Стихи Бенедикта Лившица

Не обо мне Екклезиаст
И озаренные пророки
Вам поклялись, — и не обдаст,
Когда окончатся все сроки,
Меня ни хлад небытия,
Ни мрак небесныя пустыни:
Пред Господом предстану я
Таким, как жил, каков я ныне.
Расторгнув круг семи планет,
Куда от века был я вброшен,
Не о делах моих, о нет,
Я буду в оный час допрошен.
Но в совершенной тишине
Первоначального эфира,
В прамусикийском слиты сне,
Мимо пройдут все лиры мира.
И если я свой дольний стих
Всегда слагал во славу Божью,
Не опорочив уст моих
Люциферическою ложью,—
На страшном для меня суде,
Приближен к лирному Синаю,
В богоявленной череде
Я пиру милую узнаю.
Но если в мире я нашел
И пел лишь хаос разделенья,
Одни разрозненные звенья
Да праздных радуг произвол,—
К немотствующему туману
Вотще я слухом стану льнуть
И, отрешен от лиры, кану
В прамусикийский Млечный Путь.

1919

Я знаю: в мировом провале,
Где управляет устный меч,
Мои стихи существовали
Не как моя — как Божья речь.
Теперь они в земных наречьях
Заточены, и силюсь я
Воспоминанием извлечь их
Из бездны инобытия.
Пою с травой и с ветром вою,
Одним желанием греша:
Найти хоть звук. где с мировою
Душой слита моя душа.

1919

Чего хотел он, отрок безбородый,
Среди фракийских возлагая гор
На чресла необузданной природы
Тяжелый пояс девяти сестер?
Преображенья в лире! Урожая
Полуокеанического дна —
Чтоб, новый небосвод сооружая,
Спустилась долу вечная весна?
Но—предопределенною орбитой
Ты двуединый совершаешь ход,
И голова над лирою разбитой
Плывет по воле сумасшедших вод.
Так в чем же, наконец, живет простая,
Неразложимая твоя душа,
То Парфеноном полым прорастая,
То изнывая в жерди камыша?
И где же сердцевина небосвода.
Когда, фракийским ужасом полна,
Захлестывает пояс хоровода
Твоей свободы дикая волна?
И все-таки — и все-таки, немея
В последний час, зову тебя: Психе!
И все-таки системы Птоломея
Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..

1923

И вот умолк повествователь жалкий.
Прародины последняя зоря,
Не догорев, погасла в орихалке…
Беспамятство. Саргасские моря.
Летейский сон. Летейская свобода.
Над памятью проносятся суда.
Да в простодушном счете морехода
Двух-трех узлов не хватит иногда.
Да вот еще… Когда, смежая очи,
Я Саломее говорю: пляши!—
В морях веков, в морях единой ночи
Ты оживаешь, водоросль души.
О танцовщица! Древняя русалка,
Опознаю сквозь обморок стиха
В твоих запястьях отблеск орихалка
И в имени — все три подводных «а».
А по утрам, когда уже тритона
Скрываются под влагой плавники.
Мне в рукописи прерванной Платона
Недостает всего одной строки.
1924

Здесь логосом и паевою пылью

Вершится торг, и, весом заклеймен,

Трезубый жезл невыносимой былью

Терзается средь чисел и имен.

Как плоть в Аиде, робок скиптр Нептунов

И легче тени тяжкий призрак стен,

Где некий ветр, едва заметно дунув,

Подъемлет волны судорожных цен.

Ужель не жалко, что в табачной сини

Не светятся червонцы никогда?

Не дремлют—равнодушные рабыни—

У круглых спусков грузные суда?

Иль вымысел—диковинный и острый

Заморский запах, зов иной судьбы?

Жаровни на треножниках, и ростры,

Рассекшие пурпурные столбы?

И целый век жемчужные шеренги,

Как мертвецов, обходит аквилон,

Чтоб утешался мстительный Гваренги

Слоновьим горем пестумских колонн?.

6 января 1915

Насущный хлеб и сух и горек,
Но трижды сух и горек хлеб,
Надломленный тобой, историк,
На конченном пиру судеб.
Как редко торжествует память
За кругозором наших дней,
Как трудно нам переупрямить
Упорствующий быт камней!
Безумное единоборство —
И здесь, на берегах Днепра:
Во имя мертвой Евы торс твой,
Адам, лишается ребра.
Не признавая Фундуклея
И бибиковских тополей,
Таит софийская лилея
Небесной мудрости елей.
Растреллием под архитравы
Взметен, застрял на острие
Осколок всероссийской славы —
Елизаветинское Е.
Но там, где никнет ювелира
И каменщика скудный бред,
Взгляни — в орлином клюве лира
Восхищена, как Ганимед.
Скользи за мною — над затором
Домов, соборов, тополей —
В зодиакальный круг, в котором
Неистовствовал Водолей.
Чу! Древне-женственной дигамме,
Ты слышишь, вторит вздох спмца:
Чу! Не хрустит ли под ногами
Скорлупа Ледина яйца?
Ты видишь: мабель и дилговий
Доступны, как разлив Днепра,
Пока звенит в орлином клюве
Лировозникшее вчера.
Оно — твое! И в кубке Гебы,
На дне ли скифского ковша —
Одна и та же вечность, где бы
Ее ни обрела душа.

1920

Безрадостным сумеречным пеплом
Осыпана комната твоя.
Вакханка, накинувшая пеплум,
Ты лжешь, призывая и тая.
Последнего слова не докончив,
Вечернего счастья не раскрыв,
Грустишь,—и загадочно уклончив—
Не знаю—отказ или призыв…
Молчишь. Отвернулась, Ты сердита?
Ах. нет! выпрямляешься, дразня:
Все тело почти гермафродита
В конвульсиях серого огня.
И снова безжизненно поникла,
Как лилия на сказочной реке…
Восторги изысканного цикла!
Красивые замки… на песке!

1911

«Благословение даю вам...»

Простерши узкие крыла,

Откинув голову, ты клювом

Златым за тучу отошла.

И — вековое фарисейство!—

Под вялый плеск речной волны

К земле крыла Адмиралтейства

Штандартами пригвождены.

Но кто хранит в гнезде стеклянном

Скорлупу малого яйца,

Издалека следя за рьяным

Плесканьем каждого птенца?

И если ты не здесь, на бреге,—

Над Балтикою замерла.

Кто остановит в легком беге

Птенцов безумных вымпела?.

1914

В потопе—воля к берегам,
Своя Голландия и шлюзы;
В лесах — не только пестрый гам,
Но и наитье птичьей музы.
Пусть сердцевина не сладко
В плоде, доставшемся от змия:
К чему отчаянье, пока
Ты правишь миром, эвритмия?
И лишь в бессоннице: не в той,
Где всё—бессмертия порука,
Но там, где вечной темнотой
Разъеден самый корень звука,
Тебя теряя, внемлю я
Над бездной, общей нам обоим,—
О, ужас!—духа перебоям
В пространствах полых бытия.

1920

О ночь священного бесплодия.
Ты мне мерещишься вдали!
Я узнаю тебя, мелодия
Иссякшей, радостной земли!
За призрак прошлого не ратуя,
Кумир — низверженный — лежит.
В ночную высь уходит статуя
Твоих побед, гермафродит.
Обломком мертвенного олова
Плывет над городом луна,
И песня лирика двуполого
Лишь ей одной посвящена.
Влюбленные следят на взморий
Преображенный изумруд,
А старики в лаборатории
Кончают свой привычный труд:
Шипят под тиглями карбункулы,
Над каждым пар — как алый столб,
И вылупляются гомункулы
Из охлаждающихся колб…

1909

Кто здесь плотник, Петр или Иосиф,

Поздно было спрашивать, когда,

Якоря у набережной бросив,

Стали истомленные суда.

Как твоим, петровский сорожденец,

Куполам не надо звонаря,

Так полуулыбкой — невских пленниц

Держит двуединая заря.

Кораблестроитель черноокий —

Крепче клятв завязаны узлы!—

Знал: река не перестанет в доки

Подплывать тюленями смолы,

Но всегда отыщет меж судами

Знак медузы утлый рыболов:

В розовато-черном Саардаме

Золотые гроздья куполов.

1915

Как душно на рассвете века!
Как набухает грудь у муз!
Как страшно в голос человека
Облечь столетья мертвый груз!
И ты молчишь и медлишь, время,
Лениво кормишь лебедей
И падишахствуешь в гареме
С младой затворницей своей.
Ты все еще в кагульских громах
И в сумраке масонских лож.
И ей внушаешь первый промах
И детских вдохновений дрожь.
Ну, что ж! Быть может, в мире целом
И впрямь вся жизнь возмущена
И будет ей водоразделом
Отечественная война;
Быть может, там, за аркой стройной,
И в самом деле пышет зной,
Когда мелькает в чаще хвойной
Стан лицедейки крепостной.
Но как изжить начало века?
Как негритянской крови груз
В поющий голос человека
Вложить в ответ на оклик муз?
И он в беспамятстве дерзает
На все, на тяги дикий крик,
И клювом лебедя терзает
Гиперборейский Леды лик.

1925

Я простерт на земле… я хочу утонуть в тишине…
Я молю у зловещей судьбы хоть на час перемирия…
Но уже надо мной» на обрызганном кровью коне,
Пролетает Валкирия,—
И окрепшие пальцы сжимают меча рукоять,
И воинственным выкликом вновь размыкаются челюсти,
И кровавые реки текут пред глазами опять
В неисчерпанной прелести…

1908

Когда бы бриттом или галлом
Мне объявиться на Неве,
Спокойно бы по всем кварталом
Бродил я с кольтом в рукаве.
Но не один лишь облак синий,—
На мутное упавши дно,
Шпилем стремительным Трезини
Пронзил мне сердце заодно.
И днесь, когда пятиугольный
У льва из лапы выбит щит,
Твоих скорбей участник вольный
С тобою казни предстоит.
Не удержать в раскрытом горле
Распятой птицы смертный крик,
Не отвечать на клекот орлий
Иною речью, чем привык.
В угаре тяжком пьяных стогнов.
С безумной жизнию вразлад,
Пред чернию пою, не дрогнув,
Императорский Петроград.

1918

Смолкнет длительная фуга
Изнурительного дня.
Из мучительного круга
Вечер выведет меня,
И, врачуя вновь от тягот,
Смертных тягот злого дня,
Поцелуи ночи лягут,
Нежно лягут на меня.
Спрятав голову, как страус,
Позабыв о стрелах дня,
Я уйду в полночный хаос,
Вновь расцветший для меня.
А под утро за измену
Дам ответ владыке дня
И с проклятием надену
Плащ. измучивший меня.

1908

Расплещутся долгие стены,
И вдруг, отрезвившись от роз,
Крылатый и благословенный
Пленитель жемчужных стрекоз,
Я стану тяжелым и темным.
Каким ты не знала меня,
И не догадаюсь, о чем нам
Увядшее золото дня
Так тускло и медленно блещет,
И не догадаюсь, зачем
В густеющем воздухе резче
Над садом очертится шлем,—
И только в изгнанье поэта
Возникнет и ложе твое,
И в розы печального лета
Архангел струящий копье.

1912

Не собран полнолунный мед,
И ждут серебряные клады
Хрустальных пчел, и водомет
Венчальным веером цветет,
И светлым ветром реют хлады,
А ты в иные серебра
Скользишь селеньями Селены,
Забыв у томного шатра
Протянутый в твое вчера
Мой гиацинт, мой цвет нетленный.
И вновь из дальнего ручья,
Рожденная в напрасном слове,
Приподымаешься — ничья! •—
Возлить трилистник лезвия,
Луннеющего наготове.

1912

Смотри на пятна, свежим златом
Светящиеся на мече:
Он побывал в плече крылатом,
В его слепительном плече!
Покорный черной благодати,
Союзную я принял дань
И чувствовал на рукояти
Твою испытанную длань.
И что мне темный день расплаты,
Дыхание тяжелых рек,
Когда противник мой крылатый
Рекою солнечной истек?.

1913

Мечом снопа опять разбуженный паук
Закапал по стеклу корявыми ногами.
Мизерикордией! — не надо лишних мук.
Но ты в дверях жуешь лениво сапогами,
Глядишь на лысину, плывущую из роз,
Солдатских черных роз молочного прилавка,
И в животе твоем под ветерком стрекоз
Легко колышется подстриженная травка.
Чугунной молнией — извив овечьих бронь!
Я шею вытянул вослед бегущим овцам.
И снова спит паук, и снова тишь и сонь
Над мертвым—на скамье—в хвостах—
виноторговцем.

1911

Так вот куда, размыв хребты
Прамузыки материковой.
О дилювическое слово,
Меня приподымаешь ты!—
В безмолвие, где ты само
Уже не существуешь боле,
И мне богоподобной воли
Предопределено ярмо.
О, Господи, подай хоть знак
Твоей отеческой досады,
Что в лирных небесах не так
Уселся звук широкозадый,
Что слишком много в нем росы
И тяжести земного мая.
Чтоб, зодиака не ломая.
Возлечь на звездные весы,—
И это будет неспроста,
Но по любви твоей небесной,
Когда рукой в перчатке тесной
Мне муза заградит уста.

1920

Как мертвая медуза, всплыл со дна
Ночного неба месяц, — и инкубы,
Которыми всегда окружена
Твоя постель, тебе щекочут губы
И тихо шепчут на ухо: луна!
Облокотясь, ты смотришь из окна:
Огромные фаллические трубы
Вздымаются к Селене, но она —
Как мертвая медуза…
И тонкий запах лунного вина
Тебя пьянит… ты стонешь: но луну бы!
Но я молчу — мои движенья грубы…
И ты одна — в оцепененье сна —
Плывешь в окно, бледна и холодна,—
Как мертвая медуза.

1909

Так строги вы к моей веселой славе,
Единственная! Разве Велиар,
Отвергший всех на Босховом конклаве,
Фуметой всуе увенчал мой дар?
Иль это страх, что новый Клавдий-Флавий,
Любитель Велиаровых тиар,
Иезавелью обречется лаве—
Испытаннейшей из загробных кар?
Люблю в преддверье первого Сезама
Играть в слова, их вероломный друг,
Всегда готовый к вам вернуться, мама,
Шагнуть назад, в недавний детский круг,
И вновь изведать чистого бальзама —
Целебной ласки ваших тихих рук.

1913

Я вас любил, как пес: тебя, концом сандалии
Почесывавший мне рубиновую плешь,
Тебя. заботливый, в разгаре вакханалии
Кидавший мне плоды: «Отшельник пьяный, ешь!»
Остроты стертые, звучали необычней вы,
Мудрее, чем всегда… Я славил пир ночной,
И ноги танцовщиц, и яства, и коричневый
Собачий нос, и все, что было надо мной.
Но вот — благодаря
Я вытащен наверх,
И вижу грязный стол,
И вижу: ни над кем
чьему жестокосердию? —
на пьяный ваш Олимп,
казавшийся мне твердию,
из вас не блещет нимб!
Уютный уголок, под мой недавний кров.
Лежать на животе, как прежде очарованный,
Как смертный, никогда не видевший богов!

1909

Когда зловонный черный двор
Ты проплываешь в полдне жарком,
Над чадом плит, над визгом ссор.
На смех растрепанным кухаркам,
И смотрит пестрая толпа,
Как, дань матчишу отработав,
Ученый шпиц выводит па
Под песнь мятежных санкюлотов,—
Меня несет, несет река
Жестоких бредов… я провижу:
Опять марсельские войска
Спешат к восставшему Парижу…
Опять холодный дождь кропит,
Блуждает ночь в хитоне сером,
Как шлюха пьяная, хрипит
Весна, растерзанная Тьером.
Над тенью тихих Тюильри,
Над прахом сумрачных Бастилии
Неугасимый свет зари,
Неутолимый крик насилий…
Преемственности рвется нить
У самого подножья храма,
Ничем уж не остановить
Дорвавшегося к власти хама.
Забыть, не знать, что столько пут
На теле старческом Европы,
Что к дням неистовства ведут
Лишь многолетние подкопы,
Что на посмешище зевок
Тебя приносят, марсельеза.
И что летит в окно пятак
За песню крови и железа!

1908

Есть в пробужденье вечная обида:
Оно изгнание, а не исход
Из сновидения, где Атлантида
Вне времени явилась нам из вод.
Насельники исчезнувшего брега
И с явным брегом явно не в ладу.
Зачем должны мы, идя внутрь ковчега,
Менять сердцебиенье на ходу?
И петь! И петь! Иль, в самом деле,
Поющей плотью станет этот крик—
И выплывет из океана слова
Метафоры ожившей материк?
1919

Нет, не в одних провалах ясной веры
Люблю земли зеленое руно,
Но к зрелищу бесстрастной планисферы
Ее судеб я охладел давно.
Сегменты. Хорды. Угол. Современность.
Враги воркуют. Ноги на скамье.
Не Марксова ль прибавочная ценность
Простерлась, как тааате ае Рекамье.

1922

Ты вырастаешь из кратера,
Как стебель, призванный луной:
Какая медленная вера
И в ночь и в то, что ты со мной!
Пои, пои жестокой желчью
Бегущие тебя цветы:
Я долго буду помнить волчью
Дорогу, где блуждала ты,
Где в час, когда иссякла вера
В невоплощаемые сны,
Из сумасшедшего кратера
Ты доплеснулась до луны.

1912

За рубежом—теченье ясных лат:
Склонись в затон, живой одними нами.
Надолго ли мы включены в закат
И тонкими владеем именами?
Надолго ли?—О нет, окаменей,
Во мраморе зарозовей над миром
Плывущих слов и вероломных дней,
Опоена закатным эликсиром.
Ты улыбнулась — мы обручены
До первого жемчужного укола:
Разводы влаги — кольца тишины,
И облако—твоя романьуола…

1912

В небе — бездыханные виолы,
На цветах — запекшаяся кровь:
О, июль, тревожный и тяжелый,
Как моя молчащая любовь!
Кто раздавит согнутым коленом
Пламенную голову быка?
И. презрев меня, ты реешь тленом,
Тонким воздыханием песка —
В строго-многоярусные строи
Зноем опаляемых святых,—
И за малым облаком перо, и
Светлый враг в покровах золотых!

1912

Раскрыт дымящийся кратер,
И слух томится — наготове —
И ловит песенный размер
Переливающейся крови,—
И рифма, перегружена
Всей полнотою мирозданья,
Как рубенсовская жена,
Лежит в истоме ожиданья…
К чему ж—предродовая дрожь
И длительная летаргия?
О, почему уста тугие
Ты все еще не раскуешь?
Иль, выше наших пониманий,
Ты отдаешь любовь свою
Тому, что кроется в тумане
Да в смертном схвачено бою?

1920