Стихи Василия Степановича Курочкина

Читатели, являясь перед вами
В четвертый раз,
Чтоб в Новый год и прозой и стихами
Поздравить вас,
Хотел бы вам торжественно воспеть я,
Да и пора б,
Российского весь блеск тысячелетья —
Но голос слаб…
Читатели, серьезной русской прессе
Оставим мы
Всё важное, все толки о прогрессе
И «царстве тьмы».
Довольствуясь лишь неизбежно сущим
И близким нам,
Поклонимся во здравии живущим
Родным отцам.
Пусть юноши к преданиям спесивы,
Не чтут родных, —
Но бабушки и дедушки все живы,
Назло для них.
Не изменив себе ни на полслова,
Как соль земли,
Все фазисы развитья векового
Они прошли.
Понятья их живучи и упруги,
И Новый год
По-прежнему в семейном тесном круге
Их застает.
Привет мой вам, старушка Простакова!
Вы всех добрей.
Зачем же вы глядите так сурово
На сыновей?
Порадуйтесь — здесь много Митрофанов —
Их бог хранит;
Их никаким составом химик Жданов
Не истребит.
Их детский сон и крепок и невинен
По старине.
Поклон тебе, мой друг Тарас Скотинин,
Дай руку мне!
Свинюшник твой далек, брат, до упадка;
В нем тьма свиней.
Почтенный друг! В них нету недостатка
Для наших дней.
По-прежнему породисты и крупны,
А как едят!
Нажрутся так, что, братец, недоступны
Для поросят.
От поросят переходя к Ноздреву,
Мы узнаем,
Что подобру живет он, поздорову
В селе своем.
Всё так же он, как был, наездник ражий
Киргизских орд,
И чубуки его опасны даже
Для держиморд.
Берет в обмен щенков и рукоделья,
И жрет и врет,
Но уж кричит, особенно с похмелья:
«Прогресс! Вперед!»
— Прогресс! Прогресс! Ты всем нам задал дело!
Никто не спит.
Коробочка заметно отупела,
Но всё скрипит.
Уж Чичиков с тобой запанибрата.
На вечерах
Он говорит гуманно, кудревато
Об мужичках_,
Про грамотность во всех посадах, селах,
По деревням,
И, наконец, — детей в воскресных школах
Он учит сам.
Замыслил он с отвагою бывалой,
Трудясь как вол,
Народный банк, газету, два журнала
И общий стол.
Об нем кричит публично Репетилов;
Его вознес
До облаков чувствительный Манилов
В потоках слез:
Мол, Чичиков гуманен! Идеален!
Ведет вперед!
С Петрушкою знакомится Молчалин,
На чай дает.
Все бегают, все веселы, здоровы,
Движенье, шум —
Особенно заметны Хлестаковы,
Где нужен ум.
На раутах, на чтениях, по клубам
Свои стихи
Тряпичкины читают Скалозубам
За их грехи.
Абдулины усердно бьют поклоны
Своим властям.
Пошлепкины и слесарские жены —
Все по местам.
Как человек вполне великосветский,
Мильоном глаз
Везде Антон Антоныч Загорецкий
Глядит на нас.
От Шпекиных усердьем в службе пышет
И болтовней, —
И Фамусов, как прежде, всё подпишет —
И с плеч долой!

1861

Судьба весь юмор свой явить желала в нем,
Забавно совместив ничтожество с чинами,
Морщины старика с младенческим умом
И спесь боярскую с холопскими стихами.

1861

Откуда ты, с твоей статьею,
Вступивший с временем в борьбу,
Панглосс, обиженный судьбою,
Но слепо верящий в судьбу?
Как ты сберег свои сужденья?
Как ты не умер, о Панглосс!
И в «Библиотеку для чтенья»
Какой Вольтер тебя занес?

Ну да, мы на смех стихотворцы!
Да, мы смешим, затем что грех,
Не вызывая общий смех,
Смотреть, как вы, искусствоборцы,
Надеть на русские умы
Хотите, растлевая чувства,
Халат «искусства для искусства»
Из расписной тармаламы.

Ну да! мы пишем н_а

1860

Молитвой нашей бог смягчился:
Роман Тургенев сочинил —
И шар земной остановился,
Нарушив стройный ход светил.

Под гнетом силы исполинской
Уже хрустит земная ось…
И некий критик, как Кречинский,
В испуге крикнул: «Сорвалось!»

И нигилист за нигилистом,
Как вихри снежные с горы,
Казнимы хохотом и свистом,
Летят стремглав в тартарары.

Агенты «Времени», все лупы
Направив париям вослед,
Смешали черные их трупы
С тенями «жителей планет».

И публицисты Ер и Ерик_,
Узрев бегущих со стыдом,
Кричат отважно: «Берег, берег!
Созиждем здесь обширный дом!

Вы, Синеус и Прогрессистов_,
Из остроумных ваших строк
На пепелище нигилистов
Везите щебень и песок.

Чтоб заложить фундамент прочный —
Своих рецензий вкус и такт
Пускай везет сюда Заочный
Через большой почтовый тракт.

Размерит здания все части
Борис Чичерин, — а кирпич
Для нас заменит полный страсти
_Громеки

Дружней! труд легок и приятен:
Нам для работы дан топор,
Которым сокрушил Скарятин
Всей юной Франции задор».

Чего робеть: дружней, ребята!
Работай с богом, в добрый час,
По плану, данному когда-то
В стихах Воейкова для вас.

Воздвигнуть зданье суждено вам
Неизглаголанных чудес:
Глухие в зданьи этом новом
Расслышат явственно: «Прогресс!»

У лысых дыбом станет волос,
Слепой увидит вальс калек,
Издаст Андрей Краевский «Голос»,
И золотой наступит век.

1862

Только одно поколенье людей
Выступит с новым запасом идей —
И с барабанным, торжественным боем
В вечность наш век отойдет под конвоем
Умственных бурь и военных тревог,
Время подпишет в кровавый итог,
Что в девятнадцатом веке царила
Грубая сила, стихийная сила.

Тщетен был опыт минувших веков,
Слава героев, умы мудрецов;
Тщетно веками скоплялись богатства
Равенства, знанья, свободы и братства.
Нужны усилия страшные вновь,
Жертвы, мученья, темницы и кровь,
Чтоб хоть крупицы от них уступила
Грубая сила, стихийная сила.

Все силы духа во все времена
В лапах железных держала она.
Чтоб услужить ей, из всех мифологий,
Переодевшись, слетаются боги.
Непобедимым считался прогресс,
Но в наши дни беспримерных чудес
Времени дух, изловчась, покорила
Грубая сила, стихийная сила.

Вместе с богами и верой людей
Времени дух в услуженьи у ней.
Зиждущий дух плодотворных сомнений,
Зло отрицающий творческий гений
Духом сомненья в великих делах,
Гением смерти стал ныне в умах, —
Так чудотворно умы извратила
Грубая сила, стихийная сила.

Знанья для жизни святой идеал
В формулах мертвых бесследно пропал,
Новым циклопам дав знанье природы
Для истребленья людей и свободы.
В кузницах смерти движенье и стук
И — благо занято множество рук —
Светоч сознанья совсем загасила
Грубая сила, стихийная сила!

Только сознания светоч угас —
Двинулось многое множество масс
Несокрушимым ни зноем, ни стужей
Грамотным мясом безграмотных ружей,
Неувядаемым цветом страны,
Где для кромешного ада войны
Женщин любить и рожать обучила
Грубая сила, стихийная сила!

Массы другие в раздумьи стоят,
Видя солдатского зверства разврат,
Гимны поют о кровавой расплате
Граждан, погрязших в греховном разврате;
Даже приветствуют век золотой
Равенства всех — перед смертью одной,
В тучах, которыми солнце затмила
Грубая сила, стихийная сила.

«Новый в крови нарождается век;
Где же свободу найдет человек?» —
Спрашивал Шиллер, взывая к свободе.
И девятнадцатый век на исходе —
Швабскому гению отзыва нет.
Самую жажду свободы в ответ
Порцией крови, смеясь, утолила
Грубая сила, стихийная сила!

1870

Ночь холодная мутно глядит
В комфортабельный мой кабинет;
По бумаге перо неустанно скрипит,
А с пера сладкозвучная рифма бежит,
И не дремлет… и дремлет поэт.

Пусть Полонскому снится: на волке верхом
Едет он по тропинкам волшебной страны
Воевать с чародеем-царем,
В чудный край, где царевна сидит под замком…
Мне иные мерещатся сны.

Мне все чудится: семьдесят девять домов…
В двух конурках семейство живет,
Платит тридцать рублей, без воды и без дров…
И я слышу, как хор недовольных жильцов
Про Сорокина песни поет.

И мне видится площадь я на ней кучера,
Согреваясь, друг друга теснят
Перед пламенем красным костра,
Да на окна глазеют, а там до утра
Очень скучно идет маскарад.

И я вижу и слышу мороз на дворе:
У ворот заливаются псы,
В департамент шинельки бегут на заре,
А у дам развивается tic douloureux *,
У извозчиков мерзнут носы.

И все чудится мне, как рабочий идет
В Эльдорадо полунощных стран,
Полушубок последний несет,
Просит водки… а Ицка ему подает
Вместо водки тяжелый дурман.

А холодная ночь так же мутно глядит
В комфортабельный мой кабинет,
По бумаге перо неустанно скрипит
И поэту весьма справедливо велит
Этим кончить последний куплет.
________________________
* Мучительный тик (франц.).

Поморная муза резва:
В стихах, понимаете, надо
Уметь, как расставить слова,
Чтоб свистнуло с первого взгляда.

Умеючи надо шутить
С богиней веселых мелодий;
Как вам нужно кушать и пить,
Так нужен размер для пародий.

Богине мелодий верны,
Поморные я все староверы
И скромно, как все свистуны,
Свистят, соблюдая размеры.

За то им богинею дан,
Надежнее стали звенящей,
Для битвы с врагом талисман:
Стих, мягко и нежно свистящий,

Одним услаждающий слух,
Других повергающий в холод,
И главное: легкий, как пух,
Но пошлость дробящий, как молот.

Последний экипаж людской
Пою я в песне, дроги.
Вот выбор песни! Что ни пой,
А всё протянешь ноги.
Придется всем от всяких бед
Навек освободиться;
Что ж за несчастье — в лучший свет
На дрогах прокатиться?

В былые дни, без лишних слов,
В урочный час к могиле
И богачей и бедняков —
Всех на руках тащили.
Стал ныне человек умней
И самых бедных даже
Препровождает в мир теней
В приличном экипаже.

Богач со смертию всего
Лишается и плачет.
Я — не оставлю ничего;
Я — в выигрыше, значит.
Я в этот мир пришел пешком,
Но на свиданье к деду
Хоть и на дрогах, хоть шажком,
А все-таки поеду.

За колесницей богача —
Тщеславия затеи —
Ливрейный траур волоча,
Толпой идут лакеи.
А я богат и без ливрей,
Богатствами иными:
Пойдет кружок моих друзей
За дрогами моими.

Веселость, гений мой! я жив,
Покуда ты со мною;
Когда ж и ты, на мой призыв,
Окажешься мечтою —
Тогда скажу, махнув рукой,
Совсем готов к дороге:
Что ж делать! Стих пришел такой;
Закладывайте дроги!

Друзья, в мой праздник юбилейный,
С погребщиком сведя итог,
Я вас позвал на пир семейный —
На рюмку водки и пирог.
Но чтоб наш пир был пир на диво,
На всю российскую семью,
Стихами сладкими, игриво,

Я оду сам себе спою.
Без вдохновенного волненья,
Без жажды правды и добра
Полвека я стихотворенья
На землю лил, как из ведра.
За то Россия уж полвека —
С Большой Морской до Шемахи —
Во мне признала человека…
Производящего стихи.

Литературным принят кругом
За муки авторских потуг,
И я бы Пушкина был другом,
Когда бы Пушкин был мне друг.
Но в этот век гуманных бредней
На эту гласность, на прогресс
Смотрю я тучею последней
_Средь прояснившихся небес_.

Я — воплощенное преданье,
Пиита, выслуживший срок,
Поэтам юным — назиданье,
Поэтам в старчестве — упрек.
Я протащил свой век печальный,
Как сон, как глупую мечту,
За то, что тканью идеальной
Порочил правды красоту.

За то, что путь я выбрал узкий
И, убоясь народных уз,
Писал, как русский, по-французски,
Писал по-русски, как француз.
Не знал поэзии в свободе,
Не понимал ее в борьбе,
Притворно чтил ее в природе
И страшно чтил в самом себе.

За то, что в диком заблужденьи,
За идеал приняв застой,
Всё современное движенье
Я назвал праздной суетой.
За то, что думал, что поэты
Суть выше остальных людей,
Слагая праздные куплеты
Для услаждения друзей.

О старички, любимцы Феба!
Увы! рассеялся туман,
Которым мы мрачили небо;
Стряхнем же с лиц позор румян,
Язык богов навек забудем
И, в слове истину ценя,
Сойдем с небес на землю, к людям,
Хоть в память нынешнего дня.

1861

Что? стихов ты хочешь, что ли?
Услужить бы я готов;
Написал бы я для Коли,
Только вот беда: нет воли,
А без воли нет стихов.

В ваши будущие годы
Высоко для вас взойдет
Солнце красное свободы;
А про наши про невзгоды,
Про цензурные походы
Даже память пропадет.

Мы упали в рабской роли.
Коля! вспомни наши дни
В годы равенства и воли
И хоть добрым словом, что ли,
Старых братьев помяни.

1858

Как в наши лучшие года
Мы пролетаем без участья
Помимо истинного счастья!
Мы молоды, душа горда…
Как в нас заносчивости много!
Пред нами светлая дорога…
Проходят лучшие года!

Проходят лучшие года —
Мы всё идем дорогой ложной,
Вслед за мечтою невозможной,
Идем неведомо куда…
Но вот овраг — вот мы споткнулись…
Кругом стемнело… Оглянулись —
Нигде ни звука, ни следа!

Нигде ни звука, ни следа,
Ни светлых дней, ни сожаленья,
На сердце тяжесть оскорбленья
И одиночество стыда.
Для утомительной дороги
Нет силы… Подкосились ноги…
Погасла дальная звезда!

Погасла дальная звезда!
Пора, пора душой смириться!
Над жизнью нечего глумиться,
Вкусив от горького плода, —
Или с бессильем старой девы
Твердить упорно: где вы, где вы,
Вотще минувшие года!

Вотще минувшие года
Не лучше ль справить честной тризной?
Не оскверним же укоризной
Господень мир — и никогда
С бессильной злобой оскорбленных
Не осмеем четы влюбленных,
Влюбленных в лучшие года!

Мы всё смешное косим, косим
И каждый день и каждый час…
И вот добычи новой просим
У «Иллюстрации» и вас.

Две параллельные дороги
Пройти нам в жизни суждено:
Мы снисходительны — вы строги;
Вы пьете квас — мы пьем вино.

Мы смехом грудь друзей колышем;
Вы желчью льетесь на врагов.
Мы с вами под диктовку пишем
Несходных нравами богов;

Мы — под диктовку доброй феи;
Вы — гнома злобы и вражды;
Для насяевреи суть евреи;
Для вас — евреи суть жиды.

Мы к сердцу женскому, робея,
С цветами, с песнями идем;
Вам — их учить пришла идея
Посредством плетки с букварем.

Для нас — забавны ваши вздохи;
Для вас — чувствителен наш смех.
Увы! Мы с вами две эпохи
Обозначаем вместо вех.

Что ж спорить нам? Простимся кротко
И станем по своим местам,
Вы — с букварем своим и плеткой;
А мы с запасом эпиграмм.

Мы рано стали жить, игривыми мечтами
Действительную жизнь наивно заменив;
Наш вкус, взлелеянный волшебными плодами,
Отбросил зрелые плоды, едва вкусив.
Мы в ранней юности взлелеяли опасный
Людей и общества тщеславный идеал;
Мы сжились сердцем с ним, как с женщиной
прекрасной;
Он жажду подвигов и славы в нас вселял.
Он выкинул вдали обманчивое знамя,
Он ложным светом нам сулил счастливый день;
Как мошки мелкие, мы бросились на пламя,
Как дети глупые, свою ловили тень…
Слезами и тоской мы жизни заплатили
За светлые мечты, за вдохновенный взгляд,
За всё, в чем прежде мы смысл жизни находили,
В чем нынче видим мы сомнений грустный ряд…
Жизнь сбросила для нас воскресные наряды,
Мечты о счастии заботами смени…
Так блеск задумчивый и трепетный лампады
Бледнеет перед светом дня.

Лицо намазав сажей,
Как английский фигляр,
Московский парень ражий
Выходит на базар.
Кричит, народ сзывая:
«Вот фокус! — Раз! Два! Три! —
Вот штука! Вот другая!
Честной народ, смотри!»

Оделся он — умора!
На голове колпак,
Из тряпок коленкора
На нем двуцветный фрак;
Одна нога людская,
Другая… Раз! Два! Три!
Копытом бьет другая, —
Честной народ, смотри!

Смотри мою отвагу:
«Вот шпага. Видишь? Ну,
Я проглочу всю шпагу
И глазом не сморгну».
Шпажонка, исчезая,
Блеснула… Раз! Два! Три!
Он смотрит не мигая, —
Честной народ, смотри!

За несколько копеек
Пересвистать готов
Заморских канареек
И курских соловьев.
На всё он мастер, словом!
Вот свищет… Раз! Два! Три!
Вот рожу сделал клёвом, —
Честной народ, смотри!

Награды — грош да гривна!
За бесполезный труд…
Как жалко, как противно,
Когда такой же шут
Проглотит шпагу разом
В журнале… Раз! Два! Три!
Да не сморгнет и глазом, —
Честной народ, смотри!

Тик-так! Тик-так! Спокойно, ровно
Свершает маятник свой круг.
Тоска томит меня, и словно
Меня пугает этот стук.
Как будто с явною насмешкой,
Связав мне ноги, лютый враг
Мне говорит: «Иди! Не мешкай!»
Тик-так! Тик-так!

Увы! по-прежнему исправно
Кружась, как белки в колесе,
Вдруг слышать явственно недавно
Тик-так, тик-так мы стали все.
Мы маршируем, пляшем, пишем,
Дни коротаем кое-как,
А ночью все с тоскою слышим:
Тик-так! Тик-так!

Звук, с детства каждому знакомый, —
Тик-так, тик-так — известный звук.
Не знаем сами, отчего мы
Его пугаться стали вдруг.
То страх возьмет, то вспыхнет злоба…
Ты будто слышишь в нем, земляк,
Стук молотка о крышку гроба —
Тик-так! Тик-так!

Чертог твой вижу изукрашен,
Делами предков гордый муж!
Ты вчуже для меня был страшен,
Владея тысячами душ.
Ты грезишь в сумраке со страхом,
Что всех людей твоих, собак
Уносит время с каждым взмахом —
Тик-так! Тик-так!

Чертог твой вижу либеральный,
Нинон Лянкло из русских дам,
И разговор патриархальный
Об мужичках я слышу там.
Но вам неловко… Вслед за спором
Вдруг смолкнет весь ареопаг,
И простучит для всех укором:
Тик-так! Тик-так!

Я вижу, канцелярский гений,
Твой кабинет, и труд ночной,
И ряд твоих соображений,
Где распустить, где крикнуть «стой!».
Но тщетны мудрые уловки!
Ты стал бледней своих бумаг,
Услышав стук, без остановки:
Тик-так! Тик-так!

Смотри: усердный твои поклонник —
Медоточивый публицист,
Трудясь над составленьем хроник,
Не кончив, вдруг бросает лист.
Он вдруг почуял, в страшной муке,
Всех этих гимнов ложь и мрак
В победоносно-ровном стуке:
Тик-так! Тик-так!

Тик-так, тик-так — в спокойной силе
Волнует сердце, гонит сон…
Что ж это? Скука просто — или
«Глагол времен, металла звон»?
Мы слышим в ровном этом ходе
За звуком — звук, за шагом-шаг:
Движенье вечное в природе:
Тик-так! Тик-так!

Мы слышим в звуках всем понятных
Закон явлений мировых:
В природе нет шагов попятных,
Нет остановок никаких!
Мужайся, молодое племя!
В сияньи дня исчезнет мрак.
Тебе подсказывает время:
Тик-так! Тик-так!

1

Отуманилась «Основа»,
Омрачается «Сион»,
«Наше время» в бой готово,
«Русский вестник» оскорблен.

Доктринеров слышны крики
С берегов Москвы-реки,
И в ответ им держат пики
Наготове казаки.

2

На «Наше время» упованья
Я возложил: в нем мысль ясна.
Читай его. Его сказанья
Суть слаще мирра и вина.
Его прогресс не скор, но верен.
В нем наложил на каждый лист
Свою печать Борис Чичерин,
Медоточивый публицист.
Склонись к нему душою нежной
И ты почиешь безмятежно,
И не разгонит даже «День»
В твоем уме ночную тень.

3

Если «День» тебя обманет,
Не печалься, не сердись.
С «Днем» ненастным примирись,
«День» хороший, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Только в тех днях будь уверен,
На которые Чичерин
Или Павлов восстает.

4

Отцы московские, опекуны журналов,
Витая в области доктрин и идеалов,
Великосветских снов, англо-московских дум,
В которой уличной, базарной жизни шум
Не может отравить их олимпийской неги,
Сложили множество внушительных элегий
Про петербургские артели свистунов_,
Иррегулярные станицы казаков_,
_Пустоголовые фаланги пустоцветов
И юбилеями не взысканных поэтов.

Их удержал мой слух, твердят мои уста,
Но всех приятней мне и всех милее та,
Что в «Русском вестнике» является и слишком
Определенный цвет дает зеленым книжкам:
«Бог журналистики! не дай душе моей
Дух озлобления, змеи сокрытой сей,
Дух отрицания неправды, нигилизма_,
Но вознеси меня во области лиризма,
Где жизнь прелестною является для глаз
Всеобщей формулой, потоком громких фраз,
Неприменимою к отечеству доктриной,
В соединении с любезной нам рутиной».

5

Слышу умолкнувший звук ученой Чичерина речи,
Старца Булгарина тень чую смущенной душой.

1862

Я дворец воздвигну на морских волнах,
Сколько есть песчинок я сочту в степях,
Я зубами с неба притащу луну,
Если в целом мире встречу хоть одну
Женщину, в которой страсти к деньгам нет!
Секретарь, квартальный, публицист, поэт
Могут ненавидеть деньги всей душой;
Женщина не может: в мире нет такой!
Женщина — для нашей братьи, для мужчин —
Колокол, в котором звук всегда один.
И везде мы слышим колокольный звон:
«Денег! денег! денег!» — благовестит он.

[1863]

Зол я впервые сегодня вполне;
Зол — оттого что нет злости во мне.
Нет этой злости, которая смело
Прямо из сердца срывается в дело.

Нету ее — ненавистницы фраз,
Злобы святой, возвышающей нас.
Есть только жалкая, мелкая злоба,
Не доводящая даже до гроба;

Злоба, с которой хоть семьдесят лет
Можно прожить без особенных бед
И умереть, чтобы видели внуки
Самый пошлейший род смерти — от скуки.

1868

Малютка-гласность как-то раз,
Не оскорбив цензурных правил,
Рассказом поразила нас,
Как был пленен Якушкин Павел.
Малютка милая свой нрав
Не скрыла от суда мирского,
Как должно, Гемпелем назвав
Полициймейстера псковского.

Три года минуло с тех пор:
Уж перешли в века два «Века»,
Промчался «Светоч»-метеор
За ерундою Льва Камбека.
Якушкин издал свой дневник, —
Вдруг о расправе допетровской
Вновь повествует Доминик
(Не ресторатор, а Тарновский_).

Судьба обрушилась над ним
За то, что в простодушье грубом
Сказать решился он, что «дым
Вверх, а не вниз идет по трубам».
Таких обид нельзя снести:
Его связать сейчас велели,
Держали десять дней в части,
В тюремном замке две недели.

Малютка милая! Тебе
Якушкин Павел был обязан
Рассказом о своей судьбе,
Хоть и ничем он не был связан.
В части он много вынес мук,
Но, хоть и был в простой поддевке,
Ему не связывали рук
Неблагородные веревки.

Тогда, не тратя лишних слов,
Ты вышла в свет без покрывала,
Назвала прямо древний Псков
И прямо Гемпеля назвала.
Теперь ты скромницей глядишь
И, позабыв о прежнем форсе,
«_В одной столице_...» — говоришь…
(В Варшаве или в Гельсингфорсе?)

Полковник N… столица Z…
Всё недосказано, всё глухо…
О гласность, гласность! В цвете лет
Ты стала шамкать, как старуха!
Останься ж при своих складах,
Но за былые заблужденья
Надень вериги — и в слезах
Моли у Гемпеля прощенья!

1862

«На что, скажите, нет стихов?» —
Во время оно Мерзляков
В старинной песне, всем знакомой,
Себя торжественно спросил
И добродушно угостил
Своих читателей соломой.

В былые дни для Мерзлякова
Воспеть солому было ново…
Для нас ни в чем новинки нет,
Когда уже австрийский лагерь
Воспел Конрад Лилиеншвагер,
«Свистком» владеющий поэт.

У нас жуки сшибались лбами_,
Перейра был воспет стихами,
С березой нежничает дуб,
И, наконец, король сардинский
В стих Розенгейма исполинский
Попался, как ворона в суп.

Друзья мои, господь свидетель:
Одну любовь и добродетель,
Одни высокие мечты,
Из лучших в наилучшем мире,
Я б воспевал на скромной лире,
Не тронув праха суеты;

«Лизета чудо в белом свете!» —
Всю жизнь я пел бы в триолете;
«Когда же злость ее узнал»
(Не Лизы злость, а жизни злобу), —
Прищелкнув языком по нёбу,
Друзья мои, пою Скандал!

Скандал, пугающий людей!
Скандал, отрада наших дней!
Скандал! «Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!..
Как много лиц отозвалось»
В искусстве, в жизни и в науке!

Хвала, хвала тебе, Скандал!
За то, что ты перепугал
Дремавших долго сном блаженным, —
И тех, кто на руку нечист,
И тех, кому полезен свист,
Особам якобы почтенным.

Хвала, хвала тебе, Скандал!
За то, что на тебя восстал
Люд по преимуществу скандальный:
Восстал поборник откупов,
Восстал владелец ста домов,
Восстал Аск_о-ченский печальный;

Восстали мрачные умы,
Восстали грозно духи тьмы,
Надев личины либералов,
Страшась, что справедливый суд
Над ними скоро изрекут
«Литературою скандалов».

Хвала, хвала тебе, Скандал!
С тех пор как ты в печать попал,
С чутьем добра, с змеиным жалом,
Ты стал общественной грозой,
Волной морской, мирской молвой
И перестал уж быть Скандалом.

Скандал остался по углам:
Скандал гнездится здесь и там,
Скандал с закрытыми дверями,
Немой Скандал с платком во рту,
Дурная сплетня на лету
И клевета с ее друзьями.

Хвала, хвала тебе, Скандал!
Твоя волна — девятый вал —
Пусть хлынет в мир литературы!
Пусть суждено увидеть нам
Скандал свободных эпиграмм
И ясной всем карикатуры!

1861

Холеру ждали мы, и каждый был готов
Диету соблюдать – и жить себе здорово.
Но фурия хитра: надула докторов –
Прислала за себя из Вильны Муравьёва.

В начале сырныя недели
Я звал к Аскоченскому так:
«О ты, мой Ментор в каждом деле,
Тебя зовет твой Телемак!
О муж Аск_о_ченский, поведай,
Как веселиться должно мне».
И сел «Домашнею беседой»
Питать свой дух наедине.

К занятью этому привычный,
Что нужно — тотчас я нашел:
Прочел «Словарь иноязычный»
И «Блестки с изгарью» прочел;
Нашел статеечку «За чаем»,
Прочел внимательно сейчас
И порешил: теперь мы знаем,
Что позволительно для нас.

«Не загрязнюсь в житейском море! —
За чаем провещал сей муж. —
И не пойду смотреть Ристори
(Она уехала к тому ж).
Она беснуется в Медее…
А Майерони-Олоферн
И остальные лицедеи
Суть скверна хуже всяких скверн.

Васильев, Щепкин и Садовский!
Вас избегаю, как огня…
Ваш этот Гоголь, ваш Островский
Страшнее язвы для меня.
Пусть весь театр в весельи диком
Кричит и воет: «Тамберли-и-к! —
При встрече с вашим Тамберликом
Стыдом зардеется мой лик.

А эти нимфы… эти… эти…
Розатти, Кошева… Но нет!
Нет! Ни полслова о балете…
Стыжусь… я сам люблю балет!»
Артистов всех одним ударом
При мне Аскбченский сразил;
Но пред красавцем Леотаром
Свою нагайку опустил.

Как бы в одном театре-цирке
Найдя свой высший идеал,
Для Леотара ни придирки,
Ни резких слов он не сыскал.
И понял я, что боги дали
Обоим одинакий дар
И что Аск_о_ченский в морали —
То, что в искусстве Леотар.

Как Леотар, спокойно-важен,
Сперва качается, плывет…
И сразу в два десятка сажен
Отмерит в воздухе полет;
Так и Аскоченский смиренный
Поет природу, свод небес
И вдруг накинется, надменный,
На человечность и прогресс.

Как Леотар, в трико прозрачном,
Один, свободней всех одет;
Так наш Вельо, в изданьи мрачном,
У нас один анахорет.
Умея падать без увечья,
Витают оба высоко:
Тот в хитрых хриях красноречья —
А этот в розовом трико.

Кто б ни был ты, читатель, ведай,
Что Леотар один — артист
И что с «Домашнею беседой»
Тебе не страшен общий свист.
В дни девятнадцатого века —
Разврат сердец, страстей пожар —
Лишь два осталось человека:
Аскоченский и Леотар!

1861

Юмористическим чутьем
Под вашей докторскою тогой,
Под вашим мудрым париком,
В изгибах речи вашей строгой
Нагайку чуем казака,
Хоть видим в выпушках, петличках
И в полемических привычках,
Что вы не нашего полка.

1862

Повсюду торжествует гласность,
Вступила мысль в свои права,
И нам от ближнего опасность
Не угрожает за слова.
Мрак с тишиной нам ненавистен,
Простора требует наш дух,
И смело ряд великих истин
Я первый возвещаю вслух.

Порядки старые не новы
И не младенцы — старики;
Больные люди — не здоровы,
И очень глупы дураки.
Мы смертны все без исключенья;
Нет в мире действий без причин;
Не нужно мертвому леченья.
Одиножды один — один.

Для варки щей нужна капуста;
Статьи потребны для газет;
Тот кошелек, в котором пусто,
В том ни копейки денег нет;
День с ночью составляет сутки;
Рубль состоит из двух полтин;
Желают пищи все желудки.
Одиножды один — один.

Москва есть древняя столица;
По-русски медик значит врач,
А чудодейка есть вещица,
О коей публикует Кач.
Профессор — степень или званье;
Коллежский регистратор — чин;
Кнуты и розги — наказанье.
Одиножды один — один.

Покуда кость собака гложет,
Ее не следует ласкать,
И необъятного не может
Никто решительно обнять.
Не надо мудрствовать лукаво,
Но каждый честный гражданин
Всегда сказать имеет право:
Одиножды один — один.

В сей песне сорок восемь строчек.
Согласен я — в них смыслу нет;
Но рифмы есть везде и точек
Компрометирующих нет.
Эпоха гласности настала,
Во всем прогресс — но между тем
Блажен, кто рассуждает мало
И кто не думает совсем.

Видеть, как зло торжествует державно,
Видеть, как гибнет что свято и славно,
И ничего уж не видеть затем —
Лучше не видеть совсем!

Слышать с младенчества те же напевы:
Слышать, как плачут и старцы и девы,
Как неприютно и тягостно всем, —
Лучше не слышать совсем!

Жаждать любви и любить беспокойно,
Чтоб испытать за горячкою знойной
На сердце холод и холод в крови, —
Лучше не ведать любви!

Знать и молитвы и слез наслажденье,
Да и молиться и плакать с рожденья —
Так, чтобы опыт навеки унес
Сладость молитвы и слез!

Каждое утро вверяться надежде,
Каждую ночь сокрушаться, как прежде,
И возвращаться к надежде опять —
Лучше надежды не знать!

Знать, что грозит нам конец неизбежный,
Знать всё земное, но в бездне безбрежной
Спутать конец и начало всего —
Лучше не знать ничего!

Мудрый лишь счастлив; он смотрит спокойно,
И над его головою достойной
Свыше нисходит торжественный свет…
Да мудрецов таких нет!

Василий Васильевич, вот
Издания Генкеля томик,
Бессонных ночей моих плод —
Известности карточный домик.
Здесь молодость, слава, любовь,
Интрижки, Лизеты, Жаннеты,
Которых так любят поэты,
И Вакх, согревающий кровь;
Намеки равенства, свободы,
По коим ценсура прошла,
Горячее чувство природы
И — барышни тра-ла-ла-ла!
Здесь ненависть к дряни мишурной
И злоба без всяких прикрас
На всё, что во Франции дурно
И вчетверо хуже у нас;
В борьбе с нищетою и ленью
Здесь я, переводчик-поэт,
Стою за великою тенью
Лучом его славы согрет.

1858

Нет на свете зла!
Жить — легка наука;
Зло изобрела
Авторская скука.
Вот весна, весна!
Вся природа рада…
Только — холодна…
Согреваться надо.

Нам от стужи дан
Нектар ароматный;
Вина южных стран
Теплотой приятной
Чувства усладят…
Только — снова вздохи:
Вина, говорят,
Дороги и плохи.

Нет — так всё равно!
Что нам пить чужое?
Есть у нас вино,
Русскому родное:
Чарка водки — в зной
И в мороз — находка!
Только — грех какой! —
Дорога и водка.

Пить взамен вина
Просто воду будем;
Трезвость нам нужна,
Как рабочим людям:
В ней — успех труда…
Только — я не скрою —
Чистая вода
Дорога весною.

А весна идет
И, дразня свободой,
Негой обдает…
Поживем с природой
Хоть один денек!
Только — вот забота:
Двери на замок
Заперла работа.

Так трудом живи,
В светлые мгновенья
Находя в любви
От труда забвенье.
С нею, в царстве грез,
Бедных нет на свете!
Только — вот вопрос:
Ну, как будут дети?.

Так одним трудом,
Без мечты нескромной,
Как-нибудь дойдем
До могилы темной.
Труд — надежный друг
Всех несчастных… только
Сколько в свете рук,
Нет работы столько!

Жить ли без труда
С голодом да с жаждой!
Только… как тогда
Дорог угол каждый!
А весна светла
И поет лукаво:
«Нет в природе зла!
Счастье — ваше право».

Как некогда Дарья застыла
В своем заколдованном сне —
Так образ Снегурочки милой
Теперь представляется мне.

В раздумьи склонилась уныло —
Не знает, что делают с ней.
Мертвящею мощью своей
Над ней распростерся Ярило.

Излила бы в песнях святых
Всю правду для ближних своих…
Ни звука! Душа умирает…

Недвижно сомкнулись уста.
Ни звука! Кругом пустота…
И тает Снегурочка, тает…

Оставив оханья и вздохи,
Начнем жить мирно, без забот —
«Заправский» календарь «Эпохи»
Сулит нам счастье круглый год.
Пускай дни пасмурны, ненастны
(Приметы правду говорят), —
Не нынче — завтра будут ясны!
Стрижи мелькают и звенят.

Не нынче — с будущего года
Наступит наконец для всех
Всегда хорошая погода,
Всего хорошего успех.
Уж это время близко… близко…
Уж всё идет на новый лад…
Уж на «Эпоху» есть подписка —
Стрижи мелькают и звенят.

Не нынче — завтра все народы
Забудут разницу племен
И развернутся в хороводы
Из боевых своих колонн.
Любовь смешает все знамена
Канкан танцующих солдат, —
Уж есть программа — Сан-Леона…
Стрижи мелькают и звенят.

Не нынче — завтра, с новым годом
Произойдет у всех в глазах
Сближенье общества с народом —
В банкетных спичах и речах.
И сколько будет нежных слитий,
Демократических тирад —
В местах «продажи разных питей».
Стрижи мелькают и звенят.

Во всех избушках самовары
Вознаградят крестьянский труд;
На иностранные товары
Внезапно цены упадут.
Уж не довольствуясь речами,
Иной пресыщенный магнат
Пьет нынче кофе с калачами.
Стрижи мелькают и звенят.

Воров не будет. Полон злобы
(Хоть сам из книжек захватил)
Их всех к Краевскому в «Трущобы»
Загнал гишпанский алгвазил;
Ну, а оставшийся излишек
Сметет Сикевич зауряд,
Карая уличных мальчишек.
Стрижи мелькают и звенят.

Наука выйдет из пустыни
На путь народно-бытовой;
Для школ народных по-латыни
Переведется Домострой.
На зависть западного мира,
Ерыжным веяньем объят,
Затмит Аверкиев Шекспира.
Стрижи мелькают и звенят.

Исчезнут сонмы фарисеев,
На карте сыщется Тамбов,
Аксаков обоймет евреев,
Свой четвертак найдет Катков.
Не будет слабых, нищих, бедных,
Судьба всем равный даст оклад —
Златых надежд и денег медных.
Стрижи мелькают и звенят.

Всё так устроится, что не в чем
Судьбу нам будет обвинять.
Блажен, кто верит птицам певчим
И рад всю жизнь погоды ждать.
И я бы пел в веселом тоне,
Но, утомляя слух и взгляд,
Кругом, на сером небосклоне,
Стрижи мелькают и звенят.

1864

Знаю я, читатель, что делами
Важными по горло ты завален,
Чтоб моими тешиться стихами,
Как бы ни был взгляд мой идеален.
Но утешься: я не древний эллин;
Я, как ты, забыл об идеале;
Жизнью я достаточно обстрелен,
И поэт во мне «скончался вмале».

Как Полонский, я «блохой укушен»
(То есть: жизни опытом пришиблен),
Лишь к богатствам я неравнодушен,
Как Карпович и издатель Тиблен.
В 200 000 выигрыш билета —
Вот источник светлый накоплений
Вдохновенья и богатств поэта
Современных русских обозрений.

«Наше время» Павлова пропало!
Ныне с «Новым временем» Киркора,
Говорят, блаженство близко стало,
Богатеть должны мы очень скоро.
С этим новым временем условясь,
Пред одним богатством я склоняюсь —
Как поэт, вполне обсоловьевясь_,
Перед ним лишь я утибленняюсь_.

С новым годом вовсе не желая
Слыть врагом спокойствия заклятым,
Я тебе, читатель, поздравляя,
Одного желаю: быть богатым.
Чтобы ты вкушал, как на Парнасе
Некий бог, роскошнейшие яства, —
А уж там Карпович в «гласной кассе»:
И без нас распределит богатства!

1867