонт!
Да здравствует процессор!

Кружится впереди
гусиное перо…

2005

Перелетные птицы на зиму
улетают на юг.
Север нам отведен. Это нас ему
с головой выдают.
Нас Россия в рассвет по росе вела,
по лесам, где зверята.
Северянки мои на севере
и северята…

1948

Край судьбы ощутив
всеми фибрами, кожей
за обшивкой, за тонким листом,
за стеклом,
я лечу, как болид,
обегаемый дрожью,
в оболочке стальной
с неподвижным крылом.
Подо мной пустота,
неземное зиянье,
высота без опор
и пространства провал,
и свистящая скорость —
на месте стоянье,
стюардесса вино
наливает в бокал…

1948

Душа консервативна,
упряма, непряма,
как женщине — противны
ей доводы ума.
Она желает чуда
всегда и навсегда
оттуда ли, отсюда,
но сразу и сюда!
Верна себе, наивна
эфирная струя
ведет ретроспективно
к началу бытия.
В отличие от плоти
уверена: в пути
при новом повороте
начало — впереди!
Не возражай. Загадка
пристала ей сия…

А без загадок — гадко
тебе, душа моя.

1948

Чтобы тьма стирающей головкой
не прошлась по памяти моей,
записать спешу я под диктовку
оркестровку уникальных дней,-
чтобы кто-то прочитал и понял,
что я жил, любил, а не гостил,
пусть не все анкеты я заполнил,
миллион прохожих не запомнил,
тысячи красавиц упустил.
Душу не затронула морока:
будет ли на небе благодать?
Мало мне отпущенного срока,
только жизнь я начал понимать…

1988

В школьной библиотеке весна.
Бабочка на книге у раскрытого окна.

Стихи большого поэта!

Библиотекаршу прошу горячо:
— Дайте его еще!
— Это все, — говорит, — больше нету!
Правда, есть в переплетах замочные скважины…
— Дайте. Все, что связано с ним — это важно!
— Важно-то важно, но правда такая — не в честь…
…
— Боже мой, в этой жизни — поэзия узница!
Зачем вы мне дали такое прочесть?
— А зачем тебе, милый, гусеница,
когда бабочка есть?

1953

— Боже мой, на кого променял!
На катькину дряблую тушу!
Любовь нашу предал и продал меня,
сгубил свою гордую душу!

Неужто, ответь, недостойна Россия
царицы, как я — молодой и красивой?

— Утеха и жар молодого огня,-
имперскому делу помеха,
а в Катьке и ум, и расчет, и броня,
державная тайна успеха.
Царицею быть не смогла б ты и дня!

… Проходят столетья:
— Ты предал меня!
Ты предал! —
как колокол — эхо.

— Россию не предал! —
опять говорит
прославленный,
бледный, как смерть, фаворит, —
престолу служил и отчизне.

… При жизни остался без жизни…

1968

Целовал ее Байрон,
утверждала молва,
и за это любил ее Пушкин
(было ему двадцать два,
а ей едва восемнадцать).

Ах, какой получился славный коктейль
из балканского Кишинева,
где не принимали за иностранцев
ни горячую гречанку,
ни русского африканца.

Ах, какая была весна,
как легко писал молодой поэт
для этой носатой, смуглой, гибкой
Калипсо!

Где это всё?

В монастыре Пятра Нямц
черепа монахов на стеллажах,
совершенно друг другу подобные,
кроме более современных,
чьи портреты написаны маслом по темени —
преподобные лица
над челом с пустыми глазницами.

Отдельно в стеклянной витрине
бурый череп с венком из букв:

ГРЕЧАНКА ДЕВА КАЛИПСО

рядом записка предсмертная:

ГОСПОДИ, ВЕРЮ, ТВОЕ МИЛОСЕРДИЕ
БЕЗГРАНИЧНЕЙ МОИХ ПРЕГРЕШЕНИЙ!

Никто не знает
почему однажды ночью осенней
она под видом послушника
постучалась в мужской монастырь…

А Пушкин —
он в кишиневском парке,
взрослый, серьезный,
голова на колонне —
бронза
на камне…

1948

Я видел сто столиц, да я и сам в столице
лет тридцать, но провинциален
я, как апостол Павел, и едва ли
уже смогу перемениться.

Я в детстве жил на первом этаже,
который москвичам не по душе:
на первом жить — им требуется смелость,
но ежели второго не имелось?
Не помню летом я закрытого окна,
дверь на ночь лишь была притворена,
спал, как младенец, в слепоте бесстрашной
провинциальный мир одноэтажный
(сентиментальный мир, немаловажный)…
Но мысль взлетала в купол голубой
затем, что не была подавлена толпой
за неименьем толп. Без них ты гениален,
чему и радуйся, пока провинциален.
Жила-была любовь, и если к ней прибавить
закончившуюся позавчера войну,
весну и глухомань, стихи во сне — судьба ведь!-
неопытность, озноб, днестровскую волну —
получится восторг. Какие ни готовь
подробности потом,- неисправимым буду:
мне навсегда в диковинку любовь
и авиация. Да не привыкну к чуду!
Летать я не рожден, и в самолете,
прошу простить, испытываю стресс;
с недоумением смотрю на стюардесс…
под стать моей незащищенной плоти
дом на земле и в будничной заботе
не высший пилотаж, а пассажирский рейс…

Веселой молодости демон
подталкивал покинуть дом родной…
Под старость, говорят, нам хочется домой;
и я вернулся бы, но где он
тот дом родительский, который звался «мой»?

1988

Лицом к ресторану «София»
застыл Маяковский в Москве:
чугунные мысли какие
в недвижной его голове?

Воскреснуть он был наготове,
верзила, отлитый в чугун,
немыслимых нынче любовей
трагический раб и трибун.

Гитара — посмертная кара?
Прикажешь стреляться опять,
когда Окуджава с гитарой
себя и не думал смирять?

Когда, точно пол ресторана,
качнулась держава — держись! —
и юноши делать на станут
с кого ты советовал жизнь;

когда разгулялось… И ломка
сегодня в России, в иной…

Разбилась любовная лодка,
но вечно плывет под луной…

2004

Со всех сторон Достоевский
сует мне свои сюжеты…

— Простите, Федор Михайлович,
но Вам потакать не желаю,
не желаю я быть героем
гениальных русских трагедий —

пусть считают меня идиотом!

2004

Невидимый порог,
придуманный, условный,
твержу: не паникуй,
порога просто нет…
Но маята души,
но сердца стук неровный —
запутался в себе,
на свой ступаю след.

Мне жаль себя и вас.
В скафандрах одиночеств
по камерам квартир
в границах государств
дальтоники любви
и пасынки пророчеств
пугаемся врачей,
больные от лекарств.

Когда б душа всерьез
хотела быть счастливой
не стала б, замерев,
глазеть на календарь,
где лишь обратный счет
с обратной перспективой
накликаешь себе,
как отреченье — царь.

Мгновение — твое,
ты в нем богаче Креза,
вселенной равносущ
мирам равновелик.
Бессмертие и смерть
всего лишь антитеза,
клубок противоборств
и таинств маховик.

За окнами судьба,
как города громада,
я ей в глаза смотрю
отсюда, изнутри,
и белыми, как ночь,
шрихами снегопада,-
лучами вместо струн
играют фонари.

1968

Почему не веришь, что случилось,
что светло нахлынуло, нашло,
если состоялось, получилось,
если срифмовалось, повезло?

Кайф любовный, молоко парное,
но лишь вознеслись мы до небес,
русская родная паранойя
тут как тут. Привет, подпольный бес!

И когда ты сбрасываешь платье,
подозренья сотрясают дом.
Бывшие товарищи и братья
баррикады строят под окном.

Требуется срочно расковырка
хрупкого блаженства и добра.
В небесах озоновая дырка.
в ткани звездной — черная дыра.

В ванне образуется воронка,
молоко сбежало на плите,
под кроватью пьяная воровка
судорожно шарит в темноте…

1988

— Мужская порода, мне кажется,
не очень-то разнообразна:
не слишком прекрасна,
не так безобразна,
а женская амплитуда —
это действительно чудо!
Фотомодели и небожительницы,
на подиуме, у престола,
остальные — представительницы
данного пола.
Несовместимость между нагой
Афродитой и Бабой-Ягой!

Но как разобраться в мужчине,
рассмотреть с какого угла?
Лидер — гений Добра или Зла?
Схожи крайности…
Но посредине —
нечто вроде козла…

2005

Будь с гением, подруга, заодно, —
Художник лишь прекрасное оценит,
Прикосновеньем мастера оденет
Тебя в божественное полотно.

Но вечное поэзии вино,
Увы, вина из бочки не заменит,
Бессмертию красавица изменит, —
Поскольку тела славе не дано.

Так тленное нетленному перечит.
Пусть красоту поэт от смерти лечит
Животворящей властью мастерства,

Пусть трижды будет он увековечен,
Но гений скорбью потому отмечен,
Что молодость мучительно права.

1988

Здесь царствовал когда-то я,
здесь были дом, семья,
моя любимая, друзья
и молодость моя.

Да, башни крепости — в строю.
Лиман и небеса…
Калитки, окна узнаю,
Былые адреса.

Но время вымыло навек
и выбило из них,
как будто новый был набег,-
всех подданных моих.

Такая встреча: город мой
похож и непохож,
переменился — не чужой,
но отчужденный…
Что ж,

забыв меня, моих друзей,
он, продолжая жить,
музеем юности моей
не собирался быть!

Пускай слетелась на лиман
чужая ребятня:
бежит к лиману мальчуган
похожий на меня.

1988

1.
Она теперь ему подчинена,
Ему принадлежит душой и телом;
Тебя, как отчужденная страна,
Она встречает взглядом опустелым.

Страна прекрасная, но ликом белым
Она теперь к тебе обращена, —
Все краски обескровила луна
И обвела своим холодным мелом.

Не ставшие подвластными края —
Как рана. Эта боль неизлечима…
Смирился бы, когда была б ничья,
Но чья-то — красота невыносима!

Черта. Рубеж. Захлопнулись врата.
Спроси — за что карает красота?

2.
… но связь меж нами есть,
хоть провода, как нити, оборвите,
хоть время украдите, хоть пространство
загромоздите камнем и бетоном
и улицами, где невпроворот
круговорот машин и толп столичных;

пусть ветер свищет, и ночная тьма,
как бездна, разверзается,- кладите
на ложе с ней мужчину, а со мной —
другую женщину, но связь меж нами есть
незримая и все еще — живая…

3.
Посреди романтической драмы
остановка, обрыв, провал, —
Застывает в зевоте яма
оркестровая…
Кончен бал.
Чей-то перст отлученным от храма
разойтись по домам приказал.

Недоигранной роли резину
в повседневности тянет герой,
жизнь пластинкой рутинно и длинно
застревает на ноте одной.
Тут уж делает время погоду,
тяжело раздавая дары,
каждый день прибавляя по году
всем участникам прежней игры…

— Убавляя мне жизнь, отнимая,
отрывая мне свет от лица!
Без конца она, сцена немая,
я словами давлюсь без конца.

4.
Жить без любви нельзя
можно
жить без юности нельзя
можно
жить без здоровья нельзя
можно
жить без жизни нельзя
можно

1950

Ничего не хочу!
Я открыл эту радость под старость.
Ничего не хочу.
Замечательно, что не хочу,
что по телу течет и течет
золотая усталость,
заливая года,
как оплавленным воском свечу.
Тишина заплела
в убедительном вечном повторе
все, что будет и есть,
с тем, что было когда-то давно…

Ничего не хочу —
повторяет усталое море,
убаюкивает
перед завтрашним штормом оно.

1948

В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой
у тети Розы жили три квартирантки —
то ли сержантки, то ли лейтенантки.

Я был младше их года на три-четыре,
мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
пел патефон за стеной в той квартире…

Из-под пилотки локоны золотые,
гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые,
сапоги-сапожки — тук-тук- позывные.

Фронтовички призыва последнего года,
им досталась война другого, победного рода:
Бухарест, Белград, Будапешт… Из похода

кое-что перепало им: полуботинки,
шали, пудра, чулки, керосинки,
а еще открытки, картинки, пластинки…

Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
капитаны, а, может, и подполковники,
а пока — примостились на подоконнике,

зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
другая сплетает и расплетает косы.

Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
а так вот сразу взял и признался:
хоть раз с девчонкой поближе я знался?

Быстрый жар обдает меня до макушки.
Мать зовет: — Ты не слушай их. Шлюшки.
Ночью душно мне на моей подушке.

Слава Богу, теперь вместо бомб — гулянки,
в кружках спирт, на газете консервные банки,
все путем, не случись с «буржуйкой» подлянки…

Шум под утро: по пьянке компания угорела.
Одна к нам шастает то и дело
За лимоном. Шинель на голое тело.

Во дворе гуляки зябко сутулятся,
офицеры в белье, словно мокрые курицы,
Хорошо что не видно их с улицы.

Сокрушается мама: — Что за дурешки!
Без войны хотели погибнуть, как кошки…
А у той, у одной — шинель да сапожки…

Послевоенных южных ночей лихорадка.
Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
Полстолетья прошло — угорелая снится солдатка…

1948

Шептала артисту влюбленно:
— На что твой Отелло похож?
Ты не такой. Дездемону
зачем за горло берешь?
Возьми и поверь Дездемоне.
Не бойся Шекспира. Он мертв.
Спаси ее. Мир потрясенный
у ног твоих будет простерт!

… Вернулся домой смущенно:
— Над нами какой-то рок:
Я вновь задушил Дездемону,
прости, я иначе не мог!

1948

— Меня оперировали
с наркозом и без наркоза
удалили Сталина
пришили Хрущева
вырезали социализм
атеизм дружбу народов
подключили церковь рынок
ампутировали романтику
открыли секс

пересадка души
реакция отторжения
инфаркт миокарда

2004

Сюда от станции недолго —
вдоль кладбища через мосток
тропой до дачного поселка…
Не виноват я, видит Бог!
Усталым стал и невеселым,
и рассказать хотел сосне,
что начал к будущим глаголам
примеривать частицу «не».
Полвека ждали эти сосны,
пока по свету я кружил
и сыпал пепел папиросный
(я «Беломор» тогда курил).
Отодвигал, как мог, любовью,
детьми и внуками предел…
Я, прикоснувшись к Подмосковью,
к тебе, Россия, прикипел.
В твоем краю сосной под солнцем
я среди сосенок стою
и сколько жизней, словно кольца,
я уместил в одну свою!
Немало прожил и неплохо,
вот книги, дом, друзья, родня…
Но как поймет душа-дуреха,
что лес — он лес и без меня?
Не обещайте мне, как другу,
что есть внеличная спираль,
да, есть, но я очерчен кругом,
за ним — не я, иная даль…
Иду, шестидесятилетний; —
а вдруг, травинку теребя,
я встречу на тропинке летней
двадцатилетнего себя!
— Привет! — Откуда ты? — Отсюда…
Садится солнце. Скоро тьма…
Не отнимайте веру в чудо,
Не прибавляйте мне ума!

1988

Не зря мы по дорогам колесили,
глядели с удивлением вокруг:
похорошели девушки в России,
с ума сойти! С чего бы это вдруг?

Зачем в Москве кликуши голосили,
что всех и вся сгубил незримый враг?
Похорошели девушки в России
в конце зимы. А это добрый знак.

1968

Проигрывает в карты
задумчивый пророк,
как жизнь — кавалергарду,
спустившему курок;

проигрывает вору
трагический поэт,
оратору, танцору
и паре эполет;

проигрывает с треском
на молодой земле,
как желтый Достоевский
румяному Рабле,

но дух — победы краше,
его не побороть, —
любите проигравших,
как любит их Господь,

и знайте — рыцарь бедный,
страдающий за всех,
смеялся бы последним,
когда б в конце был смех.

1948