Стихи Бенедикта Лившица

Больная девственностью, ты,
Как призрак, бродишь в старом доме,
Лелея скорбные цветы,
Тобой взращенные в содоме
Нимфоманической мечты.
Когда влюбленные коты
Хрипят в мучительной истоме,
Ты ждешь вечерней темноты.
Больная девственностью…
Окно. Далекие кресты
Пылают в предзакатном хроме,
Ты все одна — и в доме, кроме
Твоей, все комнаты пусты…
Ты плачешь, заломив персты,
Больная девственностью…

1909

Ни в сумеречном свете рая,
Где то, что ныне стало «я»,
Дремало, еле лоборая
Соблазны полубытия;
Ни в нежном долге левирата,
Где, родолюбец-ибраим,
Я обладал вдовою брата,
Кровосмесительствуя с ним;
Ни там, где, незнаком с Гименом,
Подъяв вакхический бокал,
Я легкомысленным изменам
Без счета сердце предавал,—-
На мусикийском небоскате,
Еще не взысканный судьбой,
Не ведал я ни благодати,
Ни муки быть самим собой.
Но вот—завесы роковые
Разорвались, и — сон во сне
И пламя в пламени — впервые
Богоявилась муза мне.
И в том. что духу предлежало
Как новый образ бытия,—
Люциферического жала
Смертельный яд воспринял я.
Но если, Господи, недаром
Среди осенних позолот
Его особенным загаром
Ты отмечаешь каждый плод,
Не осуди моей гордыни
И дай мне в хоре мировом
Звучать, как я звучал доныне,
Отличным ото всех стихом.

1920

А если судорог медузы,

Зажатой в царственной руке,

Слабее каменные узы,

Почиющие на реке?

И ты, вершитель, не насытить

Туман цветами чугуна —

Дремотный дым, болотный китеж,

С балтийского подъятый дна?

Лети, лети на темном звере,

Наездник с бешеным лицом:

Уже вскипает левый берег

Зимнедворцовым багрецом.

И вопль медузы—над тобою:

Из паволоки синевы

За петропавловской пальбою

Сердцебиение Невы.

16 июня 1914

Вскрывай ореховый живот,
Медлительный палач бушмена
До смерти не растает пена
Твоих старушечьих забот.
Из вечно-желтой стороны
Еще недодано объятий —
Благослови пяту дитяти,
Как парус, падающий в сны.
И, мирно простираясь ниц,
Не зной, что, за листами канув,
Павлиний хвост в ночи курганов
Сверлит отверстия глазниц.

1911

Кафе. За полночь. Мы у столика —
Еще чужие, но уже
Познавшие, что есть символика
Шагов по огненной меже.
Цветы неведомые, ранние
В тревожном бархате волос.
Порочных взоров замирание,
Полночных образов хаос,
Боа, упавшее нечаянно,
И за окном извивы тьмы —
Все это сладкой тайной спаяно,
И эту тайну знаем мы.
Ты хочешь счастья? Так расстанемся
Сейчас, под этот гул и звон.
И мы с тобою не обманемся,
Не разлюбив возможный сон.

1908

Не тонким золотом Мирины
Изнежен дальний посох твой:
Кизил Геракла, волчий вой —
О, строй лесной! о, путь старинный
Легка заря, и в лог звериный,
Апостольски шурша травой,
Юней, живей воды живой
Болотные восходят крины.
Усыновись, пришлец! Давно ль
Ручьиные тебе лилеи?
Лукавый моховой король,
Ютясь, поникнет в гоноболь,
Когда цветущий жезл Гилей
Узнает северную боль…

1913

Приемлю иго моего креста,
Трех измерений сладкую обиду,
Пусть ведая, что в райские врата.
Вовнутрь вещей, я никогда не вниду,
Но не гордынею душа полна,
Хотя уходит в сторону от Рима:
На что мне истина, пока она
С поющим словом несоизмерима?
Вдоль Божьих уст ложатся русла рек.
И Дух витает ло пустыням водным,
Но хорошо, что каждый человек
Отягощен проклятьем первородным;
В тишайший час, иль в бурю и грозу,
Когда Господь является пророкам,
На Патмосе. в неведенье высоком,
Я золотое яблоко грызу.

1919

Белый лекарь, недозрелый трупик
Большеглазого Пьеро,
Вырастивший вымышленный тропик
В мартовское серебро.
Нет, не.пыль дождливого клавира,
Ты стесняешь белизной
Все широкие слова на эро,
Все слова в целебный зной.
Колыхаясь белым балахоном
Туфле в такт и сердцу в такт,
Праведник в раю благоуханном,
Вот—нисходишь на смарагд.

1913

Ты слышишь? звон!.. ползут… хоронят.
Мелькают факелы и креп…
О, как согласно нами понят
Призыв, проникший в наш вертеп!..
Ты медлишь? Ты? Опомнись: разве
Не мне с тобою эта песнь?
Иль я в твоей смертельной язве
Не разглядел свою болезнь?
Иль, овладев твоею кровью.
Тебя пьянит надежда, весть?
Иль грозной смерти лепту вдовью
Ты не осмелишься принесть?.
О, нет—мучительным недугом
Мы обо ей обречены,
И ни обманам, ни испугам
Нет места в царстве тишины.
Но губ твоих, покрытых сыпью,
Не хочет мой предсмертный взгляд-
Туши ж огонь. Теперь я выпью
Едва не выплеснутый яд…
… Как ты прекрасна, Беатриче!
Как я люблю!.. Как вновь и вновь
Хочу в молитве, в песне, в кличе
Тебе отдать свою любовь!
Плывут и гаснут ожерелья,
Венки из ярких, странных звезд…
Нас ждут на празднике веселья,
Нас, беглецов из черных гнезд.
Упал бокал!.. На что он, если
На миг забыться мы могли
И в этот миг для нас воскресли
Больные радости земли?
Вдвоем, бежав урочной жатвы,
Мы, жизнь, к тебе—топчи, язви:
Твои рабы исполнят клятвы
Еще неслыханной любви!

1910

Еще, двусмысленная суша,

Ты памятуешь пены спад

И глос Петра: «Сия Венуша

Да наречется Летний сад».

Полдневных пленниц мусикия

Тебе воистину чужда:

Недаром песни не такие

Вокруг тебя поет вода,

И в каждом ветре, с водной воли

Врывающемся в гущу лип,

Ты жадно ловишь привкус соли

И отсырелой мачты скрип!

Средь полнощеких и кургузых

Эротов и спокойных муз—

В нерасторжимых ропщет узах

Душа, не вопящая уз.

Как будто днесь не стала ясной

И меньших помыслов тщета,

И вызов кинут не напрасно

Устами каждого щита!

1915

Он угасал в янтарно-ярком свете.
Дневное небо, солнечный виссон.
Земля в цвету, властительные сети
Земной весны — в мечтательном поэте
Не пробуждали песен. Бледный, он
Всегда был замкнут в свой любимый сон.
Когда-то близкий, невозвратный сон:
В колеблющемся сумеречном свете—
Заглохший сад, скамья, она и он.
Молчание. Предчувствия. Виссон
Поблекших трав. На ней и на поэте —
Плакучей ивы пепельные сети.
И чьи-то руки—сладостные сети—
Его влекут в любовный тихий сон.
Старинная легенда о поэте
И девушке, забывших все на свете,
Отвергнувших и пурпур и виссон!
Безмолвный сод, где лишь она и он!
Мечты, мечты!.. Как рыбарь сказки, он
Проспал улов. и разорвались сети,
И он глядит: идет ко дну виссон
Златых чешуи, и тает, тает сон
В безжалостном янтарно-ярком свете:
Проклятье дня почиет на поэте.
Увы, нельзя все время о поэте
Грустить и ждать: когда, когда же он
Поймет тебя?. Нельзя в вечернем свете,
Сквозь тонкие, как паутина, сети
Глядеться вечно в свой заветный сон,
Где—ложе страсти, пурпур и виссон.
Шурши, осенний царственный виссон,
Нашептывай секстину о поэте.
Ушедшем в свой любимый давний сон,
В забытый сад, где грустно бродит он,
Больной поэт, где чуть трепещут сети
Плакучих ив, застывших в сером свете.
При свете дня и пепел, и виссон,
И сети ив, и строфы о поэте
Смешны, как он, но это—вещий сон.

1910

Еще не день, но ты— растаяв—
Из тени в тень, из плена в плен,
Кружишь полями горностаев
Над черными плечами стен.
Ни воздыханий, ни погони:
Не полюбив печальный хор,
Паду ли в дольние ладони,
Опальный гиацинтофор?
Слабеют знаки Люцифера,
Траву колышут голоса,
И на земле твой перстень. Вера.
Блестит, как божия роса…

1912

Белей, любуйся из ковчега
Цветами меловой весны!
Забудь, что пленна эта нега
И быстры поводи луны!
Хмелей волненьем легких белев:
Я в них колеблюсь, твой жених.
Я приближаюсь, обесцелив
Плесканья светлых рук твоих.
Взгляни—соперник одноокий
Не свеет серебра с пещер:
Распластываю на востоке
Прозрачный веер лунных вер.

1912

О, первый проблеск небосклона.

Балтийский ветр из-за угла,—

И свежей улицы стрела

Впивается в Пигмалиона!

Речная водоросль иль прах

Перворожденной перспективы?

Но имя — камень, и счастливый

Творец мечтает о дарах:

Не легкомысленный Пиновий

Создаст торжественный устав—

Смирит разбег болотной крови

Кумиродел и папский граф.

Чудовищный италианец,

Он может всё—и прав Лефорт:

Тупой подошвой будет стерт

Последних вихрей низкий танец.

Чертеж заморского грыдира,

Наклон державного жезла —

И плоть медузы облекла

Тяжеловесная порфира.

1914

В цилиндре и пальто, он так неразговорчив,
Всегда веселый фавн… Я следую за ним
По грязным улицам, и оба мы храним
Молчание… Но вдруг—при свете газа— скорчив
Смешную рожу, он напоминает мне:
«Приятель, будь готов: последний сын Эллады
Тебе откроет мир, где древние услады
Еще не умерли, где в радостном огне
Еще цветет, цветет божественное тело!»
Я тороплю, и вот—у цели мы. Несмело
Толкаю дверь: — оркестр, столы, сигарный дым,
И в море черных спин — рубиновая пена —
Пылают женщины видений Ван-Донгена,
И бурый скачет в зал козленком молодым!

1910

Нет, по твоим суровым склонам, Ида,
Я не лепился, как в тени лишай;
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Мне за столом постылым Гомерида
Перепадали крохи невзначай:
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Что коршун Персии? Есть горшая обида
Для тех, кому весь мир—отцовский край
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Покоем мнимым дышит Арголида:
Надолго ли замолк эриний грай?
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Уже седой кустарник моря
Рукою бога всполошен;
Уже, с людскою волей споря,
Смертельной пеной зреет он;
Уже кипит в сердцах обида,
И стоном элевсинских жен
Твой черный парус, феорида,
Как бурным ветром напряжен.
Ты думаешь, мир—это ворох гремящего сена,
Бойницы Пергама и кровью набухшие реки?
И только и света в окне у тебя, что Елена…
О мойры, какая усталость смежает мне веки!
Куда убежать от мучительно ясного мира,
Где не в чем тонуть моему ненасытному взгляду,
Где лад пелазгийский утратила древняя лира
И входит, как в ларец, великий Олимп
в Илиаду?
О черное зеркало истины, небо Урана!
Прародина времени, спящая в реках Аида!
Бедро огненосца, моя незажившая рана!
Под парусом черным родная плыви феорида!
Рыдай, рыдай! Как древле Деянира,
Мы поздно спохватились: дару Несса
Противоядия, голубка, нет.
Чад первозданной полнотою мира
Двойная Зевсом спущена завеса -—
Числа и меры смертоносный свет.
Из влажного, из матернего лона
Айдесские, родные слуху, звуки
Не проникают в золотую тьму.
В заливе воют трубы Марафона,
И челюстями брат, уже безрукий,
За скользкую хватается корму-
Нам суждено победа в дивной сече:
Мы всю добычу до прихода ночи
На берегу подвергнем дележу,
Но как твои обугленные плечи
Прохладою неэлевсмнской ночи,
Страдалица Психея, освежу?
Нас опорочит кенотаф лукавый,
Едва земля сокроется из вида…
Лишь ты одно, за рубежом зари
Оставив груз моей посмертной славы,
В единосущном мраке, феорида,
Свой черный парус раствори!

15 октября — 14 ноября 1933

Да будет так. В залитых солнцем странах
Ты победил фригийца. Кифаред.
Но злейшая из всех твоих побед —
Неверная. О Марсиевых ранах
Нельзя забыть. Его кровавый след
Прошел века. Встают, встают в туманах
его сыны. Ты слышишь в их пэанах
Фригийский звон, неумерщвленный бред?
Еще далек полет холодных ламий,
И высь—твоя. Но меркнет, меркнет пламя,
И над землей, закованною в лед,
В твой смертный час, осуществляя чей-то
Ночной закон, зловеще запоет
Отверженная Марсиева флейта.
1911

Все тем же величавым ладом
Свои струи ведет Нева,
Все тем же легким веет хладом
Кронштадтский ветр на острова,

Все так же сладостна дремота
Пресветлой ночи — и гранит,
Неуязвимый, не хранит
И признака переворота.
И, все еще возглавлена
Моей Медузою, доныне
Ея взыскует благостыни
На смертном гноище страна.
Как будто эта над Невою
Не всуе замершая длань
Плеснет отсель водой живою
И медный глас раздастся: встань!
1918

Мне ль не знать, что слово бродит
Тем, чего назвать нельзя,
И вовнутрь вещей уводит
Смертоносная стезя?
Что в таинственное лоно
Проникать нельзя стиху,
Если небо Вавилона
Есть не только наверху?
Но, очаровать не смея
Явной прелестью ланит.
Ты зовешь меня, алмея.
В мой возлюбленный гранит.
И мой дух, нарушив клятву,
В сумрак входит роковой,
В соблазнительную сатву,
В мертвый город над Невой.
И лечу—отныне камень,
Позабывший о праще,
Отдаю последний пламень
Тайной сущности вещей.

1922

О легкие розы, кто к нам
Бросает вас в сон дневной?
— Октябрь прислонился к окнам
Широкой серой спиной… –
Мы знаем: вы ниоткуда!
Мы знаем: вы от Христа!
– Крылатые розы чуда
Горят, как его уста…
Уста неземные, к ним бы
Прильнуть, Любимый Жених!..
— И вот расцветают нимбы,
И Он — меж невест своих…
О сестры, сегодня каждой
Дано потерять Христа!
— И каждая с грешной жаждой
Целует его в уста.

1910

Он мне сказал: «В начале было Слово...»
И только я посмел помыслить; «чье?»,
Как устный меч отсек от мирового
Сознания — сознание мое.
И вот—земля, в ее зеленоватом,
Как издали казалось мне, дыму,
Откуда я на тех, кто был мне братом,
Невидящих очей не подыму.
Как мне дано, живу, пою по слуху,
Но и забывши прежнюю звезду,
К Отцу, и Сыну, и Святому Духу
Я вне земного времени иду.

Декабрь 1919

В сиреневом лете, в сиреневом дыме
Я вижу! я вижу!—соседи
(В просвете прошедшая леди
Была в диадиме)
Возносят бокалы.
Но я ли, усталый
От этой расплаты,
Приму их увядшие крылья
И каждый горбатый
Язык воскового вина?
Я знаю, что каждая леди
Уже в диадиме;
Ей снится: в сиреневом дыме
Она возноситься должна.
И мне ли—сухие копытца
По лестнице? Мальчик глядится
В таблицу из меди,
Коричневый, широкоскулый,
В измятом венке бересклета:
Как плещется круглое пламя!
Как множатся трубные гулы
Иного, широкого лета!
Но никнут всё ниже крылами
Соседи — и только одна,
Высокая, в узкой одежде,
Рукой, удлинившейся в стебель,
Рукой, расцветающей в небе,
Возносит, как прежде, как прежде,
Бокал воскового вина!

1911

Копыта в воздухе, и свод

Пунцовокаменной гортани,

И роковой огневорот

Закатом опоенных зданий:

Должны из царства багреца

Извергнутые чужестранцы

Бежать от пламени дворца,

Как черные протуберанцы.

Не цвет медузиной груди,

Но сердце, хлещущее кровью,

Лежит на круглой площади:

Да не осудят участь вдовью.

И кто же, русский, не поймет,

Какое сердце в сером теле,

Когда столпа державный взлет —

Лишь ось жестокой карусели?

Лишь ропоты твои, Нева,

Как отплеск, радующий слабо,

Лелеет гордая вдова

Под куполом бескровным Штаба:

Заутра бросится гонец

В сирень морскую, в серый вырез,.

И расцветает наконец

Златой адмиралтейский ирис.

1915

Вот оно — ниспроверженье в камень:
Духа помутившийся кристалл,
Где неповторимой жизни пламень
Преломляться перестал.
Всей моей любовью роковою —
Лишь пронзительным шпилем цвету,
Лишь мостом вздуваюсь над Невою
В облачную пустоту.
И в таком во мне, моя алмея,
Ты живешь, как некогда в стихах,
Ничего кругом не разумея,
Видишь камень, любишь прах.
А о том, что прежде был я словом,
Распыленным в мировой ночи,
Если в этом бытии суровом
Есть и память, умолчи.
1922

Не веер — аир. Мутный круг латуни.
Как тяжела заклятая пчела!
Как редок невод воздуха! К чему ни
Притронешься — жемчужная зола.
О. вечер смерти! В темный ток летуний
Устремлены двуострые крыла:
В солнцеворот — испариною луни
Покрытые ты крылья вознесла.
О, мутный круг! Не росными ль дарами
Блистает шествие, и лития
Над аирными реет серебрами?
О, как не верить: крыльями бия,—
Летунья ли, иль спутница моя?—
Отходит в ночь — в латунной пентаграмме.

1914

Воспоминанья стольких маев
(Мы жили маями!)
Кольцо твоих последних уст
(Не будет этих легких уст!)
Они уйдут с лица, растаяв
(Они уже почти растаяли!).
О, золото сентябрьских узд,
Неверных узд!
Предательский сентябрь! Нефритом
Волнуется мое окно,
И каменеет недопитым—
В стаканах — тяжкое вино…
И все настойчивей и пристальней
Мечи вина,
Тяжелые мечи вина,
И пристальней из-за окна
Встревоженные мачты пристаней.
— Ах, я должна…
— Останься, сжалься...—
Волна окна…
Волна нефритового вальса…
Унесена… унесена ты
Нефритовым вином окна…
Сентябрь проклятый!

1911

Когда минуешь летаргию

Благонамеренной стены,

Где латник угнетает выю

Ничтожествующей страны.

И северная Клеопатра

Уже на Невском,—как светло

Александрийского театра

Тебе откроется чело!

Но у подъезда глянет хмуро,

Настороженна и глуха,

Сырая площадь, как цезура

Александрийского стиха.

Быть может, память о набеге

Вчерашней творческой волны

Почиет в ревностном ковчеге

Себялюбивой тишины.

И в черном сердце — вдохновенье,

И рост мятущейся реки,

И страшное прикосновенье

Прозрачной музиной руки,—

На тысячеголосом стогне

Камнеподобная мечта,

И ни одно звено не дрогнет

По-римски строгого хребта.

1 января 1915

Пьянитель рая, к легким светом
Я восхожу на мягкий луг
Уже тоскующим поэтом
Последней из моих подруг.
И, дольней песнию томимы,
Облокотясь на облака,
Фарфоровые херувимы
Во сне качаются слегка,—
И, в сновиденьях замирая,
Вдыхают заозерный мед
И голубые розы рая,
И голубь розовых высот.
А я пою и кровь, и кремни,
И вечно-женственный гашиш,
Пока не вступит мой преемник,
Раздвинув золотой камыш.

1911

О, как немного надо влаги,

Одной лишь речи дождевой,

Чтоб мечущийся в саркофаге

Опять услышать голос твой!

Мы легковерно ищем мира,

Низвергнув царствие твое,

И в связке дикторской секира

Утоплена по острие.

Но плеск — и ты в гранитном склепе

Шевелишься, и снова нов

Твой плен, и сестры всё свирепей

Вопят с Персеевых щитов:

Ничто, ничто внутрирубежный,

Двухвековой — ничто — союз!

И полон сад левобережный

Мятежным временем медуз.

1915

Глубокой ночи мудрою усладой,
Как нектаром, не каждый утолен:
Но только тот, кому уже не надо
Ни ярости, ни собственных имен.
О, тяжкий искус! Эта ширь степная,
Все пять морей и тридцать две реки
Идут ко мне, величьем заклиная,
И требуют у лиры: нареки!
Но разве можно тетивы тугие
На чуждый слуху перестроить лад,
И разве ночью также есть Россия,
А не пространств необозримых плат?
Как возложу я имя но поляны,
Где мутным светом все напоено,
И. совершая подвиг безымянный,
Лежит в земле певучее зерно?
Уже мне внятны: дивное зачатье
И первый поиск звука в глубине,
Двух полюсов земных рукопожатье,
В младенчестве приснившееся мне,—
И в забытьи, почти не разумея,
К какому устремляюсь рубежу.
Из царства мрака, по следам Орфея,
Я русскую Камену вывожу.
1919