Читать стихи Новеллы Николаевны Матвеевой
века. Одно время исповедовал однако же нигилизм, постулаты
которого принимала и жена его — Мери Шелли (Мери Уолстонкрафт),
автор знаменитого «Франкенштейна». Поэт Шелли погиб молодым:
в бурю утонул в озере.
Баллада
Два ручейка в ущелье —
Шелли и Мери Шелли,-
Вырыв ущелье шире,
Вырваться мы решили;
Слившись в поток единый,
Даль проницая взглядом,
Дна (да и дня!) срединой
Об руку мчаться рядом.
Об руку мчаться, мчаться,-
Облаку поклоняться,
Рощ корневищным силам,
Бабочкам пестрокрылым,
Солнцу на хмеле диком,
Там, где коней купанье,
Там, где стволов по бликам
Видно переступанье,
Где лабиринт из хижин,
Лестниц, мостков, сараев
То до трясин принижен,
То — воспарит на сваях…
… Вместе и пораздельно
Льются неканительно
Зримые издалёка
Два молодых потока.
Тучи повечерели,
Стала тускнеть округа…
Шелли и Мери Шелли,
Видно ли вам друг друга?
Шелли!
Твой гений странен:
Светел,- а вверен ночи,-
Той,- без краёв и с краем,
Тоже бескрайним, впрочем.
Шелли! Ужели месяц —
Серп над готовой жатвой?
Демоны ждут… Не смейся!
Их раздражает дар твой!
Жар твой —
готовой жертвой
Видится им с досады…
Демон — ведь он не джентль-
мен! — так не жди пощады!
Шелли, отринь безверье,-
Верь, коли сердце любит!
Мери!
Не пестуй зверя
Ночи,- он вас погубит!
Пусть малыши в кроватках
Требуют страшных сказок:
Ужасы в духе Ратклифф —
Лишь для счастливых — праздник.
Лишь для наивных — нега,
Для не видавших страха…
Эй, не лети с разбега!
Не наскочи с размаха,
Мери, на грозный фантом
Горя, беды великой!
Странным, как сон, талантом
Гибели не накликай!
Где там! Не слышат, льются…
Свет берегут. Однако
На уговоры мрака
Исподволь поддаются...-
Два ручейка ущелья —
Шелли и Мери Шелли
Шепчут: «А мы решили,-
К морю бежать решили...»
Кто их удержит, кроме
Чуткой души, Психеи?
Дети!
Не надо к морю!
Вас разлучат стихии!..
Смутная ночь — предтеча
Бедствий… Одно спасенье:
Вечная — в Вышних — Встреча,-
Вечное Воскресение.
Август 1992
[...]
Мне кажется порой, что умерли стихии —
Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.
А заменили их… какие-то другие —
Из приготовленных на беззаконных звёздах;
Что до сих пор трава, наш друг многовековый,
Напрасной зеленью сияла перед нами;
Что кто-то изобрёл закон природы новый,
Повелевающий расти ей — вверх корнями!
Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,
Но джунглей больше нет; их царственное платье
Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!
Мне кажется, о них — век буду горевать я,
И плакать буду я — счастливцам на потеху
По истинным слезам и подлинному смеху.
[...]
Достойный дю Белле писал из Рима другу,
Что мало пишется, что вдохновенья нет.
Но звонко между тем сонет сонету вслед
Из-под пера его летел, как вихрь по лугу…
Что это значило б? Неужто лгал поэт?
И ловко пряча взлёт, изображал натугу?
Нет. Просто… он не мог вменить себе в заслугу
Без чувства РАДОСТИ набросанный терцет…
Сама поэзия «не в счёт», когда унынье
Ей точит карандаш. Когда забота клинья
Вбивает между строф. Растёт стихов запас…
Но если качество творишь без увлеченья,
То и количеству не придаёшь значенья.
Высокочтимый мэтр, я понимаю Вас!
После 20 июня 1993
[...]
Два ручейка в ущелье —
Шелли и Мери Шелли,-
Вырыв ущелье шире,
Вырваться мы решили;
Слившись в поток единый,
Даль проницая взглядом,
Дна (да и дня!) срединой
Об руку мчаться рядом.
Об руку мчаться, мчаться,-
Облаку поклоняться,
Рощ корневищным силам,
Бабочкам пестрокрылым,
Солнцу на хмеле диком,
Там, где коней купанье,
Там, где стволов по бликам
Видно переступанье,
Где лабиринт из хижин,
Лестниц, мостков, сараев
То до трясин принижен,
То — воспарит на сваях…
…Вместе и пораздельно
Льются неканительно
Зримые издалёка
Два молодых потока.
Тучи повечерели,
Стала тускнеть округа…
Шелли и Мери Шелли,
Видно ли вам друг друга?
Шелли!
Твой гений странен:
Светел,- а вверен ночи,-
Той,- без краёв и с краем,
Тоже бескрайним, впрочем.
Шелли! Ужели месяц —
Серп над готовой жатвой?
Демоны ждут… Не смейся!
Их раздражает дар твой!
Жар твой —
готовой жертвой
Видится им с досады…
Демон — ведь он не джентль-
мен! — так не жди пощады!
Шелли, отринь безверье,-
Верь, коли сердце любит!
Мери!
Не пестуй зверя
Ночи,- он вас погубит!
Пусть малыши в кроватках
Требуют страшных сказок:
Ужасы в духе Ратклифф —
Лишь для счастливых — праздник.
Лишь для наивных — нега,
Для не видавших страха…
Эй, не лети с разбега!
Не наскочи с размаха,
Мери, на грозный фантом
Горя, беды великой!
Странным, как сон, талантом
Гибели не накликай!
Где там! Не слышат, льются…
Свет берегут. Однако
На уговоры мрака
Исподволь поддаются…-
Два ручейка ущелья —
Шелли и Мери Шелли
Шепчут: «А мы решили,-
К морю бежать решили…»
Кто их удержит, кроме
Чуткой души, Психеи?
Дети!
Не надо к морю!
Вас разлучат стихии!..
Смутная ночь — предтеча
Бедствий… Одно спасенье:
Вечная — в Вышних — Встреча,-
Вечное Воскресение.
________
П.Б.Шелли — крупнейший английский поэт-романтик прошлого века. Одно время исповедовал однако же нигилизм, постулаты которого принимала и жена его — Мери Шелли (Мери Уолстонкрафт), автор знаменитого «Франкенштейна». Поэт Шелли погиб молодым: в бурю утонул в озере.
[...]
Стихи Новеллы Матвеевой
Музыка Веры Матвеевой
Низко над морем летела снежинка,
С нею напев мой осенний сложился:
Как снежинка на щеке распалась,
Так растаял вдалеке твой парус.
Дым на бурых крышах…
Гавань в ярко-рыжих листьях
И чешуйках
Рыбьих;
Чайки с криком гневным
Бьют по водным гребням
Чёрными концами
Крыльев…
А-а-а…
Маленький остров, посёлок неяркий.
Там, у посёлка, ты встанешь на якорь;
На костре уха вариться будет,
Ветер с моря котелок остудит,
И огонь погаснет
В сумерках неясных,
В сумерках, как сон
Капризных…
Море неспокойно…
Сеть на серых кольях
Словно на ходулях
Призрак…
О-о-о…
Я не печалюсь, хотя я и рыбачка:
Что мне печалиться, что мне рыдать-то?
И рыбак уху готовить может,
И рыбачка рыбу ловит тоже…
Тенью подбородка
Волны ловит лодка —
Сяду, поплыву
На отмель;
В раковинках белых
Откачнулся берег,
Словно отболел
И отмер…
А-а-а…
До октября 1972
[...]
Что значит «мещанин» — как следует не ясно.
Непознаваема его земная суть.
Пытаясь уловить его натуры ртуть,
Умы сильнейшие срываются напрасно.
Одно устойчиво, одно бесспорно в нем:
Всегда романтика была ему отрада!
Он — дерзостный Икар (когда лететь не надо),
Пустынный Робинзон (при обществе большом).
В его понятии смешались воедино
Стриптиз и… Золушка. Сервант и бригантина.
Доспехи ратника — и низменная лесть…
О, как бы он желал безумства Дон Кихота
Безумно повторить! (Но из того расчета,
Чтоб с этим связанных убытков не понесть. )
[...]
Река текла как дождь, лежащий на боку,
А дождик шел, как речка в вертикали,
И мост подныривал подобно поплавку,
Когда струи по нем перетекали.
Казалось: из руки выскальзывает меч;
Волна то прятала настил, то обнажала…
Дождь высказался, смолк, но дождевую речь
Всю ночь река вела и продолжала.
Пойти проведать ночь? Лопух водой налит.
Во мгле не разглядишь, но тронешь и припомнишь
В зубцах и в капельках зелено-синий лист —
Прикушенно-алеющий шиповник…
Сад свищет свежестью, как нитка в полотне,
Сирень ноздрится в шахматных деленьях,
Жасмин белеется в мучнистой полутьме
Из-под сырых расплывчатых деревьев.
Сойду к реке: не захлебнулся ль мост?
Деревья пререкаются во мраке,
Тьмы черных листьев трутся между звезд,
Как толпы человечков из бумаги.
Из черной же. Высоко в темноте.
Они гарцуют, пляшут, шьют, дерутся,
Пьют, валятся с коней… Но в близости к воде
Расступятся, как карты разберутся.
1965
[...]
Ехал солдат лесом,
Ехал целый день.
(Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!
Ель, сосна… Да...)
А навстречу бабка,
Глупая, как пень:
«Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!
Говорит она. —
Едешь, солдат лесом,
А твоя жена
Тебе, молодому,
Больше не верна!»
Солдат зашатался,
Побелел, как плат:
«Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой! —
Говорит солдат. —
Если мне и вправду
Больше не верна
Моя молодая
Верная жена...—
С этими словами
Зарядил ружьё, —
Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!
Я убью её!»
Едет солдат полем,
А навстречу дед.
(Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!
Тын да лен… Да...)
«Что сказала бабка —
Тому веры нет!
Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой! —
Произносит он. —
Твоя молодая
Верная жена
Тебе, молодому,
Оченно верна!»
Солдат засмеялся —
Весел, весел, рад:
«Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!
Говорит солдат. —
Если мне и вправду
Оченно верна
Моя молодая
Верная жена.
Значит я не стану
Убивать её!..»
(Ай-ай! Ай-ай-ай!
Ой-ой! Ой-ой-ой!)
Разрядил ружьё.
Так, пока он ехал,
Пока подъезжал, —
Заряжал его, разряжал его,
Разряжал его, заряжал его,
Заряжал его, разряжал его…
И как быть — не знал!
[...]
Переплетается туман в лощинах поутру,
Румяный вереск по холмам струится на ветру.
Полутемно еще в лесу, но к утру лес готов,
И солнце залпом пьет росу из листьев и цветов.
Полутемно еще в лесу,
Но солнце залпом пьет росу,
Пронзает золотом лозу,
Рябит кору дубов…
В дорогу, путник, выходи! Ты слышишь пенье птиц?
Прохлада хлынет вдоль пути и свеет сон с ресниц.
Не зря в лугах твоих родных когда-то жил поэт,
Который раньше всех других приветствовал рассвет,
Когда бледнеет влажный лог,
И пламенеют облака,
И разгорается восток,
Как девичья щека.
Писал он песни, как дитя, как будто не писал,
Как будто в озеро шутя он камешки бросал.
Но до сих пор по склонам гор слышны его шаги,
И не сомкнулись до сих пор на озере круги.
Светло. Трава на дне видна…
Достали камешки до дна,
Но все идет еще волна
Вокруг его строки.
Пропали в склепах без следа и герцог и барон,
Затихла праздная пальба раскатистых имен.
Но все идет еще волна, и все живет певец;
Достали камешки до дна, а песни — до сердец.
… И замка, Робин, нет прочней, чем песенка твоя:
Как прежде, пахарь пашет с ней, и с нею шьет швея,
И вечерок проводят с ней за чаркой два дружка,
И пляшет с ней толпа теней в мельканье камелька.
Пронизан ею вкус вина,
Во всех ветрах шумит она,
Дождем в окно стучит она,
Когда идет весна…
Ты слышишь, Робин? С ней кузнец вздымает молот свой…
Народ — навеки твой венец, твой памятник живой.
За то, что был ты верный сын своих лесов, полей,
Своих вершин, своих долин, Шотландии своей, —
Спасибо, славный Робин! Знай:
Свободным будет этот край,
Счастливым будет этот край
До окончанья дней!
1959
[...]
Видишь? Зеленым бархатом отливая,
Море лежит спокойнее, чем земля.
Видишь? Как будто ломтик от каравая,
Лодочка отломилась от корабля.
Яхты и пароходы ушли куда-то.
Видишь? По горизонту они прошли,
Так же, как по натянутому канату
В цирке канатоходцы пройти могли.
Словно за горизонтом обрыв отвесный —
Пропасть. И пароходы идут, скользя,
Робко и осторожно держась над бездной,
Помня, что оступаться туда нельзя.
Ты же так хорошо это море знаешь
И песни, песни про эту пропасть поешь, поешь…
Что ж ты за горизонтом не исчезаешь?
Что ж ты за пароходами не плывешь?
Видишь? Канатоходцами по канату —
Снова по горизонту они прошли;
Снова — в Константинополь, Суэц, Канаду,
Снова — по краю моря на край земли.
Снова — канатоходцами по канату.
Снова — по краю моря на край земли.
[...]
Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,
При всей их важности не лезущие в стих.
Закон стиха суров: он ставит нам барьеры
И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».
Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры
Алмазных вымыслов и фактов золотых,
Но муза не придаст им ни малейшей веры,
Пока отделки блеск не заиграл на них.
Как часто темная певца терзает сила!
Как песня бы его страданья облегчила!
Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!
Уж весь подземный сонм его за платье ловит…
Он может умереть, пока слова готовит!
Но не готовых слов он не произнесет.
[...]
Поэт и слава — нет опасней сплава.
Не в пользу лбам название чела.
И часто, часто — чуть приходит слава —
Уходит то, за что она пришла.
Жужжит и жалит слава, как пчела:
С ней сладкий мед, с ней — горькая отрава,
Но яд целебный лучше выпить, право,
Чем сахарного вылепить осла!
И слово-то какое! Аллилуйя,
Осанна… И кому? Себе самим?
Как будто пятку идола целую!
(Не чьим-то ртом, а собственным своим!)
Не славлю даже славного. А то ведь —
Устану славить — стану славословить.
1962-1964
[...]
Душистый Горошек. Окрошкой дворы
за Горошком Душистым горят:
Белья на веревках цветенье сырое —
Жасмин, колокольчик, салат…
От солнца и ветра, от дымки лучей
По корявости утренних стен,
Оливковый вдруг пробегает пушок, —
Ну как будто писал их Шарден!
Душистый Горошек… Невидимых кошек
Прозрачные ушки в огне:
У «кошкиных ушек» (как мыши у кошек!)
Мышиный Горошек в цене.
Да вот и Мышиный: зацепит вершиной
За грабли и рвется, треща,
Как волос, под зубьями гребня
Искрящий, как рвущийся ворот плаща…
Душистый Горошек! Дешевая роскошь!
Весны королевич босой!
Цветущая иллюминация плошек,
Сияющих только росой;
Таинственный, вещий, нахмуренный
Бархат тех курток и воротников,
Который так гордо (но впроголодь)
Носят художники многих веков…
Душистый Горошек в улиткиных рожках…
Еще не упрочился зной, —
Так что же стрекочет Мышиный Горошек,
Как волосы перед грозой?
И мнится: в беретах, в потертых вельветах,
С единой морщиною лба,
Шумя, надвигается к нам с горизонта
Художников вольных толпа…
Дыханьем себя обнаружила плесень,
Пахнуло испуганно мхом…
Душистый Горошек — веселый Гаврошик! —
Сидит на заборе верхом,
Кричит петухом, рассыпая остроты
И черствую корку жуя,
Да так, что, собрав лепестки к переносью,
Дрожит георгин-буржуа.
Душистый Горошек — из племени Крошек, —
Бедняк, постреленок, гамен,
Хохочет, из пальчиков делает рожки
При свете оливковых стен,
Кричит петухом, и мяучит котом,
И старинную корку грызет…
А толпы художников бархатом курток
Уже облекли горизонт.
Я жду их! Ужели пройдут стороною
Художники? Жду их давно!
Слежу, как за рощею кисти ломают,
Как на небе рвут полотно,
Как спорят про цвет лепестков унесенных…
(Любое художество — бой,
Читай: не бывает громов унисонных
И молний, согласных с тобой. )
И вновь прозорливое небо раскрылось,
Метнув испытующий свет
На пух, поваливший с ветвей тополиных,
На бархатцев мокрый вельвет…
О громе шагов, о дороге, о школе
Художников я говорю: продрогшие в поле,
Рожденные в споре — придут, — не обманут зарю!
[...]
_Памяти Тудора Аргези
Когда потеряют значение слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты.
Под звездами с ними не страшно: их ждешь, как покоя!
Осмотрятся, спросят (так важно!): «Ну, что здесь
такое?
Опять непорядок на свете без нас!»
(Кругом суета:
Мышь ловит кота,
К мосту рукава пришиты…
У всякой букашки просит защиты
Бедный великан!
Зеленый да алый
На листьях дымок;
Их бархат усталый
В жаре изнемог...)
Вступая с такими словами на землю планеты,
За дело, тряхнув головами, берутся поэты:
Волшебной росой вдохновенья
кропят мир несчастный
И сердцем возвращают волненье,
а лбам — разум ясный.
А сколько работы еще впереди!
Живыми сгорать,
От ран умирать,
Эпохи таскать на спинах,
Дрожа, заклинать моря в котловинах,
Небо подпирать!
(Лучами блистает
Роса на листе,
Спеша, прорастает
Зерно в борозде.)
Привет сочинителям славным, чьи судьбы предивны!
Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны —
Что в чужие встревают печали, вопросы решают…
«Ах, вопросы нам жить не мешали: ответы — мешают!
И скажут ребятам такие слова:
«Вы славу стяжали,
Вы небосвод
На слабых плечах держали,
Вы горы свернули,
В русло вернули
Волны грозных вод...»
Потом засмеются
И скажут потом:
«Так вымойте блюдце
За нашим котом!»
Когда потеряют значенье слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты;
Их тоска над разгадкою скверных, проклятых
вопросов —
Это каторжный труд суеверных старинных матросов,
Спасающих старую шхуну Земли.
[...]
Я истинного, иссиня-седого
Не испытала моря. Не пришлось.
Мне только самый край его подола
Концами пальцев тронуть довелось.
Но с маяком холодновато-грустным
Я как прямой преемственник морей
Беседую. Да, да, я говорю с ним
От имени спасенных кораблей!
Спасибо, друг, что бурными ночами
Стоишь один, с испариной на лбу,
И, как локтями, крепкими лучами
Растаскиваешь темень, как толпу.
За то, что в час, когда приносит море
К твоим ногам случайные дары —
То рыбку в блеске мокрой мишуры,
То водоросли с длинной бахромою,
То рыжий от воды матросский нож,
То целый город раковин порожних,
Волнисто-нежных, точно крем пирожных,
То панцирь краба,- ты их не берешь.
Напрасно кто-то, с мыслью воровскою
Петляющий по берегу в ночи,
Хотел бы твой огонь, как рот рукою,
Зажать и крикнуть: «Хватит! Замолчи!»
Ты говоришь. Огнем. Настолько внятно,
Что в мокрой тьме, в прерывистой дали,
Увидят
И услышат
И превратно
Тебя не истолкуют корабли.
Не слишком самолет и не совсем корабль,
А самолет с уступкой кораблю,
Свинцово серебрясь, проходит дирижабль.
Я взглядом провожать его люблю.
Как семя кабачка, овальный и живой,
В пласты небес когда-то он запал;
Как семя кабачка, под сорною травой
Несбыточного он не запропал.
Была ли так тепла небесная весна,
Иль сеятеля добрая рука
Хозяйски, перед тем как бросить семена,
Плавучие вспахала облака, —
Но только он пророс чудесной парой крыл,
Ревучих, перламутрово-седых,
Причем, боясь лететь без крыльев, так спешил,
Что на лету себе придумал их,
И дальше полетел, закончив контур свой
В крылатом «ТУ» — предвестнике ракет.
(Ведь наш веселый «ТУ» и есть не кто иной,
Как дирижабль в расцвете лучших лет!)
Но как же он взлетел — бескрылый — в первый раз?
Чем поднял сфер спрессованных плиту?
За что держался там? За допотопный газ?
За собственную легкость? За мечту?
Я кланяюсь тому, кто сделал первый шаг,
Самой своей бескрылостью крылат:
Хотя бы вату он теперь держал в ушах,
Хотя бы в теплый кутался халат,
Хотя бы умер он — и выронил перо
Безвестное… О! Выйду поутру —
И знаю, что найду на облаке тавро,
След на воде, зарубку на ветру…
С тех пор как плавно лег серебряным яйцом
На облачные перья дирижабль,
Чтоб нынче из него синдбадовым птенцом
Проклюнулся космический корабль;
С тех пор как дымчатой, невидимой рукой
За воздух ухватился Монгольфьер, —
Прекрасен первый шаг! О, все равно какой,
Но только за черту, за тот барьер,
Где неизвестности лежит провальный мрак,
Где не обронишь: «Я сейчас приду...»
Прекрасен первый шаг! Прекрасен первый шаг,
Хоть многие шагнули в пустоту.
[...]
Из-под семи своих венцов заря подглядывает, как
Десяток яблок-падунцов аллея спрятала в рукав.
Внутри плодов — как будто тень, и солнцу трудно их узнать.
Так откатившихся детей не узнает родная мать.
Пока в неведомом краю заря блуждала в царстве сна,
В ночи на сторону свою перетянула их луна.
И, уж отмечены луной (как тот, кто жив, но видел ад),
Как мрамор тягости ночной, на солнце яблоки лежат.
… В росе, в росе листва дубов и облетевшая — свежа.
И светят шапочки грибов, как масло, снятое с ножа.
Но кабы с каждой вещи снять заклятья знак, молчанья мрак, —
И пни могли бы рассказать, что есть у этой рощи — враг.
Чужой был ночью в сердце астр! Суровой тайной их ожгло.
И отпустило… И прошло… Но улыбнуться — уж не даст.
[...]
Если тебе не довольно света
Солнца, луны и звезд,
Вспомни,
Что существует где-то
Старенький фермер Фрост.
И если в горле твоем слеза
Как полупроглоченный нож,
Готовый вылезти через глаза,-
Ты улыбнешься все ж.
Ты улыбнешься лесным закатам,
Всплескам индейских озер,
Тупым вершинам,
Зернистым скатам
Шероховатых гор,
Багряным соснам,
Клюквенным кочкам,
Звонко промерзшим насквозь;
Лощинам сочным,
Лиловым почкам,
Долинам, где бродит лось,
Метису Джимми,
Джо или Робби,
Чей доблестный род уснул;
Последним каплям
Индейской крови
Под бурою кожей скул,
Солнцу, надетому сеткой бликов
На черенки мотыг…
Если бы не было жизни в книгах — В жизни бы не было книг.
Если тебе не довольно света
Солнца, луны и звезд,
Вспомни, что существует где-то
Старенький фермер Фрост.
Лошадь глядит из-под мягкой челки,
Хрипло поют петухи,
Книга стоит на смолистой полке — Фермеровы стихи.
Раскроешь книгу — повеет лесом,
Так, безо всяких муз;
Словно смеющимся надрезом
Брызнет в лицо арбуз,
Словно
Вспугнешь в великаньей чаще
Маленького зверька,
Словно достанешь
Тыквенной чашей
Воду из родника.
И в этом диком лесном напитке
Весь отразится свет — Мир необъятный,
Где все в избытке,
Но вечно чего-то нет…
И снова примешь ты все на свете:
И терпкое слово «пусть»,
И путь далекий,
И зимний ветер,
И мужественную грусть.
Комочек игл и грустных размышлений —
Конфузливый густой и пестрый еж!
Опять сидишь в своем колючем шлеме
И воздух недоверчиво жуешь.
Спишь на полу, а думаешь о птицах
Среди перебегающей листвы…
Держать ежа в ежовых рукавицах
Природой не дозволено! Увы!
Настанет май, — блеснет зеленый выход.
Задвижутся виденья по канве
Твоей судьбы. Мы дверь откроем тихо;
Ты побежишь — и скроешься в траве.
1964
[...]
Познанье — скорбь. Как на огне каштан
Трещит по швам, так сердце рвется в Хаос.
Но страх познанья кончится. А там —
Опять начнется радость, доктор Фауст!
Та радость будет высшей. Но усталость
И вековечный страх мешают вам
Из-под руин отрыть бессмертный храм,
Хоть до него и дюйма не осталось.
Смертельно страшных шесть открыв дверей,
Ученый муж захлопнул их скорей,
Седьмой же — и коснуться побоялся.
А именно за ней рос чудный сад,
Где пел источник, вспыхивал гранат
И день сиял и тьмою не сменялся.
[...]
Платок вышивая цветной, не старый, не новый,
Я знаю, для встречи со мной вы нынче готовы.
Свои же намерения означу словами,
На сивом на мерине я приеду за вами.
Ох, вот ведь какая судьба,
ах, удивительно злая судьба,
ох, вот ведь какая судьба, ах,
поразительно злая судьба.
А впрочем, извольте понять, дорога ужасна,
Едва ли я стану гонять конягу напрасно.
К тому же, мой конь семенит, идет как по буквам,
И скорости чтобы сменить, я пеший приду к вам.
Ох, вот ведь какая судьба,
ах, удивительно злая судьба,
ох, вот ведь какая судьба, ах,
исключительно злая судьба.
А впрчем, ботинки надеть нельзя без расходу,
В них можно стоять и сидеть в любую погоду.
Но портить подошвы ходьбой не так по душе мне,
Я лучше приду к вам босой, — так будет дешевле.
Ох, вот ведь какая судьба,
ах, удивительно злая судьба,
ох, вот ведь какая судьба, ах,
сокрушительно злая судьба.
А впрочем, не стану скрывать, болят мои пятки,
К тому же дорога, видать, опять не в порядке.
Не скоро до вас добреду, устану же скоро.
Я лучше совсем не приду, прощайте, сеньора!
Ох, вот ведь какая судьба,
ах, удивительно злая судьба,
ох, вот ведь какая ......, ах,
непростительно злая судьба.
[...]
Философы, вникающие в Суть!
Художники! — блистательное племя,
Чья жизнь — мечта, надежда, подвиг, бремя! —
На ваш пример мне страшно и взглянуть,
Чтоб «книжной» не прозваться как-нибудь…
Почтенней вас, выходит, даже семя
Крапивы, презираемое всеми:
Его-то ведь не грех упомянуть!
Что! Даже черт (не к ночи будь помянут!)
Опять-таки звучит при свете дня.
А скажешь: «Кант», — и днем их уши вянут.
Стою без слов над тайной непостижной:
За то ль зовусь «нежизненной» и книжной,
Что буквы книг так живы для меня?
[...]
Маугли
В странах холодных
Встретил слонов накомодных
И состраданьем проникся
К этим созданьям из гипса.
— Что это с вами, с моими слонами?—
Маугли крикнул в печали…
— Дай нам дорогу, не стой перед нами,—
Хором слоны отвечали.
Маугли
В странах холодных
Встретил слонов накомодных
И состраданьем проникся
К этим созданьям из гипса.
— Что это с вами, с моими слонами?—
Маугли крикнул в печали…
Хором подумав: «Ой, что это с нами?»,
Хором слоны промолчали.
1961
[...]
Ударила опера громом
Над миром притихшим и серым,
Над племенем, с ней незнакомым.
Но первым запел менестрель.
Но первая песня — за нищим,
Но первая — за гондольером,
За бледной швеей, за старухой,
Качающей колыбель…
Журчит — пробивается к свету,
Сочится из каменной чаши…
Бежит — прорывается к свету,
То руслом пойдет, то вразброс…
Поэмы — аббатства большие,
Романы — империи наши,
Симфония — царство мечтаний,
А песня — республика грез.
Как синее небо, простая,
Над синими льнами.
Как синее небо, простая,
Народная...(Даром что царь
Давид запевал ее встарь!)
Она подымается к солнцу,
Как жаворонок над нами,
А к ночи спускается в море,
Как тонущий нежный янтарь.
Как синее небо смиренна,
Проста и смиренна.
Как синее небо смиренна,
Как небо горда…
Ее распевает извозчик,
Погонщик поет вдохновенно…
Но жуткая тишь на запятках:
Лакей не поет никогда.
… Не нам шлифовать самоцветы.
(И думать-то бросим!)
Не нам шлифовать самоцветы
И медные вещи ковать:
Ремесла сначала изучим. Но песню, —
Но песню споем — и не спросим;
Нас ласточка петь научила,
И полно о том толковать!
Напрасно сухарь-мейстерзингер
Грозит нам из старых развалин,
Напрасно перстом величавым
Нам путь указует педант:
Волов погоняющий с песней
Цыган — непрофессионален,
Простак-соловей — гениален,
У жаворонка — талант.
И парии нет между парий
(Бродяг, дервишей, прокаженных,
Слепых, на соломе рожденных
Под звон андалузских гитар),
Босейшего меж босяками,
Дерзейшего из беззаконных,
В чьем сердце не мог бы открыться
Таинственный песенный дар.
… Бежит, прорывается к свету
Родник Непокоя священный, —
Тростин перезвон драгоценный,
Гром кузницы, тайна, вопрос…
Посмотришь: большие романы —
Как Цезарем взятые страны,
Симфония — царство мечтаний,
Но песня — республика грез.
[...]
Вот солнце: пламенно, бессмертно, бесконечно.
Дарует людям жизнь. Рассеивает мрак.
А вот луна: взаймы берет у солнца вечно!
Планетка так себе… Не правда ли — пустяк?
Но пусть на солнце курс нужней держать поэтам
Не лучше ль с неба звезд вначале нахватать?
Пусть отраженным лишь луна блистает светом,
Ну что ж, и до нее ведь не рукой подать!
— Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета
Жить отраженьями,— заметил критик мне.
Мой друг! Достаточно, что ты меня к луне,
Забывшись, приравнял — чего ж тебе еще-то?
Не надсаждай других — сам будешь пощажен.
Все скажут: «Не Сент-Бёв, но и не изверг он».
[...]
Дождь, дождь вечерний сквозь водосточные трубы.
Мокрые стены, зеленая плесень да мох…
Ах, эти трубы! Сделали трубочкой губы,
Чтобы прохожим выболтать тайны домов.
Трубы вы, трубы, — я вашим тайнам не рада.
Ржавые трубы, вы бросьте про тайны трубить!
Я вас не знаю, мне ваших секретов не надо:
Зная секреты, трудно мечтать и любить.
Верю, ах, верю тому, что за этою дверью
И в том окошке измена, обида, обман…
Верю, ах, верю! — но почему-то… не верю.
И улыбаюсь каменным этим домам.
Верю надежде, даже как будто напрасной,
Даже напрасной, совсем невозможной мечте…
Вижу я город, вижу я город прекрасный
В белом тумане, в черном вечернем дожде.
Трубы вы, трубы, — Бедные! — Вы еще стары.
Вся ваша плесень — лишь первый пушок над губой.
Вы еще стары, а мы уже юными стали,
Хоть мы узнали самую старую боль.
… Дождь, дождь вечерний сквозь водосточные трубы;
Мокрые стены, зеленая плесень да мох…
Ах, эти трубы! Сделали трубочкой губы,
Чтобы прохожим выболтать тайны домов.
[...]
Жирафы взбрыкивают вбок.
Ногами вскидывают яро.
Но шея их длиннее ног
И сверху не слыхать удара
Им собственных копыт своих.
И улетающие морды
Полны вниманья к дымам города
На горизонтах голубых.
Их несуразный взгляд прикован
И к трубам, пурпурно-морковным,
И к вышкам, близящим грозу…
А взбрыки, плеч толчки пятнистых,
Их стычки (где-то там, внизу!)
Не стоят их раздумий чистых.
31 июля 1993
[...]
Стемнело. В траве не усмотришь тропинку вертучую…
И вот, чтобы глаз мой на чем-то его не поймал,
Куст выпускает тень, — как чернильную тучу
Под страхом погони выбрасывает кальмар.
Глядят исподлобья кусты в недоверье зловредном,
Как если бы каждый на их покушался покой…
А дуб — в облака унесен вдохновением бледным,
И звездами полон, хотя его ствол — под рукой.
Береза — в рисунке полос, полотенец, подковок, —
Как голос серебряный, сорванный несколько раз;
Не будь этих черных — на белом стволе — остановок,
Совсем бы она улетела, пропала из глаз…
Не видит, не слышит поселок, окуренный снами,
Что вырвались рощи, ушли из земной западни;
Деревья не здесь! — Лишь подножья шершавые — с нами,
Как письма о том, что к рассвету вернутся они.
И наземь сойдут по ковру укороченной тени,
Улику — воздушную лестницу — спрячут.
А жаль; их утро подменит; они возвратятся не теми,
Какими их видела ночь и небесная даль…
[...]
Не навек же узелками почки завязались,
Не гордиевыми: время развязаться!
Как медлительна весна! И как недвижна завязь!
Только тучам не лежится — тучи мчатся.
Верба в сумерках неверных кажется зеленой,
То ли зеленеет в самом деле?
Подошла и пригляделась к ветке наклоненной —
И опять ошибка! Где же зелень?
Зелень носится, как гений, в воздухе весеннем,
Для простертых к ней ветвей неуловима.
Ни на чем. Сама собой. Зеленым наважденьем.
А наткнется на кусты — прольется мимо…
Или это цвет коры черемух? Или это
Смутно брезжит сквозь березу ветка ели?
Я брожу в зеленой мгле по роще неодетой,
Вижу зелень — и не знаю: где же зелень?
[...]