Стихи Новеллы Николаевны Матвеевой

Поэт, который тих, пока дела вершатся,
Но громок после дел, — не знает, как смешон.
Поэт не отражать, а столь же — отражаться,
Не факты воспевать, а действовать пришел.

В хвосте истории ему не место жаться.
(По закругленье дел — кого ожжет глагол?!)
Он призван небом слов, как Зевс, распоряжаться
Он двигатель идей. Он — основатель школ.

Что значит «отразил»? Скажите, Бога ради!
Поэт не озеро в кувшинковых заплатках:
Он — боль и ненависть, надежда и прогноз…
И человечество с поэтом на запятках
Подобно армии со знаменосцем сзади
И с барабанщиком, отправленным в обоз.

Кухарка вышла замуж за компот,
Взял гусеницу в жены огородник,
Грядущий день влюбился в прошлый год,
А виноваты — сводница и сводник.

У сводников — своих законов свод:
К бирюльке в плен идет бирюк-работник,
Прилежницу всегда прельщает мот,
Но никогда негодницу негодник.

Всех сводят сводники:
козла с капустой, сор
С отсутствием метлы, рубашку — с молью,
Огонь — с водой, пилу или топор —
С деревьями, шиш — с маслом, рану — с
солью.
Но близок час расплаты; он придет
И сводника… со своднею сведет.

В коралловом лесу жемчужина живет,
Похожая на капельку тумана.
Баюкает ее столетья напролет
Жужжанье голубого океана.

Занятно, что ее когда-нибудь найдет
Ловец жемчужин: цепкий, как лиана,
Цейлонец или сын чужих широт.
Могучий, точно хвост Левиафана.

Кто скажет? — велика ль, мала ль ее цена
Там, под водой, где цен не назначают?
В сияние свое, как в сон, погружена,
Опасности она не замечает.

Но цену ей дадут. И сны ее — ценой —
Спугнут. А эти сны — ценней ее самой.

1959-1964

Я леплю из пластилина,
Пластилин нежней, чем глина.
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак.
Если кукла выйдет плохо —
Назову её дурёха,
Если клоун выйдет плохо —
Назову его дурак.

Подошли ко мне два брата.
Подошли и говорят:
«Разве кукла виновата?
Разве клоун виноват?
Ты их лепишь грубо-вато,
Ты их любишь мало-вато,
Ты сама и виновата,
А никто не виноват».
Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля.

Я леплю из пластилина,
А сама вздыхаю тяжко,
Я леплю из пластилина,
Приговариваю так:
Если кукла выйдет плохо —
Назову её… бедняжка,
Если клоун выйдет плохо —
Назову его… бедняк.

1968

Рассветные звезды гаснут.
Бескрыло перелетая,
Не двигаясь, пересела
Просветов лиственных стая.

Бледнеет небо текучим
Истаивающим движеньем
С томительным, напряженным
И каменным выраженьем.

Упорна, высокомерна,
Словно статуй белые очи,
Но слаба и нежна основа
Ветерком изорванной ночи.

Дуновений темные пятна,
Островки проталин воздушных,
Точно ямочки, заиграли
На ее щеках равнодушных…

Как плащи итальянских нищих,
Облака цветные простерлись;
Износилась хламида мрака,
Нити сумерек перетерлись.

Старый вяз к румянцу востока
Повернул вниманье немое:
Блещет небо за облаками,
Как за сохнущими сетями — Море…

Лишь в углу, — где ворсом перчаток
Лезет мох из глянцевых яблонь,
Там, где Севера отпечаток
Резче явлен и глубже вдавлен, —
Все витает там ветер мнимый,
Ночи выученик любимый:
Завиваясь унылою пляской,
В легких папоротниках колобродит
И по лбу моему проводит
Серых перьев невидимой связкой…

Солнце осеннее нежаще
Греет гряду облаков:
Это моржовое лежбище,
Пастбище дымных быков.
Гибкого моря волна,
Осыпи дюн безучастные,
Сосны до окиси красные,
Медные дозелена…

Между пеньками сосновыми
Позднее солнце ловлю.
… И без основ, и с основами —
Чайки кричат… Я люблю
В море их блеск меловой,
В воздухе лапки сафьянные,
Тонкие вопли стеклянные,
Крылья, как сабельный бой.

Нитями, стружками, пробами
Цеха, не то — кустаря, —
Нет! — ремешками для обуви,
Лавкою чеботаря
Водоросли рядком
Вдоль побережья расстелены, —
Тонким песком приметелены,
Выбелены ветерком.

Знаю, что все это кружево —
Моря кушак вырезной,
Творчество волн перетруженных —
Смоет такой же волной.

(Что ей простая трава!
Надо стихиям прожорливым,
Чтобы скрипели под жерновом
Только шедевры: едва
От ювелира, от резчика,
От живописца картин...)
Вот только первая трещинка
В береге; только один
Сдвиг на песке водяной, —
А уже с моря опознаны
Блудные травы…
И позваны
Страшной морской глубиной.

Весь этот ворох: соломки,
Лыка, подошвенных швов —
Зыбким хозяйством паломника
Стронуться с места готов…
(Шнур, переплет, перехват —
Смутный прообраз сандалии…
Что-то от пройденной дали,
Всё — от позвавшей назад. )

И в тишине разговорчивой
Слышу я голос немой
(С моря — такой неразборчивый!):
«Странницы-травы! Домой!»
Словно питомцев своих
Мать позвала бесприютная…
Может быть, я сухопутная,
Вот мне и страшно за них?

Струны о чем-то рассказывают бойко,
Старая песня уводит за собой…
Были у Джимми и ферма и ковбойка,
Но не был он фермер и не был он ковбой.

Ферму забросил,
На все махнул рукою,
Ковбойку нараспашку –
И пошел по кабакам…
Ой, ой! Джимми! Джимми!
Поведай, что с тобою!
Не видит он, не слышит он,
Не знает он и сам.

… Были когда-то хозяевами штата
Индейцы-делавары, почитатели ветров.
Знать их не знал он… Так вот ведь досада!
Текла в жилах Джимми индейская кровь.

Снились вигвамы,
Лосиные шкуры,
И кто-то мокасины
Сушил перед огнем…
Вот потому-то
Ходил Джимми хмурый
И песен индейских
Не пели мы при нем.

Не грусти, Джимми,
Поезжай в город,
Выгодно продай зерно.
А что в твоем сердце —
Радость или горе, —
Предкам твоим все равно.

С тучи, как боги, сошли раскаты грома,
Коршуном пала на прерию гроза…
Джимми увидел в своем стакане рома
Индейские косы, раскосые глаза.

Скулы как скалы,
Зажженные закатом,
Фламинговой короны
Пламенеющий костер…
Джимми, Джимми!
Куда же ты? Куда ты?
Ушел. И никогда его
Не видели с тех пор.

Бармен сказал: «Это все от безделья»,
А пастор намекнул, что «от безверья своего».
Грозная ночь бушевала за дверью,
И больше никто не сказал ничего…

Ферма дичает, бурьяном порастает,
Не видно белой лошади, не слышен лай собак.
Песню про Джимми теперь никто не знает,
А если бы знали, то пели бы вот так:

Не горюй, Джимми!
Поезжай в город,
Выгодно продай зерно…
А что в твоем сердце —
Радость или горе, —
Предкам твоим все равно,
Предкам твоим все равно,
Все равно, все равно…

Есть путешественник: не я, не ты, не тот, не этот,
А некто, чей блокнот не оглашен.
Бесчисленные первые за ним идут и едут,
Не ведая, что первый — это он.

Ему знакома ночь в горах — без запаха и вкуса,
Прорубленная в дебрях колея,
И электрический толчок змеиного укуса,
Как выстрел из бесшумного ружья.

И лихорадки пестрый бред, и вопли попугаев,
И рябь на реках, нудная, как сыпь.
И гроздья гадов на стене в гостинице на сваях,
Где не житье, хоть золотом осыпь.

И широко расставленные звезды ночи южной,
И плоские ступени длинных волн,
И крепкий трепет кораблей бегущих, и недужный
Девятый вал, набыченный, как вол…

Есть путешественник, но ты его не сдвинешь с места,
Когда колибри — птичка-огонек —
Трепещет, вдетая в кольцо из собственного блеска,
Как тонкий пальчик в тонкий перстенек.

И он не спит, когда в ночи от дуновений беглых
Жасмина проступают лепестки,
Как в темно-пепельной толпе идущих в ногу негров
Лукавых глаз косящие белки.

Идет он пыльной пристанью, белеющей дорогой,
И где-то на пути его лежит
Жемчужина, подернутая томной поволокой,
Жемчужницу зажмурив и смежив.

И где-то сфинксы вдалеке, очерченные слабо,
Уступчиво-уклончивый песок…
И где-то степь шершавая и каменная баба
С едва заметным сусликом у ног…

Есть добрый путешественник: его рукопожатье
Надежней, чем гербовая печать.
Все страны сестры для него и все народы — братья:
Он хочет всех увидеть, все узнать…

Быть может, где-нибудь ему за это руки свяжут,
Как драчуну в угаре кабака,
А он на помощь позовет и о себе расскажет,
И все о нем узнают… А пока —

Есть путешественник: не я, не ты, не тот, не этот,
А некто, чей блокнот не оглашен.
Бесчисленные первые за ним идут и едут,
Не ведая, что первый — это он.

Все сказано на свете:
Несказанного нет.
Но вечно людям светит
Несказанного свет.

Торговец чучелами птиц
Сегодня мне приснился:
Трухой, как трубку табаком,
Он дятла набивал.
Желтела иволга в тени,
Орел в углу пылился,
И не дразнился попугай,
И соловей молчал.

Торговец чучелами птиц!
Мне твой товар наскучил:
Едва пером дотронусь я
До трепетных страниц,
Как вниз летят мои мечты
На крыльях птичьих чучел,
Когда хотели бы лететь
В зенит — на крыльях птиц.

Слова… Ищу их снова.
И все не те, не те…
Удар — и грянет слово,
Как выстрел по мечте.

… Рисует рожицы поэт,
Круги, зигзаги чертит,
Пока покажутся слова,
Которых нет верней,
И возле сомкнутого рта
Перо в досаде вертит,
Как в темноте
Вертел бы ключ
У запертых дверей.

Порою шум из-за дверей
Доносится неясный,
И по ошибке этот шум
Мы песнею зовем
И утешаемся: «Пусть шум!
Бывает шум прекрасный…
Когда деревья в час ночной
Шумят перед окном, —

Нам видеть их не надо:
У слуха тот же взгляд,
А шум ночного сада
Пышней, чем самый сад».

Но, сделку с музой отогнав
Затрещиной немою,
Со звоном в позвоночнике,
В тяжелой тишине,
Сижу и чайной ложечкой
Вычерпываю море,
Чтобы достать жемчужину,
Лежащую на дне.

А море? Что ж!.. Мелеет…
И вот уже белеет
Сквозь воду тёмным-тёмную
Морского дна песок.
Нет, это ночь проходит.
Нет, это ночь мелеет,
И в ней белеет, как песок,
Светающий восток.

Но жемчуг мой со мною.
Жемчужницы уста
Концом ножа раскрою:
Жемчужница… пуста.

Ищу ее в снотворных днях,
Ищу в ночах бессонных…
В душе космический огонь,
А на губах — зола.
О плиты творческих могил,
Бессмертьем раскаленных,
Я, может быть, не всю ладонь,
Но палец обожгла.

И с той поры, и с той поры
Глаза от боли жмурю…
Всего лишь палец обожгла,
А всей рукой трясу…
Я вам несу мою мечту,
Как одуванчик в бурю,
И все боюсь — не донесу,
Боюсь — не донесу.

Все сказано на свете:
Несказанного нет.
Но вечно людям светит
Несказанного свет.

В парке туман
И молочный лунный свет,
И спит кузнечик, мокрый от росы.
Я вышла на поляну.
Там теснилась
Росистая трава.
Она была
Безжизненно-бела,
Как будто снилась,
А не была.

Серебристо-светлая земля под ногой
Казалась далекой,
А ведь я на нее наступала!
Не странно ли
Наступать на далекое
Или, почитать далеким то,
На что наступаешь?

Звездный свет
Упал,
Звездный свет.
Не странно ли,
Что и здесь и там, —
В недосягаемой дали
И здесь
Он сияет?

А может быть, той звезды уже нет?
Быть может, она, от старости,
Давно из орбиты выпала,
Как драгоценный самоцвет
Из оправы перстня?
Но ее далекий свет,
Свежий и холодящий чудесный свет
Вот здесь, на траве, лежит,
И долго, еще долго будет жить,
Передвигаясь
С куста на куст,
Перебираясь
Со лба на лоб, —
И к другим перейдет,
Как песня.

Боюсь совершенства, боюсь мастерства,
Своей же вершины боюсь безотчетно;
Там снег, там уже замерзают слова
И снова в долины сошли бы охотно.

Гнетет меня ровный томительный свет
Того поэтического Арарата,
Откуда и кверху пути уже нет
И вниз уже больше не будет возврата.

Но мне, в утешенье, сказали вчера,
Что нет на земле совершенства. И что же?
Мне надо бы радостно крикнуть: «Ура!»,
А я сокрушенно подумала: «Боже!»

Там, где кончается город,
Там, где граница асфальта, —
Остановились дома,
Остановилась и я…
Машин затихающий шорох…
И тоненьким кончиком пальца
В эти просторы меня позвал,
Позвал стебелек щавеля…

Вижу: стоят в отдаленье
Темной гурьбою деревья…
Ах, сколько счастья, сколько удивленья,
Что дорога к деревьям идет!
Здесь я печаль переспорю…
Вот кто-то скользит через поле
И что-то блеющее, в сумерках белеющее,
Вслед за собою ведет.

Там, где граница асфальта,
Там, где кончается город,
Там начинается ночь,
Ветер и запах травы…
Дорога ушла и вернулась,
Как будто назад обернулась,
И поворот у дороги
Как поворот головы.

В домиках темных и низких
Низкие светят окошки, —
Так приглянулись мне окошки эти,
Что решила я в них заглянуть.
Там я увидела миски,
Чашки, тарелки и ложки
В каком-то странном, отдаленном свете
И опять продолжала свой путь.

Бревна, канавы, колодцы…
Через четыре болотца
Я по дощечкам прошла…
Ночь и свежа и тепла…
Вот лягушата картавят,
Нежно, как шарик, катая
Букву сердитую «Р»…
Сумрак неверен и сер.

Ах, почему я так долго
Этого места не знала?
И почему дорогой длинной-длинной
Никогда никуда не хожу?
Если расспрашивать будут,
Где это я пропадала
И отчего мои подошвы в глине, —
Я скажу, я скажу, я скажу:

«Там, где кончается город,
Там, где граница асфальта,
Там задержались дома,
Там задержалась и я…
Машин замирающий шорох…
И тоненьким кончиком пальца
В дальние дали меня позвал,
Позвал стебелек щавеля».

Наружность гениев изменчива, как море:
Есенин то хорош, то плох. Один портрет
С другим не вяжется! Лицо в одном наклоне —
Одно. В другом — оно совсем другое! Свет

За облик борется, а тьма — за силуэт
Марины. То она, дорической колонне
Подобная, стоит. То — с лёгкостью каноэ
По водам жизни мчит… Но взмах!— и тайны след

Простыл… И в сушу вдруг уткнётся неказисто…
Лик Лермонтова то в гримасе исказится,
То звёздной нежностью оденутся черты

И вспыхнет грусть в очах прекрасных богомольно…
— Да он почти урод! — один вскричит невольно,
Другой найдёт в нём то, что лучше красоты.

1971-1992

Как дрожит на ветреном закате
Солнце сквозь древесные прорывы!
Тьмы лучей волнуются, как пряди
Золотой взвивающейся гривы.

Перепутываются, сверкают
Фехтовальным блеском пререканья;
Новые сверкания свергают
С трона предыдущее сверканье…

Дымный под наклонными лучами,
Образующими царский гребень,
Зубья солнца в кудри получая,
Лес растерян, распылен и бледен.

Но уже, как занавес к закрытью,
К темноте край леса тяготеет, —
Солнце наклоняется к отплытью,
Даль слабеет, небо сиротеет.

Пятна рощ сместились, как шальные;
Тихо от деревьев отлетели
Их полупрозрачные, двойные,
Ложные, двусмысленные тени.

И уже деревья у преддверья
Неизвестной ночи задрожали,
И уже своим теням не верят,
Потому что тени убежали.

1965

Днем прохладным душного лета
Протянулись полосы света, —
Расслоилось небо на сферы:
В нижней сфере, бурны и серы,
Тучи с дышащими боками,
Что, как сено, виснут клоками.

Сфера средняя — облачками
Вся уставлена небольшими,
Льдисто-белыми, нам чужими
(Не готовыми к теплой встрече,
К простоватому с нами свиданью, —
К распыленью и оседанью), —
Вглубь задвинутыми, далече…

Сфера верхняя — как бы снова
Ближе к пару дыханья земного:
Не общительней сферы нижней,
Но обширней, многоподвижней,
Чем застывшая сфера вторая
(Облачка где лежат, как свитки,
Как серебряные улитки —
Отрешенные овцы рая,
В чьи наушники завитые
Пробирается Византия).

Их руно умылось далекой
Световой полосатой протокой,
Жидким снегом, стеклом слепилось…
И к безветренной сфере этой,
Притязаньем ничьим не задетой,
Много рвенья в листве скопилось…

И с земли к барашкам надсферным,
К их мерлушкам высокомерным,
Оскользнувшись на стебле неверном,
Синий, синий летит лупинус…

Прилива плеск так звонок в этом месте! —
Визгливым звоном битого стекла.
Как будто я по вздыбившейся жести,
А не по круглым камешкам пришла.

Мне чайка, будто вилкой — дно тарелки,
Голодным криком выскоблила слух…
Свистит песок… Но все смягчают белки,
Смешные, невесомые как пух.

Шепча хвостом, просвечивая тельцем,
Вокруг стволов певучих и живых
Они кружатся, словно по ступенькам
Незримых глазу лестниц винтовых.

Глазенками поблескивая странно,
То вдруг собьются в тесную семью,
То — прянут врозь (как брызги из-под крана,
Когда подставишь палец под струю).

… Я ухожу от моря понемногу
В сосновый лес по узенькой тропе,
Но чувствую: оно заходит сбоку
И вновь напоминает о себе —

То как бы отнятым от горизонта
Корабликом, застывшим на весу
Между ветвей, далеким — дальше солнца,
Но поднесенным к самому лицу;
То — раковиной, найденной в лесу…

Среди камней позванивает вереск —
То суше, то свободней и свежей:
Отчетливый, почти точеный шелест —
Резьба на слух, гравюра для ушей!

Мое вниманье, как стрела на луке,
Трепещет. Тишина, как тетива,
Натянута… О, тише! — Эти звуки
Не звуки, а почти уже слова.

… Изящных неточностей полный, стих
Построился не от сих до сих,
Но от таких-то и до таких-то,
Как полурыба и полупихта.

В нём что-то есть, а чего-то нет…
Но если и не был в нём явлен — поэт,
То был — человек! И сосед наш сверху;
Глотавший книги, читавший сверку,

Историк. И стоик! И друг отца!
Пришедший, как луч из развалин дворца,
Из тех — оставшихся до конца
Немногими — кратких минут уюта,
Что были так люто завидны кому-то!

Минут,
Которых так мало ВСЕГДА
(Видать, увела их чужая звезда,
Украла у нашей — в порядке наживы)!
Минут,
Когда мы с тобой — были живы!

13 марта 1993

Осень. Тишина в поселке дачном,
И пустынно-звонко на земле.
Паутинка в воздухе прозрачном
Холодна, как трещина в стекле.

Сквозь песочно-розовые сосны
Сизовеет крыша с петушком;
В легкой, дымке бархатное солнце —
Словно персик, тронутый пушком.

На закате, пышном, но не резком,
Облака чего-то ждут, застыв;
За руки держась, исходят блеском
Два последних, самых золотых;

Оба к солнцу обращают лица,
Оба меркнут с одного конца;
Старшее — несет перо жар-птицы,
Младшее — пушинку жар-птенца.

Снег выпал,
Грязь выпил,
Грязь выпила снег…
Не близок ночлег,
Но близок рассвет…
Сегодня заснуть не придется…

Как нежная пряжа, прядется
Глухой, неуверенный свет.

Снег выпал,
Согрелся в канаве,
Растаял на желтой траве…
То гуще,
То реже тонами
Плывут облака
В не окрепшей пока
Синеве…

Двенадцать проталин сменялись местами,
Какие-то тени привстали…
Дорога в тумане
Тепла,
Как рука в рукаве…

… Снег выпал,
Растаял,
Но тая, оставил
Беззвучную речь за устами
И вкрадчивый блеск
На промокшей, полегшей ботве.

1964

Полетел сереброкрылый «Ту»,
Розовую зиму облаков
В летнем небе встретил на лету,
Пролетел сквозь них — и был таков.

В предвечерних гаснущих тонах
Сизо-алый клеверовый склон.
На откосе как босой монах
Одинокий бледный шампиньон.

Уж росе и сырости ночной
Начал день позиции сдавать,
Но небесной трассе надо мной
Не придется долго пустовать!

И опять — над далью сжатых нив
Самолет… (И к северу небось?)
В поле зренья мчался, молчалив,
А исчез — и громом отдалось!

Чем-то дразним мы небесный гнев:
Часто музы покидают нас!
Надо переждать, перетерпев,
Неблагоприятный, смутный час.

Пусть и на земле притихло… Пусть
Иногда запаздывает звук;
Жди: молчанье долго сжатых уст
Новой песней разорвется вдруг.

И опять она сидит посреди
Караванного большого пути.
А вокруг нее — следы,
Следы,
Следы,
Следы…
Кто пройдет обутый, кто босой…
Кто проедет на верблюде седом,
Кто — на лошади с багряным седлом…
Чьи-то туфли проплывут, как цветы,
Как цветы, расшитые росой.
А в корзинах перед нею
С медной прозеленью змеи —
Как расплавленный металл,
как густой ручей.
Здравствуй, заклинательница змей!

Заклинательница змей, отчего
Мне не нравится твое колдовство?
Ты как будто что-то лепишь из змеиных тел;
Что ж ты слепишь?— я бы знать хотел!
Вот усатая привстала змея,—
Ты слепи мне из нее соловья!
Ах, не можешь? Так зачем
надо заклинать
То, что можно только проклинать?

Заклинательница знает,
Что напрасно заклинает.
Ну, а что же делать ей,
что же делать ей,
Бедной заклинательнице змей?

Пастух по стаду выстрелил кнутом.
Дорога в лес тепла и лиловата.
Узоры листьев черным решетом
Просеивают золото заката.

Темнеет; кольца плавятся на пне…
Шум сосен сух, как теплый шорох шлака.
Между стволами, в розовом огне,
Танцуют мошки, словно крошки мрака.

А я еще живу минувшим днем,
Танцую про себя, отстав от танца,
Бегу за убегающим огнем:
«Стой, солнце, я прошу тебя: останься!»

Но вот и ночь, горячая, как весть,
Что завтра снова будет день погожий.
И чувствую, что солнце где-то здесь:
Под тонкой тьмою, точно кровь под кожей.

Подойди ко мне, я в твоих глазах вижу капли слез.
В мире много зла, но не надо все принимать всерьез.
Ты не верь земле, черствой и сухой, — верь волне морей.
Пусть она скользит, дразнит и грозит — больше правды в ней.

Пробегут года быстрой чередой, как в ручье вода.
Видишь тот обрыв и простор морской — посмотри туда.
Там, в дали морской, ты увидишь блеск алых парусов.
С берегов крутых ровно в пять часов ты завидишь их.

Это будет бриг из далеких стран, из других широт.
Ровно в пять часов от его бортов шлюпка отойдет,
И прекрасный принц, сказочный герой, нареченный твой,
Весел и умен, строен и высок, ступит на песок.

Слушай, он затем только приплывет, чтоб тебя спасти.
Если он тебя сразу не найдет, ты его прости!
Ступит на песок — радость на лице сильная, как боль, —
Скажет: «Добрый день!» Спросит он: «А где тут живет Ассоль?»

Не грусти, не плачь. Ясных глаз не прячь, слезы с них сотри.
Верь моим словам, чаще по утрам на море смотри.
Верь волне морей. Верь судьбе своей. Час наступит твой.
Ты увидишь блеск алых парусов — это за тобой.

Океан,
Океан играет весело
Бригантиною в пять парусов,
А на палубе, на палубе —
пять пар
Сапог
И пять пар,
И пять пар,
Пять пар усов (э-гей!).
И пять пар
Усов,
Усов,
Усов,
Усов…

Кто ж такие,
Кто ж такие там, на палубе?
Что добавить к усам да к сапогам?
Раздаются проклятья, стоны, жалобы:
— Отдавай мои деньги!
— Не отдам!
(Э-гей!)
— Отдавай мои деньги!
— Не отдам!

Океан,
Океан зашел за правый
Борт:
Почернели над ними небеса…
Все успели разделить,
Но видит правый
Бог:
Не успели убрать паруса!
(Э-гей!)
Не успели убрать паруса.

Океан,
Океан их принял вежливо
И задвинул за ними свой засов
(Да, свой засов),
И пошли на дно,
Пошли на дно
Пять пар
Сапог
И пять пар
Усов,
Усов,
Усов,
Усов…
(Э-гей!)
И пять пар усов, усов, усов,
усов…

И надломятся мачты горделивые,
И пробьется на палубе трава…
Вот что значит — поступки некрасивые
И безбожные глупые слова!
(Э-гей!)
И безбожные глупые слова.

… Не помрут,
Так другим могилу выроют!
Пусть несутся их души к праотцам!
Но… романтику они символизируют, —
Хоть за это — спасибо подлецам.
(Э-гей!)
Уж хоть за это — спасибо подлецам!

Восток, прошедший чрез воображенье
Европы,— не Восток, а та страна,
Где зной сошел, как тяжесть раздраженья,
А сказочность — втройне заострена.

Где краски света, музыки и сна;
Шипов смягченье, роз разоруженье,
Жасминовые головокруженья,
В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнем сапфиров движет.
Сонм арапчат по желтой анфиладе
Бежит — и в то же время на коврах,

Далеких, золотых, недвижных, вышит…
А дым курильниц все мотает пряди —
Не вовсе с прялкой Запада порвав…

I — Песня

Как сложилась песня у меня?
И сама не знаю, что сказать!
Я сама стараюсь у огня
По частям снежинку разобрать!

II – Музыка

Вы объяснили музыку словами.
Но, видно, ей не надобны слова —
Не то она, соперничая с вами,
Словами изъяснялась бы сама.
И никогда (для точности в науке)
Не тратила бы времени на звуки.

III – Натюрморт

Отстала ягода от кисти винограда;
Дрожит на кончике — всех меньше и темней.
Но презирать ее, по-моему, не надо:
Наоборот! — Цена картины — В ней.

Смешался свет витрин со светом фонарей,
Свет фар и свет реклам, свет окон и дверей,
А по реке, где спину выгнул мост,
Бежит луна — и тащит сетку звезд.

Крутой прогиб моста рекою отражен:
Два полукруга круг замкнули с двух сторон,
А в этот круг вбегают огоньки,
Как в обруч — прирученные зверьки.

Хоть нынче на мосты не ставятся посты
И не берет никто налогов мостовых —
По-прежнему прохожие на них
Сбавляют шаг: им нравятся мосты.

Не оклик часовых задерживает их,
А нити золотых, на сваи навитых,
Растянутых теченьем огоньков
Да помесь тины с тенью облаков.

Не нужен тут пароль. Но чудится порой:
Незримые стоят солдаты на посту,
А им-то и нужнее, чем пароль,
Сама твоя задержка на мосту.

Как будто только в том, как будто в том одном,
Что, околдованный поверхностью и дном
Бегущей вдаль реки, ты задержался здесь,
У призрачных перил, — пароль и есть.

Но если, не взглянув на ход хвостатых струй,
Разорванной луны и вытянутых звезд
И не отдав пароль, ты в миг минуешь мост —
То и меня, на всех путях, — минуй.

«Поэзия должна быть глуповата», —
Сказал поэт, умнейший на Руси.
Что значит: обладай умом Сократа,
Но поучений не произноси.

Не отражай критических атак,
Предупреждай возможность плагиата…
Поэзия должна быть глуповата,
Но сам поэт — не должен быть дурак.

На рассвете, в сумерках ледовых,
Хор берез был выше и туманней.
И стояла роща, как Людовик, —
В сизых буклях изморози ранней.

Но опять, за далями пустыми,
Красное, как будто после бури,
Встало солнце с мыслью о пустыне
В раскаленно-грезящем прищуре.

По коре взбирался, укреплялся
На ветвях его огонь раскосый,
И кудрявый иней выпрямлялся,
Делался водой простоволосой.

Иней таял, даже не стараясь
Удержаться в легкой сетке чащи,
Уменьшаясь, точно белый страус,
Отвернувшийся и уходящий.

Говорят: «Народный юмор груб.
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Старый вертопрах
наедине
Шепчет сальности чужой жене.
Вроде бы и юмор площадной,
Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженек в угоду девке ржет.
Посмеяться тоже в свой черед,
В стороне, с улыбкою кривой,
Ждет жена соломенной вдовой.

То-то и оно, что грубый смех —
Смех кустарный, редкий, не про всех!
Не скажу, насколько он прожжен,
Да не про детей и не про жен!

Груб, а ведь не каждого берет.
Ржет конюшня — да и то не вся!
Что за притча? Что за анекдот,
Если вслух рассказывать нельзя?

При мужьях нельзя, при стариках,
При маэстро, при учениках,
Там, где людно, там, где молодежь,
При знакомых, незнакомых — то ж…

Если двое крадучись идут
«Посмеяться», третьего не взяв,
Скоро эти двое создадут
Царство смеха на его слезах.

Если шутка выстраданный вкус
Истинных артистов оскорбит,
Что же в ней «народного»?!
Божусь,
Лишь филистер грубостью подбит.

Говорят: «Народный юмор груб,
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Вот смеются у дверей в кино.
Разве я не так же весела?
Но — что делать!— с ними заодно
Посмеяться так и не смогла…

… Спутник селадонов и блудниц,
Черных лестниц, краденых утех,
Смех «плебейский» — для отдельных лиц.
«Аристократический» — для всех.