Стихи Михаила Алексеевича Кузмина

«Победа» мечет небо в медь.
Разбег весны, раскат знамен,
Знакомой роскоши закон:
Ходить, любить, смотреть, неметь,

Как зажигательным стеклом
Стекляня каски блеск, мой взгляд
Следит, как в ней войска горят
И розовеет дальний дом.

Труба, мосты, гремучий лед…
Не Пруссии ли то поля?
И вдруг, дыханье веселя, —
Сухой Флоренции пролет.

Пока идут… О, катер Мурр,
Johannisberger Kabinett!
Лак пролит на скользящий свет, —
И желтым хлынул с лип H-dur.

Мне гейзером опять хотеть…
Вдруг капнула смолой слеза,
Что я смотрел в твои глаза,
А не в магическую медь.

Февраль 1925

Понежилось солнце на розовом кресле,
Перебралось на кровать.
Хоть вы и похожи порою на Бердсли,
Все же пора вставать.

В Бедекере ясно советы прочтете:
Всякий собравшийся в путь,
С тяжелой поклажей оставь все заботы,
Леность и грусть забудь.

Весеннего утра веселый глашатай
Трубит в почтовый рожок:
«Поспеете ночью поспать на кровати,
Розу мой луч зажег».

Май 1921

Невинность:

Не учи в ручей подругу
Ловить радуги дугу!
По зеленому по лугу
Я бегу, бегу, бегу!

Амур:

Охотник, метко целю в дичь,
Стрелок крылатый я.
Откуда ты, куда бежишь, —
Ты все равно — моя.

Невинность:

Ты ль меня предашь испугу?
Не поддамся хвастуну.
Ты — стрелок, а я кольчугу —
Свои косы протяну.

Амур:

Бесцельно убегаешь стрел.
Плетешь по-детски речь.
Никто не мог, никто не смел
От стрел себя сберечь.

Невинность:

Свой букварь забросил школьник,
Мух пугает по лесам.
Ах, как страшно, ах, как больно!
Не бежать ли вздумал сам?

Амур:

Пряма стрела, натянут лук,
Кручена тетива.
Не убежишь желанных рук,
Помнется мурава.

Невинность:

Мой младенец просит соски?
Подбородок не колюч.
Сундучка красивы доски,
Но прибрать — задача — ключ.

Амур:

Замкнешь — я отомкну замок,
Бежишь — я нагоню, —
Ведь снег противиться не мог
Весеннему огню.

Невинность:

Оступилась, ах, упала!
Закружился луг пестро…
Сладко радугу поймала
В золоченое ведро.

1920

Слоновой кости страус поет:
— Оледенелая Фелица! —
И лак, и лес, Виндзорский лед,
Китайский лебедь Бердсли снится.
Дощечек семь. Сомкни, не вей!
Не иней — букв совокупленье!
На пчельниках льняных полей
Голубоватое рожденье.

1925

По веселому морю летит пароход,
Облака расступились, что мартовский лед,
И зеленая влага поката.
Кирпичом поначищены ручки кают,
И матросы все в белом сидят и поют,
И будить мне не хочется брата.
Ничего не осталось от прожитых дней…
Вижу: к морю купаться ведут лошадей,
Но не знаю заливу названья.
У конюших бока золотые, как рай,
И, играя, кричат пароходу: «Прощай!»
Да и я не скажу «до свиданья»,
Не у чайки ли спросишь: «Летишь ты зачем?»
Скоро люди двухлетками станут совсем,
Заводною заскачет лошадка.
Ветер, ветер, летящий, пловучий простор,
Раздувает у брата упрямый вихор, —
И в душе моей пусто и сладко.

1926

Давно уж жаворонки прилетели,
Вернулись в гнезда громкие грачи,
Поскрипывают весело качели.
Еще не знойны майские лучи.
О май-волшебник, как глаза ты застишь
Слезою радостной, как летом тень!
Как хорошо: светло, все окна настежь,
Под ними темная еще сирень!
Ах, пробежаться бы за квасом в ледник,
Черемуху у кухни оборвать!
Но ты — царевич, царский ты наследник:
Тебе негоже козликом скакать.
Ты медленно по садику гуляешь
И, кажется, самой травы не мнешь.
Глядишь на облако, не замечаешь,
Что на тебя направлен чей-то нож.
Далекий звон сомненья сладко лечит:
Здесь не Москва, здесь тихо и легко…
Орешки сжал, гадаешь: чет иль нечет,
А жаворонки вьются высоко.
Твое лицо болезненно опухло,
Темно горит еще бесстрастный взгляд,
Как будто в нем не навсегда потухло
Мерцанье заалтарное лампад.
Что милому царевичу враждебно?
На беззащитного кто строит ков?
Зачем же руки складывать молебно,
Как будто ты удар принять готов?
Закинул горло детское невинно
И, ожерельем хвастаясь, не ждет,
Что скоро шею грозно и рубинно
Другое ожерелье обовьет.
Завыли мамки, вопль и плач царицы…
Звучит немолчно в зареве набат,
А на траве — в кровавой багрянице
Царя Феодора убитый брат.
В заре горит грядущих гроз багрянец,
Мятеж и мрак, невнятные слова,
И чудится далекий самозванец
И пленная, растленная Москва!
Но ты, наш мученик, ты свят навеки,
Всю злобу и все козни одолев.
Тебя слепцы прославят и калеки,
Сложив тебе бесхитростный напев.
Так тих твой лик, тиха святая рака,
И тише стал Архангельский Собор,
А из кровавой старины и мрака
Нам светится твой детский, светлый взор.
Пусть говорит заносчивый историк,
Что не царевич в Угличе убит,
Все так же жребий твой, высок и горек,
Димитрий-отрок, в небесах горит.
О вешний цвет, на всех путях ты нужен,
И в мирный, и в тревожный, смутный миг!
Ведь каждая из маленьких жемчужин
Твоих дороже толстых, мертвых книг.
О убиенный, Ангел легкокрылый!
Ты справишься с разрухой и бедой
И в нашей жизни, тусклой и унылой,
Засветишь тихой утренней звездой.

февраль 1916

Красен кровавый рот…
Темен тенистый брод…
Ядом червлены ягоды…
У позабытой пагоды
Руки к небу, урод!..

Ярок дальний припек…
Гладок карий конек…
Звонко стучит копытами,
Ступая тропами изрытыми,
Где водопой протек.

Ивою связан плот,
Низко златится плод…
Между лесами и селами
Веслами гресть веселыми
В область больных болот!

Видишь: трещит костер?
Видишь: топор остер?
Встреть же тугими косами,
Спелыми абрикосами,
О, сестра из сестер!

1916

О тихий край, опять стремлюсь мечтою
К твоим лугам и дремлющим лесам,
Где я бродил, ласкаемый тоскою,
Внимал лесным и смутным голосам.
Когда опять себя с любовью скрою,
Открыв лицо осенним небесам?
Когда пойду известною тропою,
Которой, без любви, бежал я сам?

Письмо любви! о пальцы женских рук,
Дрожали ль вы, кладя печать цветную?
Как без участья тот конверт миную,
Где спят признанья, девичий испуг!
А может быть, кокетка записная
Обдуманный, холодный приговор
Прислала мне, и блещет зоркий взор,
Заранее свою победу зная?
Зовете вы, любя иль не любя, —
Что мне до вас: одна, другая, третья?
Ах, не могу огнем былым гореть я
И не хочу обманывать себя.
Я не сорву заманчивой печати,
Где сердце со стрелой и голубки…
Слова любви, вы — сладки и гибки,
Но я — уж не боец любовной рати.

1910

Я твой до дна… бери и пей:
Моя любовь неистощима,
Бескрайна, как простор степей,
И, как судьба, непоправима.
За что, зачем тебя люблю?
Позором крою иль прославлю?
Но пусть с собой тебя гублю —
Живым тебя я не оставлю.
Как жертву, сердце я держу:
Трепещет, бьется на ладони,
И близок час, когда заржут
На смерть обещанные кони.

1913

Мне не горьки нужда и плен,
И разрушение, и голод,
Но в душу проникает холод,
Сладелой струйкой вьется тлен.
Что значат «хлеб», «вода», «дрова» —
Мы поняли, и будто знаем,
Но с каждым часом забываем
Другие, лучшие слова.
Лежим, как жалостный помет,
На вытоптанном, голом поле
И будем так лежать, доколе
Господь души в нас не вдохнет.

Май 1921

Твое письмо!.. о светлые ключи!
Родник воды живой в пустыне жаркой!
Где мне найти, не будучи Петраркой,
Блеск жгучих слов, как острые мечи?

Ты, ревность жалкая, молчи, молчи…
Как сладко в летний день, сухой и яркий,
Мечтать на форуме под старой аркой,
Где не палят жестокие лучи.

Опять я вижу строчек ряд небрежных,
Простые мысли, фразы без затей.
И, полон дум таинственных и нежных,
Смотрю, как на играющих детей…

Твое письмо я вновь и вновь читаю,
Как будто прядь волос перебираю.

1904

Я к магу шел, предчувствием томим.
Был вечер, быстро шел я вдоль домов,
В квартал далекий торопясь до ночи.
Не видел я, не слышал ничего,
Весь поглощенный близостью свиданья.
У входа в дом на цепи были львы,
Их сдерживал немой слуга; в покоях
Все было тихо, сумрачно и странно;
Блестела медь зеркал, в жаровне угли
Едва краснели. Сердце громко билось.
К стене я прислонившись, ждал в тиши.
И вышел маг, но вышел он один…

1904

1

Кого прославлю в тихом гимне я?
Тебя, о солнце, солнце зимнее!
Свой кроткий свет на полчаса
Даришь, — и все же
Цветет на ложе
Нежданной розы полоса.

Заря шафранно-полуденная,
Тебя зовет душа влюбленная:
«Еще, еще в стекло ударь!
И (радость глаза)
Желтей топаза
Разлей обманчивый янтарь!»

Слежу я сквозь оконце льдистое,
Как зеленеет небо чистое,
А даль холодная — ясна,
Но златом света
Светло одета,
Вошла неслышная весна.

И пусть мороз острее колется,
И сердце пусть тревожней молится,
И пусть все пуще зябнем мы, —
Пышней авроры
Твои уборы,
О солнце знойное зимы!

2

Отри глаза и слез не лей:
С небесных, палевых полей
Уж глянул бледный Водолей,
Пустую урну проливая.

Ни снежных вьюг, ни тусклых туч.
С прозрачно-изумрудных круч
Протянут тонкий, яркий луч,
Как шпага остро-огневая.

3

Опять затопил я печи
И снова сижу один,
По-прежнему плачут свечи,
Как в зиму былых годин.
И ходит за мною следом
Бесшумно отрок нагой.
Кому этот гость неведом?
В руке самострел тугой.
Я сяду — и он за мною
Стоит, мешает читать;
Я лягу, лицо закрою, —
Садится ко мне на кровать.
Он знает одно лишь слово
И все твердит мне его,
Но слушать сердце готово,
Что сердцу известно давно.
Ах, отрок, ты отрок милый,
Ты друг и тюремщик мой,
Ты шепчешь с волшебной силой,
А с виду — совсем немой.

4

Слезы ревности влюбленной,
Словно уголь раскаленный,
Сердце мучат, сердце жгут.
Извиваясь, не слабея,
Все впивается больнее
В тело прежней страсти жгут.

Слезы верности влюбленной,
Словно жемчуг умиленный,
Что бросает нам гроза,
Словно горные озера,
Словно набожные взоры,
Словно милого глаза.

5

Смирись, о сердце, не ропщи:
Покорный камень не пытает,
Куда летит он из пращи,
И вешний снег бездумно тает.
Стрела не спросит, почему
Ее отравой напоили;
И немы сердцу моему
Мои ль желания, твои ли.
Какую камень цель найдет?
Врагу иль другу смерть даруя,
Иль праздным на поле падет —
Все с равной радостью беру я.
То — воля мудрого стрелка,
Плавильщика снегов упорных,
А рана? рана — не жалка
Для этих глаз, ему покорных.

6

О, радость! в горестном начале
Меня сковала немота,
И ни сомнений, ни печали
Не предали мои уста.

И слез моих, бессильных жалоб
Не разболтал послушный стих,
А что от стона удержало б,
Раз ветер в полночи не стих?

Но тайною грозой омытый,
Нежданно свеж и зелен луг,
И буре, утром позабытой,
Не верь, желанный, верный друг.

7

Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога,
Голубей и площади Сан-Марка.
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю, к радости иль к горю.

Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбой не сами,
Никому не надо наших жалоб.

Может быть, судьбу и переспорю,
Сбудется веселая дорога,
Отплывем весной туда, где жарко,
И покормим голубей Сан-Марка,
Поплывем вдоль Золотого Рога
К голубому, ласковому морю!

8

Ветер с моря тучи гонит,
В засиявшей синеве
Облак рвется, облак тонет,
Отражался в Неве.

Словно вздыбив белых коней,
Заскакали трубачи.
Взмылясь бешеной погоней,
Треплют гривы космачи.

Пусть несутся в буйных клочьях
По эмали голубой,
О весенних полномочьях
Звонкою трубя трубой.

Февраль-май 1911

Осторожный по болоту дозор,
на мху черные копыт следы…
за далекой плотиной
конь ржет тонко и ретиво…
сладкой волной с противо-
положных гор
мешается с тиной
дух резеды.

Запах конской мочи…
(недавняя стоянка врагов).
Разлапая медведицы семерка
тускло мерцает долу.
Сонно копошенье полу-
голодных солдат. Мечи
блещут странно и зорко
у торфяных костров.

Завтра, наверно, бой…
Смутно ползет во сне:
стрелы отточены остро,
остра у конников пика.
Увижу ли, Нико-
мидия, тебя, город родной?
Выйдут ли мать и сестры
Навстречу ко мне?

В дрему валюсь, словно песком засыпан в пустыне.
Небо не так сине, как глаза твои, Октавия, сини!

Июнь 1917

1

Ложится снег… Печаль во всей природе.
В моем же сердце при такой погоде
Иль в пору жарких и цветущих лет
Печаль все о тебе, о мой корнет,
Чью прядь волос храню в своем комоде.

Так тягостно и грустно при народе,
Когда приедет скучный наш сосед!
Теперь надолго к нам дороги нет!
Ложится снег.

Ни смеха, ни прогулок нет в заводе,
Одна нижу я бисер на свободе:
Малиновый, зеленый, желтый цвет —
Твои цвета. Увидишь ли привет?
Быть может, ведь и там, в твоем походе
Ложится снег!

2

Я видела, как в круглой зале
Гуляли вы, рука с рукой;
Я слышала, что вы шептали,
Когда, конечно, вы не ждали,
Что мной нарушен ваш покой.

И в проходной, на геридоне
Заметила я там письмо!
Когда вы были на балконе,
Луна взошла на небосклоне
И озарила вас в трюмо.

Мне все понятно, все понятно,
Себя надеждой я не льщу!..
Мои упреки вам не внятны?
Я набелю румянца пятна
И ваш подарок возвращу.

О кошелек, тебя целую;
Ведь подарил тебя мне он!
Тобой ему и отомщу я:
Тебя снесу я в проходную
На тот же, тот же геридон!

3

Раздался трижды звонкий звук, —
Открыла нянюшка сундук.
На крышке из журнала дама,
Гора священная Афон,
Табачной фабрики реклама
И скачущий Багратион.
И нянька, наклонив чепец,
С часок порылась. Наконец
Из пыльной рухляди и едкой,
Где нафталин слоями лег,
Достала с розовою меткой
Зеленый длинный кошелек.
Подслеповатый щуря глаз,
Так нянька начала рассказ:
«Смотри, как старый бисер ярок,
Не то что люди, милый мой!
То вашей матушки подарок.
Господь спаси и упокой.
Ждала дружка издалека,
Да не дошила кошелька.
Погиб дружок в дороге дальней,
А тут приехал твой отец,
Хоть стала матушка печальней,
Но снарядилась под венец.
Скучала или нет она,
Но верная была жена:
Благочестива, сердобольна,
Кротка, прямая детям мать,
Всегда казалася довольна,
Гостей умела принимать.
Бывало, на нее глядим, —
Ну, прямо Божий Херувим!
Волоски светлые, волною,
Бела, — так краше в гроб кладут.
Сидит вечернею порою
Да на далекий смотрит пруд.
Супруг же, отставной гусар,
Был для нее, пожалуй, стар.
Бывало, знатно волочился
И был изрядный ловелас,
Да и потом, хоть и женился,
Не забывал он грешных нас.
Притом, покойник сильно пил
И матушку, наверно, бил.
Завидит на поле где юбки,
И ну, как жеребенок, ржать.
А что же делать ей, голубке, —
Молиться да детей рожать?
Бледней, худее, что ни день,
Но принесла вас целых семь.
В Николу, как тебя крестили,
Совсем она в постель слегла
И, как малиной ни поили,
Через неделю померла.
Как гроб был крышкою закрыт,
Отец твой зарыдал навзрыд;
Я ж, прибирая для порядка,
Нашла в комоде медальон:
Волос там светло-русых прядка,
А на портрете прежний, «он».
С тех пор осиротел наш дом...»
Отерла тут глаза платком
И крышкою сундук закрыла.
«Ах, няня, мать была святой,
Когда и вправду все так было!
Как чуден твой рассказ простой!»
«Святой? Святой-то где же быть,
Но барыню грешно забыть.
Тогда ведь жили все особо:
Умели сохнуть по косе
И верность сохранять до гроба, —
И матушка была как все».

Сентябрь 1912

В легкой лени
Усыпленья
Все ступени
Наслажденья
Хороши!

Не гадаешь,
Замирая,
Где узнаешь
Радость рая
В той тиши.

Нам не надо
Совершенья,
Нам отрада —
Приближенья…
Сумрак густ. —

Без заката
Зори счастья.
Тихо, свято
То причастье
Милых уст.

1912

Вы подумайте, мила братия,
Каково будет нам в последний день;
Как вострубит ангел во трубушку,
И отворятся двери райские,
Вся земля тут вспоколеблется,
Солнце, месяц тут померкнут вдруг,
Звезды с неба спадут, как листвие,
Само небушко тут скорежится,
Протекет тогда река огненна
По всей земле по черноей,
Попалит она древа, былие, —
Ничего тогда не останется.
И услышат ту злату трубушку
Души праведны, души грешные,
И войдут они в телеса своя
В новой плоти на суд воскреснути:
Из сырой земли, со дна морюшка
Встают праведны, встают грешники,
Звери лютые, птицы дикие
Отдают тела бедных грешников.
И воссядет тут Сам Исус Христос
Судить праведных, судить грешников.
Он — судья-то ведь Судья Праведный,
Он не смотрит на лица, Батюшка,
А у ангелов мерила правильны,
И весы у них справедливые.
Тут уж все равны: цари, нищие,
Простецы и попы соборные,
Не поможет тут злато-серебро,
Ни краса, ни уста румяные,
Не помогут тут отец с матерью,
Не помогут друзья любезные,
Лишь дела наши аль оправят нас,
Аль осудят на муку вечную.
Поглотит тогда река огненна
В муку вечную отсылаемых,
А святых души засветятся,
И пойдут они в пресветлый рай.

1903

Слезами сердце я омою
И праздную уйму печаль, —
Ведь в веющий теплом февраль
Весна встречается с зимою.
Как в сельский топленный покой
Протрубит солнце светом новым,
Что сердцу должно быть готовым
Стать полноводною рекой, —
Так, в дом вступив, мой гость нежданный
Принес мне молодость и свет,
Зарю грядущих теплых лет
И поцелуй любви желанной.
Все голубее тонкий лед,
Он скоро сломится, я знаю,
И вся душа, все мысли к маю
Уж окрыляют свой полет.

1913

Чем ты, луг зеленый, зелен,
Весенними ль травами?
Чем ты, мед янтарный, хмелен:
Какими отравами?
Кем ты, путь мой дальний, велен:
Судьбами ль правыми?

Луг зеленый зеленится
Под острыми косами;
Меду сладкому смеситься
Со скорбными росами;
В путь идет со мной девица
Ногами босыми.

Кто о луге новом бредит,
Тот в свете находится;
Меду нового нацедит
Ему Богородица;
С кем незримый всадник едет,
Тот верно водится.

Июль 1909

Сердца гибель не близка ли?
Для меня это не тайна.
Мы Эрота не искали,
Мы нашли его случайно,
Розы алые сорвав.

Крылья нежные расправил,
И хохочет, и щекочет,
И без цели, и без правил
Сердце бьется, сердце хочет,
Муки сладкие узнав.

То Эрот иль брат Эрота,
Что поет так нежно-сладко?
Ах, напрасная забота,
Уж разгадана загадка
Тем, кто пьян, любовь узнав.

1911

Из моего окна в вечерний час,
Когда полнеба пламенем объято,
Мне видится далекий Сан-Миньято,
И от него не оторвать мне глаз.

Уже давно последний луч погас,
А я все жду какого-то возврата,
Не видя бледности потухшего заката,
Смотрю ревниво, как в последний раз.

И где бы ни был я, везде, повсюду
Меня манит тот белый дальний храм,
И не дивлюся я такому чуду:

Одно по всем дорогам и горам
Ты — Сан-Миньято сердца моего,
И от тебя не оторвать его.

1904

На составные части разлагает
Кристалл лучи — и радуга видна,
И зайчики веселые живут.
Чтоб вновь родиться, надо умереть.
Я вышел на крыльцо; темнели розы
И пахли розовою плащаницей.
Закатное малиновое небо
Чертили ласточки, и пруд блестел.
Вдали пылило стадо. Вдруг я вижу:
Автомобиль несется как стрела
(Для здешних мест редчайшее явленье),
И развевается зеленый плащ.
Я не поспел еще сообразить,
Как уж смотрел в зеленые глаза,
И руку жали мне другие руки,
И пыльное усталое лицо
По-прежнему до боли было мило.
— Вот я пришел… Не в силах… Погибаю.
Наш ангел превращений отлетел.
Еще немного — я совсем ослепну,
И станет роза розой, небо небом,
И больше ничего! Тогда я прах
И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
И подкрепленья нет и нет обмена!
Несокрушимо окружен стеклом я
И бьюсь как рыба! «А зеленый плащ?»
— Зеленый плащ? Какой? — «Ты в нем приехал».
— То призрак, — нет зеленого плаща. —
Американское пальто от пыли,
Перчатки лайковые, серый галстук
И кепка, цветом нежной rose champagne,
«Останься здесь!» — Ты видишь: не могу!
Я погружаюсь с каждым днем все глубже! —
Его лицо покрылось мелкой дрожью,
Как будто рядом с ним был вивисектор.
Поцеловал меня и быстро вышел,
Внизу машина уж давно пыхтела.
Дней через пять я получил письмо,
Стоял все тот же странный штемпель: «Гринок».
— Я все хотел тебе писать, но знаешь,
Забывчивость простительна при счастье,
А счастье для меня то — Эллинор,
Как роза — роза и окно — окно.
Ведь, надобно признаться, было б глупо
Упрямо утверждать, что за словами
Скрывается какой-то «высший смысл».
Итак, я — счастлив, прямо, просто — счастлив.
Приходят письма к нам на пятый день.

1925

Он лодку оттолкнул. На сером небе
Заметил я неясную фигуру.
Высокий, плоский берег только тучи
Давал мне видеть да пучки травы.
Его лицо наклонено ко мне…
Я пристально старался угадать,
Не тот ли он, о ком мне говорили.
Глаза смотрели смело и легко,
Прелестный рот, упрямый подбородок,
И ожидание далеких странствий,
Друзей, завоеваний и побед…
Но в юности такое выраженье,
Пытливое и нежное, встречаем
Довольно часто… Вдруг он улыбнулся.
Я посмотрел еще раз и сказал:
«Мне говорили… нас предупреждали,
Что в этом месте, в этот день и час
Мы встретим человека, по приметам
Похожего на Вас. Он — тайный друг
И уготован для любви и славы,
Быть может, это Вы? Тогда садитесь,
Поедемте, — нам надо торопиться.
Но может быть… Я слышу запах роз…
Высокий берег этот так нелепо
Устроен, что никак нельзя узнать,
Что дальше там находится. Наверно,
Там — поле, сад и Ваш отцовский дом,
Невеста и шотландская овчарка…
Пожалуй, все это придется бросить,
Коль не хотите, сидя Вы на месте,
Скончаться мирно мировым судьей.
А если, мистер, Вы — простой прохожий
И просто так мою толкнули лодку,
Благодарю Вас и за то. Услуги
Я не забуду Вашей… Добрый путь!..
А очень жаль!..»

Март 1924

Затрепещут тразименские тростники, затрепещут,
Как изменники,
Что болтливую болтовню разболтали
У реки
О гибели прекрасной богини,
Не о смешной Мидасовых ушей тайне.
В стоячей тине
Они не знали,
Что румяная спит Фетида,
Не мертва, но покоится дремотно,
Ожидая золотого востока.
Мужественная дева воспрянет,
Протрет лавандовые очи,
Удивленно и зорко глянет
Сивиллой великого Буонаротта
(Не напрасны были поруки!),
И озеро багряных поражений
Римскую медь воротит,
И трепетуны-тростники болтушки
Умолкнут
При возврате родимого солнца.

1919

Любим тобою я — так что мне грозы?
Разлука долгая — лишь краткий миг,
Я головой в печали не поник:
С любовью — что запреты? что угрозы?

Я буду рыцарь чаши, рыцарь розы,
Я благодарный, вечный твой должник.
Я в сад души твоей с ножом проник,
Где гнулись ждавшие точила лозы.

И время будет: в пьяное вино
Любовь и слезы дивно обратятся.
Воочию там ты и я — одно;

Разлука там и встреча примирятся.
Твоя любовь — залог, надежда блещет,
Что ж сердце в страхе глупое трепещет?

1904

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные
«потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью
ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый
художник,
а я любила, потому что полюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные
желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные
причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?

1905

Виденье мной овладело:
О золотом птицелове,
О пернатой стреле из трости,
О томной загробной роще.
Каждый кусочек тела,
Каждая капля крови,
Каждая крошка кости —
Милей, чем святые мощи!

Пусть я всегда проклинаем,
Кляните, люди, кляните,
Тушите костер кострами,—
Льду не сковать водопада.
Ведь мы ничего не знаем,
Как тянутся эти нити
Из сердца к сердцу сами…
Не знаем, и знать не надо!

1916

Адониса Киприда ищет —
по берегу моря рыщет,
как львица.
Киприда богиня утомилась —
у моря спать она ложилась —
не спится —
мерещится ей Адонис белый,
ясный взор его помертвелый,
потухший. —
Вскочила Киприда, чуть дышит,
усталости она не слышит
минувшей.
Прямо к месту она побежала,
где Адониса тело лежало
у моря. —
Громко, громко Киприда вскричала,
и волна шумливо роптала,
ей вторя.

1908

Серым тянутся тени роем,
В дверь стучат нежеланно гости,
Шепчут: «Плотью какой покроем
Мы прозрачные наши кости?
В вихре бледном — темно и глухо,
Вздрогнут трупы при трубном зове…
Кто вдохнет в нас дыханье духа?
Кто нагонит горячей крови?»

Вот кровь; — она моя и настоящая!
И семя, и любовь — они не призрачны.
Безглазое я вам дарую зрение
И жизнь живую и неистощимую.
Слепое племя, вам дано приблизиться,
Давно истлевшие и нерожденные,
Идите, даже не существовавшие,
Без родины, без века, без названия.
Все страны, все года,
Мужчины, женщины,
Старцы и дети,
Прославленные и неизвестные,
Македонский герой,
Гимназист, даже не застрелившийся,
Люди с метриками,
С прочным местом на кладбище,
И легкие эмбрионы,
Причудливая мозговых частиц
Поросль…
И русский мальчик,
Что в Угличе зарезан,
Ты, Митенька,
Живи, расти и бегай!

Выпейте священной крови!
Новый «Живоносный Источник» — сердце,
Живое, не метафорическое сердце,
По всем законам Беговой анатомии созданное,
Каждым ударом свой конец приближающее,

Дающее,
Берущее,
Пьющее,
Напояющее,
Жертва и жертвоприноситель,
Умирающий воскреситель,
Чуда чудотворец чающий,
Таинственное, божественное,
Слабое, родное, простейшее
Сердце!

Июнь 1922