Стихи Льва Мея

_(Кате Мей)

Года прошли с тех пор обычным чередом,
Как, силы юные в семейной лени тратя,
С тобою вечера просиживал я, Катя,
В глуши Хамовников и на крылечке том,
Где дружба и любовь давно порог обила,
Откуда смерть сама раздумчиво сходила…
Года прошли, но ты, не правда ли, все та?
Всё так же для тебя любезны те места,
Где в праздник, вечером, умчась из пансиона,
Ты песню слушала доверчиво мою
И знала, что пою — не зная, чтопою,
Под звучный перелив знакомого нам звона?
Возьми же, вот тебе тетрадь моих стихов
На память молодых и прожитых годов…
Когда нас Чур стерег, дымилась вечно трубка
И жизнь цвела цветком, как ты, моя голубка!

1858

Ох, не лги ты, не лги,
Даром глазок не жги,
Вороватая!

Лучше спой про свое
Про девичье житье
Распроклятое:

Как в зеленом саду
Соловей, на беду,
Разыстомную

Песню пел-распевал —
С милым спать не давал
Ночку темную…

27 января 1859

Беги ее… Чего ты ждешь от ней?
Участия, сочувствия, быть может?
Зачем же мысль о ней тебя тревожит?
Зачем с нее не сводишь ты очей?

Любви ты ждешь, хоть сам еще не любишь,
Не правда ли?. Но знаешь: может быть,
Тебе придется страстно полюбить —
Тогда себя погубишь ты, погубишь…

Взгляни, как эта ручка холодна,
Как сжаты эти губы, что за горе
Искусно скрыто в этом светлом взоре…
Ты видишь, как грустна она, бледна…

Беги ее: она любила страстно
И любит страстно — самоё себя,
И, как Нарцисс, терзается напрасно,
И, как Нарцисс, увянет, всё любя…

Не осуждай: давно, почти дитятей,
Она душой и мыслью стала жить;
Она искала родственных объятий:
Хотелось ей кого-нибудь любить…

Но не с кем было сердцем породниться,
Но не с кем было чувством поделиться,
Но некому надежды передать,
Девичьи сны и грезы рассказать.

И показалось ей, что нет на свете
Любви — одно притворство; нет людей —
Всё — дети, всё — бессмысленные дети,
Без чувства, без возвышенных страстей.

И поняла она, что без привета
Увянуть ей, как ландышу в глуши,
И что на голос пламенной души
Ни от кого не будет ей ответа.

И только богу ведомо, как ей
Подчас бывало тяжело и больно…
И стала презирать она людей
И веру в них утрачивать невольно.

Науку жизни зная наизусть,
Таит она презрение и грусть,
И — верь — не изменят ни разговоры,
Ни беглая улыбка ей, ни взоры.

Но с каждым днем в душе ее сильней
И доброты и правой злобы битва…
И не спасет ее от бед молитва…
Беги ее, но… пожалей о ней.

_Софье Григорьевне Мей

Мечется и плачет, как дитя больное
В неспокойной люльке, озеро лесное.

Тучей потемнело, брызжет мелкой зернью —
Так и отливает серебром и чернью…

Ветер по дубраве серым волком рыщет;
Молния на землю жгучим ливнем прыщет;

И на голос бури, побросавши прялки,
Вынырнули со дна резвые русалки…

Любо некрещеным в бурю-непогоду
Кипятить и пенить жаркой грудью воду,

Любо им за вихрем перелетным гнаться,
Громким, звучным смехом с громом окликаться!..

Волны им щекочут плечи наливные,
Чешут белым гребнем косы рассыпные;

Ласточки быстрее, легче пены зыбкой,
Руки их мелькают белобокой рыбкой;

Огоньком под пеплом щеки половеют;
Ярким изумрудом очи зеленеют.

Плещутся русалки, мчатся вперегонку,
Да одна отстала, отплыла в сторонку…

К берегу доплыла, наберег выходит,
Бледными руками ивняки разводит;

Притаилась в листве на прибрежье черном,
Словно белый лебедь в тростнике озерном…

Вот уж понемногу непогодь стихает;
Ветер с листьев воду веником сметает;

Тучки разлетелись, словно птицы в гнезды;
Бисером перловым высыпали звезды;

Месяц двоерогий с неба голубого
Засветил отломком перстня золотого…

Чу! переливаясь меж густой осокой,
По воде несется благовест далекой —

Благовест далекий по воде несется
И волною звучной прямо в душу льется:

Видится храм божий, песнь слышна святая,
И сама собою крест творит десная…

И в душе русалки всенощные звуки
Пробудили много и тоски и муки,

Много шевельнули страсти пережитой,
Воскресили много были позабытой…

Вот в селе родимом крайняя избушка;
А в избушке с дочкой нянчится старушка:

Бережет и холит, по головке гладит,
Тешит лентой алой, в пестрый ситец рядит…

Да и вышла ж девка при таком уходе:
Нет ее красивей в целом хороводе…

Вот и бор соседний — там грибов да ягод
За одну неделю наберешься на год;

А начнут под осень грызть орехи белки —
Сыпь орех в лукошки: близко посиделки.

Тут-то погуляют парни удалые,
Тут-то насмеются девки молодые!..

Дочь в гостях за прялкой песни распевает
А старуха дома ждет да поджидает:

Огоньку добыла — на дворе уж ночка —
Долго засиделась у соседей дочка…

Оттого и долго: парень приглянулся
И лихой бедою к девке подвернулся;

А с бедою рядом ходит грех незваной…
Полюбился парень девке бесталанной.

Так ей полюбился, словно душу вынул,
Да и насмеялся — разлюбил и кинул,

Позабыл голубку сизокрылый голубь —
И остались бедной смех мирской да прорубь…

Вспомнила русалка — белы руки гложет;
Рада б зарыдала — и того не может;

Сотворить молитву забытую хочет —
Нет для ней молитвы — и она хохочет…

Только, пробираясь на село в побывку,
Мужичок проснулся и стегает сивку,

Лоб и грудь и плечи крестно знаменует
Да с сердцов на хохот окаянный плюет.

1850, 25 августа 1856

_Кому-то

Ты печальна, ты тоскуешь,
Ты в слезах, моя краса!
А слыхала ль в старой песне:
«Слезы девичьи — роса»?

Поутру на поле пала,
А к полудню нет следа…
Так и слезы молодые
Улетают навсегда,
Словно росы полевые,
Знает бог один — куда.

Развевает их и сушит
Жарким пламенем в крови
Вихорь юности мятежной,
Солнце красное любви.

1857

По Неве встают барашки;
Ялик ходит-ходенём…
Что вы, белые бедняжки,
Из чего вы, и о чем?

Вас теперь насильно гонит
Ветер с запада… чужой…
Но он вам голов не склонит,
Как родимый, озерной.

Не согреет вас он летом,
Алой зорькой не блеснет,
Да и липовым-то цветом
С моря вас не уберет.

Что ж вы, глупенькое стадо,
Испугалися-то зря?
Там и запада не надо,
Где восточная заря.

Где невзгода — уж не горе,
Где восстал от сна народ,
Где и озеро, чтоморе,
Гонит вас: «Вперед, вперед!»

1861

_(Из Гете)

Нет, только тот, кто знал
Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
И как я стражду.

Гляжу я вдаль… нет сил,
Тускнеет око…
Ах, кто меня любил
И знал — далеко!

Вся грудь горит… Кто знал
Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
И как я стражду.

1858

Я люблю в вас не врача,
Не хвалю, что честно лечите,
Что рецептами сплеча
Никого не искалечите.

Я люблю в вас смелость дум,
Руку дружественно-твердую,
И пытливо-гордый ум,
И борьбу с невзгодой гордую…

6 декабря 1860

Над рекою, над пенистым Волховом,
На широкой Вадимовой площади,
Заунывно гудит-поет колокол.
Для чего созывает он Новгород?
Не меняют ли снова посадника?
Не волнуется ль Чудь непокорная?
Не вломились ли шведы иль рыцари?
Да не время ли кликнуть охотников
Взять неволей иль волей с Югории
Серебро и меха драгоценные?
Не пришли ли товары ганзейские,
Али снова послы сановитые
От великого князя Московского
За обильною данью приехали?
Нет! Уныло гудит-поет колокол…
Поет тризну свободе печальную,
Поет песню с отчизной прощальную…

«Ты прости, родимый Новгород!
Не сзывать тебя на вече мне,
Не гудеть уж мне по-прежнему:
Кто на бога? Кто на Новгород?
Вы простите, храмы божий,
Терема мои дубовые!
Я пою для вас в последний раз,
Издаю для вас прощальный звон.
Налети ты, буря грозная,
Вырви ты язык чугунный мой,
Ты разбей края мне медные,
Чтоб не петь в Москве, далекой мне,
Про мое ли горе горькое,
Про мою ли участь слезную,
Чтоб не тешить песнью грустною
Мне царя Ивана в тереме.

Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости!
Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти.
Пролетело это время… не вернуть его уж нам,
Как и радость, да и горе мы делили пополам!
Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал,
Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал.
Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел,
Как напутную молитву я волнам твоим гудел.
Помню я, как Боголюбский побежал от наших стен,
Как гремели мы с тобою: „Смерть вам, суздальцы, иль плен!“
Помню я: ты на Ижору Александра провожал;
Я моим хвалебным звоном победителя встречал.
Я гремел, бывало, звучный,- собирались молодцы,
И дрожали за товары иноземные купцы,
Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня,
Погонял литовец дикий быстроногого коня.
А я город, а я вольный звучным голосом зову
То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву!
Да прошла пора святая: наступило время бед!
Если б мог — я б растопился в реки медных слез, да нет!
Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу,- я пою!
Променяет ли кто слезы и на песню — на мою?
Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву,
Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву.
Собери скорей все волны, все валуны, все струи —
Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи,
А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой
И звони в меня почаще серебристою волной:
Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой,
И за вольность и за вече встанет город наш родной».

Над рекою, над пенистым Волховом,
На широкой Вадимовой площади,
Заунывно гудит-поет колокол;
Волхов плещет, и бьется, и пенится
О ладьи москвитян острогрудые,
А на чистой лазури, в поднебесье,
Главы храмов святых, белокаменных
Золотистыми слезками светятся.

1840

1

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском,
Страстно пленился ваятель на рынке паросском;
Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя…
Феб утомленный закинул свой щит златокованый за море,
И разливалась на мраморе
Вешним румянцем заря…

Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,
В нежное тело и в алую кровь превращались,
Как округлялися формы — волна за волной,
Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная
И облеклася, бездушная,
В образ жены молодой.

«Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель в восторге.-
Душу вложи ей, Зевес!»
Изумились на торге
Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все,
Кто только был на агоре… Но, полон святым вдохновением,
Он обращался с молением
К чудной, незримой Красе:

«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;
Жизнь и природа красны мне одною тобою…
Облик бессмертья провижу я в смертных чертах...»
И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,
Перед своей Галатеею,
Пигмалион пал во прах…

2

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,
Двести дней Гелиос с неба спускал колесницу;
Много свершилось в Элладе событий и дел;
Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею,
Но перед ней, чаровницею,
Даже луч солнца бледнел…

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,
Стала в ваяльне художника дева нагая,
Мраморный, девственный образ чистейшей красы…
Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;
Губы смыкались улыбкою;
Кудрились пряди косы.

«Боги! — молил в исступлении страстном ваятель,- Ужели
Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?
Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…
Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,
Или творенью проклятия
Грянет безумный творец!»

Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…
Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;
Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;
Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;
Очи, безжизненно белые,
Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы,
Долу стыдливо склоняя густые ресницы,
Дева с подножия легкою грезой сошла;
Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,
И, что струя серебристая,
Тихая речь потекла:

«Вестницей воли богов предстаю я теперь пред тобою.
_Жизнь на земле — сотворенному смертной рукою;

1858

_Из А.Мицкевича

Красавица моя! на что нам разговоры?
Зачем, когда хотим мы чувством поделиться,
Зачем не можем мы душою прямо слиться
И не дробить ее на этот звук, который —
До слуха и сердец достигнуть не успеет —
Уж гаснет на устах и в воздухе хладеет?

«Люблю тебя, люблю!»— твержу я повсечасно.
А ты,— ты смущена и сердишься на друга
За то, что своего любовного недуга
Не может высказать и выразить он ясно,
За то, что обмер он, за то, что нет в нем силы —
Жизнь знаком проявить и избежать могилы.

Сызмала утрудил я праздными речами
Свои уста: теперь хочу их слить с твоими
И говорить хочу с тобою не словами,
А сердцем, вздохами, лобзаньями живыми…
И так проговорить часы, и дни, и лета,
И до скончания, и по скончаньи света.

1852

Итак, вы ждете от меня
Письма по-русски для науки?
..............
..............
...... С юных лет
Слова: письмо, печать, пакет
Во мне вселяли отвращенье.
Я думал: «Господи! писать
И слать по почте уверенье
В любви, и в дружбе, и в почтеньи,
Ведь это значит просто лгать:
Лгать перед сердцем, перед духом.
Коль человек полюбит раз,
Духовным оком, вещим слухом
Он видит нас, он слышит нас.
К чему ж писать? Я слышу, вижу».
Так думал я, и потому,
Совсем не веруя письму,
Я переписки ненавижу.

Но если отдан уж приказ,
Непослушанье безрассудно…
С чего начать?
Давно уж в моде
Беседу с дамой заводить
Намеком тонким о погоде,
А уж потом и говорить…
И говорить о всем об этом,
Что говорится целым светом,
На что с самих пеленок мать
Учила дочку отвечать,
Или сама, а были средства —
Через мадам, мамзель иль мисс…
(Здорова ли madame F[ern]iss?)
Простите: дней счастливых детства,
Дней первых слез, дней первых грез
Коснулся я… Бог с ними! Были
Да и прошли. Господь унес…

Мы о погоде говорили…
У нас плоха. Панелей плиты
Так и сочатся под ногой,
А крыши с самых труб облиты
Какой-то мыльною водой,
Как будто — вид довольно жалкой!—
Природа лапотки сняла,
Кругом подол подобрала
И моет грязною мочалкой
Всю землю к празднику весны…

Еще простите… Право, сны
О вечном солнце, вечном мае,
О том далеком, чудном крае,
Где дышишь вольно, где тепло,
Волнуют желчь мне тяжело…

Но станет и у нас погодка.
Весна идет: ее походка,
Ее приемы и слова —
Без льдинок катится Нева,
Мосты полиция наводит,
По мокрым улицам давно
Ночь белая дозором бродит,
Глядит порой ко мне в окно,
Особенно когда разгрязнет
И ехать некуда,— глядит,
Да так упорно, словно дразнит:
«Ну, что не спишь-то? — говорит.—
Ведь люди спят, ведь сон-то нужен;
Диви бы бал, диви бы ужин:
Нет, так вот, даром баловать!
Гаси свечу, ложися спать!»
И верить я готов беличке
И изменить готов привычке
Не спать ночей…
А есть в ночи,
Вы сами знаете, такое,
Что и светлей и жгучей втрое,
Чем солнца вешние лучи.
Дни длинны, ровны, монотонны,
Как ржавых рельсов полоса,
А ночи, ночи… небеса
Бывают звездны и бездонны,
Как чьи-то глазки…

Я не лгу
И доказать всегда могу
Сродство ночных небес с глазами.

Теперь, конечно, между нами,
Теперь я сплетничать начну.
Я видел некую жену
И видел девочку: глазенки
По сердцу гладят… Отчего
Намек на женщину в ребенке
Не занимает никого?
Как будто бог зерно положит,
И уж зерну не возрасти,
Как будто девочка не может
Девицей красной расцвести!
Нет! Я красавиц угадаю
И в зрелых женщинах узнаю,
Всегда узнаю, и впопад,
Какими в отрочестве были…

И вот одна вам наугад:
Соболья бровь, лукавый взгляд,
Лицо как кипень, плечи всплыли
Как две кувшинки — или две,
С ночи заснувшие в траве,
Две белотрепетные пташки
Всплывают рано на заре
Из моря донника и кашки
В росном, зернистом серебре…
Да, на цветы, на перья птицы,
На росы майского утра
Идет не столько серебра,
Как на плечо отроковицы,
Когда создатель сам на ней
Печать любви своей положит —
А всё, что создано, очей
Свести с красавицы не может.

Но переход-то мой к мечте
От сплетен слишком уж поспешен.
Что делать, аз есмь многогрешен
И поклоняюсь красоте.
................
................
Недавно ночью проезжал
Я мимо графского аббатства…
Остановился… Старый дом
Темнел завешанным окном
Угольной комнаты угрюмо,
Смотрел с такою тайной думой
На водополую Неву,
Что бог весть как, но предо мною
Восстали тени чередою…
И вот вам греза наяву.
Не бойтесь, нет во мне привычки
Пугать могилами: сову
На перышко последней птички
Вовеки не сменяю я;
Мне дроги, гроб и панихида,
И лития, и кутия,
Поверьте, смертная обида…

Так вот-с… почудился мне бал.
Сверкали люстры и уборы,
Цветился зал, звучали хоры,
Весь дом гудел, благоухал
И трепетал под стройным звуком.
На диво всем, в науку внукам
В нем дед вельможный пировал
Затем, что — было это время —
Он взял на плечи, и не зря,
Тяжелое, честное бремя
С рамен великого царя.
И вот он сам. Густые кудри
Белеют в благовонной пудре;
Лилейно-нежная рука,
Как мрамор дышащий мягка,
Красуется под кружевами.
Полусклоненный мощный стан
Затянут в бархатный кафтан,
Горит алмазными звездами
Грудь вдоль широкого рубца
Лазурной ленты, а с лица
Не сходит тонкая улыбка —
Почет приветливый гостям…
Но мчатся тени, мчатся шибко —
И улетели…
Вновь темно
Угольной комнаты окно…
Постойте! Снова озарилось:
Тихонько в комнату вошла
_Она..._задумчиво-светла,
Как ранний месяц… Мне приснилось,
Почудилось, быть может, но…
Портрет я изучил давно…
Кругом сиянье разливая,
Из рамы вышла как живая
И села, голову склоня…
Вы можете дразнить меня,
Осмеивать все эти грезы,
Не верить даже — я не прочь…
Но платье красное и розы
Такие, как у ней_точь-в-точь,
Но белокурый пышный локон
Я видел явственно в ту ночь
В угольной комнате у окон…
Опять темно… и свет опять…
По тем же залам и гостиным,
Дивясь статуям и картинам,
Толпится не былая знать,
А новое, иное племя,
Грядущей «жатвы мысли семя»:
При блеске люстр, и ламп, и свеч,
Под звуки музыки стостройной,
Гуляют гордо и спокойно,
Ведя насмешливую речь.
Гостей встречает внук-вельможа,
Но не по платью одному:
Дорога знанью и уму!..

Теперь, покойных не тревожа
И отрекаяся от грез,
Я предложу живой вопрос:
У вас весна и незабудки?
И соловьи? и ночь тепла?
И вся природа ожила,
Не отрекаясь от побудки
Жить долго-долго?. Сами вы
Спокойны, веселы, здоровы?
Или с чугунки и с Москвы
Все ваши нервные основы,
Как нить натянутой струны,
Тревожливо потрясены?

Еще вопрос. Решите сами,
Зачем пишу я к вам стихами?
Без шуток следует решить…
Быть может, потому, что с вами
Неловко прозой говорить?
Иль, выражаясь безыскусно,
Не потому ли, может быть,
Что вместе тошно, порознь грустно?.

22 апреля 1862

_(Ю. И. Л[ипи]ной)

Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?.
Будто живется опять мне, как смолоду жилося;
Будто мне насердце веет бывалыми вёснами:
Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами,
Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами,
Нашими детскими… нет!— уж не детскими грезами!
Нет!.. уже что-то тревожно в груди колотилося…
Знаешь ли, Юленька?. глупо!.. А всё же приснилося…

1860

Не верю, Господи, чтоб Ты меня забыл,
Не верю, Господи, чтоб Ты меня отринул:
Я Твой талант в душе лукаво не зарыл,
И хищный тать его из недр моих не вынул.

Нет! в лоне у Тебя, художника-творца,
Почиет Красота и ныне, и от века,
И Ты простишь грехи раба и человека
За песни Красоте свободного певца.

1857

Кого-то я спросил: «Бывали вы в Помпеи?»
— «Был,- говорит,- так что ж?»- «Как что?.
Да все музеи
В Европе и у нас, с конца и до конца,
Гордятся дивами и кисти и резца
Художников помпейских...»
— «Вероятно,
Но мне помпейское искусство непонятно,
Затем что я ею в Помпеи не видал,
А видел я один песчаный вал,
Да груды пепла, да такие ямы,
Что были, может, там и статуи богов,
И знаменитые седалища жрецов,
И творческой рукой воздвигнутые храмы,-
Быть может; только их Бурбоновский музей
Все выкопал до мраморных корней».
— «А что же говорят об этом ладзарони?»
— «Молчат… На берегу ждут первой ранней тони
И точат о песок заржавые ножи...»

И вот, подумал я, теперь ты мне скажи,
Художник кесарей, маститый мой Витрувий:
Зачем Помпеи ты на лаве воздвигал,
Как будто бы не помнил и не знал,
Что сердце у твоей Италии — Везувий?
Но нет, ты прав: свободная страна,
Врагам одни гробы и выдала она…

20 июня 1861

Скажите, зеленые глазки:
Зачем столько страсти и ласки
Господь вам одним уделил,
Что всё я при вас позабыл?

Лукавые ваши ресницы
Мне мечут такие зарницы.
Каких нет в самих небесах,—
И всё зеленеет в глазах.

Скажите: каким же вы чудом
Зажглися живым изумрудом
И в душу мне ввеяли сны
Зеленым покровом весны?

Зачем?.
Да зачем и вопросы?
Знакомы мне слезные росы,
И вешняя зелень, и новь,
И всё, кипятящее кровь…

Да, опытом дознал я тоже,
Что стынет весеннее ложе,
Что вянет, своей чередой,
Зеленая травка зимой.

И нет уж в ней ласки и страсти,
И рвет ее ветер на части,
И гнется она и летит,
Куда ее вихорь крутит…

Зачем же, зеленые глазки,
У вас столько страсти и ласки
Горит в изумрудных лучах,
Что всё зеленеет в глазах?

10 мая 1861

Гр. Е. П. Ростопчиной

Я не хочу для новоселья
Желать вам нового веселья
И всех известных вам обнов,
Когда-то сшитых от безделья
Из красных слов.

Но дай вам бог под новым кровом
Стереть следы старинных слез,
Сломать шипы в венце терновом
И оградиться божьим словом
От старых гроз.

А если новые печали
На долю вам в грядущем пали,
Как встарь, покорствуйте творцу
И встретьте их, как встарь встречали,—
Лицом к лицу.

Пусть вера старая основой
Надежде старой будет вновь,
И, перезрев в беде суровой,
Пускай войдет к вам гостьей новой
Одна любовь.

… И собрались к нему все власти града вскоре,
И говорил он им и всем ученикам
С святою кротостью, но с пламенем во взоре:
«Аминь, аминь, глаголю вам:
Kтo верует — с зерно горчиное, тот сам
Речет горе: «Восстань и кинься прямо в море!»
И будет так!..»

Еще он говорил,
К начальнику поместной синагоги
Приходит некто со словами:
«Ты
Не утруждай учителя! Тревоги
Не возбуждай в беседе… Но… ведь — вот
Дочь у тебя скончалась… У ворот
Столпился уж испуганный народ…
Ступай скорей домой!»
Но Иисус: «Постойте:
Во имя божие, в ваш дом мне дверь откройте…
Не бойся, Иаир!.. Верь: дочь твоя жива!..»

Вошли; глядят…
В фиалках голова;
Весь стройный стан под пеленою белой…
Бесценный плод любви, хотя и не поспелый:
Не опускалася еще до пят коса;
Не переглядывались с ней ни полночь, ни денница,
Ни молния, ни вешняя зарница,
И в очи страстно ей не брызгала роса…

«Спит!» — он вещал… Кругом все улыбнулись,
Шепча: «Не слыхано, чтоб мертвые проснулись!»
Но над покойною простер тогда он длань,
Взял за руку и рек:
«Отроковица, встань!..»

И встала…

С ужасом народ весь разбежался,
Крича: «Не слыхано, чтоб мертвый просыпался!..»

Тысячелетняя моя отроковица!
На севере своем ты так же обмерла,
Да, божьей волею, тебя уж подняла
Благословенно мощная десница…

_(Застольная песня)

Собрались мы всей семьей —
И они_, кого не стало,
Вместе с нами, как бывало,
Неотлучною душой!

Тени милые! Вы с нами!..
Вы, небесными лучами
Увенчав себе чело,
Здесь присущи всем собором
И поете братским хором
Нам про Царское Село,—

Где, маститой тайны святы,
Встали древние палаты,
Как немой завет веков;
Где весь божий мир — в картинах;
Где, «при кликах лебединых»,
В темной зелени садов,

Словно птички голосисты,
Распевали лицеисты…
Каждый был тогда поэт,
Твердо знал, что май не долог
И что лучше царскоселок
Никого на свете нет!

Помянем же мы, живые,
За бокалами дружней
И могилы, нам святые,
И бессмертный наш лицей!..

19 октября 1861

Баю-баюшки-баю,
Баю Машеньку мою.
Что на зорьке-то заре,
О весенней о поре,
Пташки вольные поют,
В темном лесе гнезда вьют.
Соловей-ка соловей,
Ты гнезда себе не вей:
Прилетай ты в наш садок,-
Под высокий теремок,
По кусточкам попорхать,
Спелых ягод поклевать,
Солнцем крылья обогреть,
Маше песенку пропеть.
Баю-баюшки-баю,
Баю Машеньку мою!

Зачем ты мне приснилася,
Красавица далекая,
И вспыхнула, что в полыме,
Подушка одинокая?

Ох, сгинь ты, полуночница!
Глаза твои ленивые,
И пепел кос рассыпчатый,
И губы горделивые —

Всё наяву мне снилося,
И всё, что греза вешняя,
Умчалося,- и на сердце
Легла потьма кромешная…

Зачем же ты приснилася,
Красавица далекая,
Коль стынет вместе с грезою
Подушка одинокая?.

1861

_Из Г. Гейне

Мне ночь сковала очи,
Уста свинец сковал;
С разбитым лбом и сердцем
В могиле я лежал.

И долго ли — не знаю —
Лежал я в тяжком сне,
И вдруг проснулся — слышу:
Стучатся в гpoб ко мне.

«Пора проснуться, Гейнрих!
Вставай и посмотри:
Все мертвые восстали
На свет иной зари».

— «О милая, не встать мне.
Я слеп — в очах темно —
Навек они потухли
От горьких cлез давно».

— «Я поцелуем, Гейнрих,
Сниму туман с очей:
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».

— «О милая, не встать мне:
Еще не зажила
Та рана, что мне в сердце
Ты словом нанесла».

— «Тихонько рану, Гейнрих,
Рукою я зажму,
И заживлю я рану,
И в сердце боль уйму».

— «О милая, не встать мне:
Мой лоб еще в крови —
Пустил в него я пулю,
Сказав «прости» любви».

— «Тебе кудрями, Гейнрих,
Я рану обвяжу,
Поток горячей крови
Кудрями удержу».

И так меня просила,
И так звала она,
Что я хотел подняться
На милый зов от сна.

Но вдруг раскрылись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И… пробудился я.

1 сентября 1858

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!..
Выглянь, божие солнышко красное!..

Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,
Красным золотом в озеро кануло,
Что до самого дна недостанного,
Бел — горючими камнями стланного…
Только ведают волны-разбойнички
Да тонулые в весну покойнички,
Каково его сердце сердитое,
О пороги и берег разбитое!
Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,
И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.
Колыхается Ладога, все колыхается,
Верст на двести — на триста оно разливается,
Со своею со зимнею шубой прощается:
Волхов с правого сняло оно рукава,
А налево сама укатилась Нева,
Укатилась с Ижорой она на просторе
Погулять на Варяжском, родимом им море.
И с Ижорой в обгонку несется Нева,
И глядят на побежку сестер острова,
И кудрями своими зелеными
Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.
И бегут они вместе побежкою скорою,
И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.
Али нет в Новегороде парней таких удалых,
Кто б до синего моря не выследил их,
Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?
Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже
Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели
Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,
А владыка Филиппом нарек…

Вот стоит он, стоит,
И на устье Ижоры он зорко глядит,
Ну и слышит он: раннею алой зарею
Зашумела Ижора под дивной ладьею;
Под ладью опрокинулись все небеса;
Над ладьею, что крылья, взвились паруса,
И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых,
Преподобные руки скрестив на могучих раменах;
На челе их, что солнце, сияли венцы;
И, окутаны мглою, сидели гребцы…
Словно два серафима спустилися с ясного неба…
И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.
Говорят меж собою:
«На эту на ночь
Александру, любезному брату, нам надо помочь!
Похваляются всуе кичливые шведы,
Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным
победы:
Их ладьи и их шнеки размечет Нева...»

И запомнил Пелгусий святые слова.
И пришел с побледнелым от ужаса ликом
К Александру он князю, в смущеньи великом,
И поведал виденье свое он в ночи.
И сказал ему князь Александр:
«Помолчи!»

А была накануне за полночь у князь Александра беседа,
Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые
шведа,
Три посланника,— прямо от Магнуса, их короля,
И такой их извет:
«Весь наш Новгород — отчая наша
земля!..
И еперь ополчаемся мы королевскою силою:
Али дайте нам дань, али будет ваш город —
могилою…
А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли
То цепей и веревок, что вот только б шнеки
снесли...»

«Ну!..— Ратмир говорит.—
Честь и слава заморской
их мочи,
Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..
Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..»
— «На цепи в Новегороде — разве что пес,
Да и то, коли лют»,— подсказал ему Миша.

«Три корабия трупьем своим навалиша»,—
Яков Ловчий промолвил.

«И господу сил
Слава в вышних!» — от юных по имени Савва
твердил.
А Сбыслав Якунович:
«Забыли, что жизнь не купить,
не сторгуя».

А Гаврило Олексич:
«Да что тут! Не хочет ли
Магнус их…
...........................
Ты прости, осударь Александр Ярославич!
А спросту
Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»

Встал князь с лавки — и все позабыли
Олексичий мост:
Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..
Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,
Знать, недаром же кесарь и шведский король его
братом назвали;
Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее
ложе,
Да и с кесарем римским случилося то же…
А ордынки — у них весь улус ошалел…
Только князь Александр Благоверный на них
и глядеть не хотел.
Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире
лица,
Да и не было также нигде удальца
Супротив Александра… Родился он — сам с себя
скинул сорочку,
А подрос, так с медведем боролся потом в
одиночку
И коня не седлал: без седла и узды
Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.
Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду
Князя вынесет он, не спросившися броду.
А на вече-то княжеский голос-то сила, то страсть,
то мольба,
То архангела страшного смерти труба…

«Собирайтеся,— молвил дружинникам князь,—
со святой благостынею»,
И пошел попроститься с своей благоверной
княгинею,

И в Софийский собор поклониться пошел он потом,
Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже
Возглашая псалом песнопевца:
«О господи боже,
О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом
рассуди:
И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»

Собралися дружинники князя — кто пеше, кто
конно…
Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:
«Други — братья, помянем не кровь и не плоть,
А слова, «что не в силе, а в правде господь!»
И дружинники все оградились крестом перед
битвою,
И за князь Александр Ярославичем двинулись
в поле с молитвою.
Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер;
На сто сажен кругом он раскинул шатер
И подпер его столпняком, глаженным,
струженным, точенным,
Сквозь огонь главным розмыслом шведским
золоченным.
И пируют в шатре горделиво и весело шведы,
Новгородские деньги и гривны считая… И было беседы
За полуночь у них… И решили они меж собой:
Доски бросить на берег со шнек, потому что весь
берег крутой,
И пристать неудобно, и весь он обселся глухими
кустами…
Порешили — и доски со шнек протянули на берег
мостами…
Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,
по мосткам,
Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался
сам…
И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,
Да и князь Александра…
Заржали ретивые кони —
И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,
Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,
И сдержал свое слово: добрался он спросту
По доскам до епископской шнеки без мосту.
И учал он направо и лево рубить все и сечь,
Словно в жгучие искры о вражьи шеломы
рассыпался меч.
Образумились шведы в ту пору, и вскоре
Сотней рук они витязя вместе с конем
опрокинули в море.
Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,
Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив…
Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,
И в обоих ключом закипела нещадная злоба:
И железной подковой и тяжким каленым мечом
сокрушен,
Утонул воевода — епископ и рыцарь их, сам Спиридон.
А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком
и сплеча,
И проехал сквозь полк их, и даже подкладом
не вытер меча…
Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди
он да и сзади,
И его Александр похвалил молодечества буйного ради…
А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли
Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.
«Три корабия трупьем своим навалиша!» —
Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,
Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы
заморских гусей их, пасли,
Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,
не спасли».
Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,
И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,
Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже
Топором изрубил он в капусту…
А князь-то… О господи — боже!
Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,
Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным
копьем
Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу…

Затрубили рога благоверному князь Александру победу,
И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где
по воде;
Но настигла их быстро господняя кара везде:
Уж не князь Александр их настиг со своей удалою
дружиной,
А другой судия на крамольников, вечно единый…

И валилися шведы валежником хрупким, со
смертной тревогой,
Убегая от божией страшной грозы ни путем,
ни дорогой:
По лесам и оврагам костями они полегли,
Там, где даже дружинники князя за ними погоней
не шли…

На заре, крепкой тайной, с дружиною
близился князь
К Новугороду; только была им нежданная встреча:
Застонал благовестник, и громкие крики раздалися
с веча,
И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,
И в посаде встречали с цветами его новгородки —
И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,
В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,
и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем
возлюбленным все,
А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским
собором
И уж пели молебен напутственный князю
с дружиною хором,
И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:
«Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,
и честь!»

Много лет прожил князь Александр…
Не бывало на свете
Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне,
и в совете,
И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан;
А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан,
И на письмах с ним крепко любовь и согласье они
заручили,
А король шведский Магнус потомкам своим
завещал,
Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них
не дерзал…
Да и князь был от миру со шведом не прочь…
Только годы уплыли,—
И преставился князь…
И рыдали, рыдали, рыдали
Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали
В Новегороде… Господи! Кто же тогда бы зениц
В княжий гроб не сронил из — под слезных
ресниц?

Князь преставился…
Летопись молвит: «Почил без
страданья и муки,
И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске,
Вся святая жизнь князя в — очью пред людьми
объявилась,
Потому что для грамоты смертной у князя десница
раскрылась
И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!»

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей
Невою,
И поют ему вечную память волна за волною,
И поют память вечную все побережья ему…
Да душевную грамоту он передаст ли кому?
Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи,
И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!
Выглянь, божие солнышко красное!..

_Посвящается всем барышням

Расточительно-щедра,
Сыплет вас, за грудой груду,
Наземь вешняя пора,
Сыплет вас она повсюду:
Где хоть горсточка земли —
Вы уж, верно, расцвели.
Ваши листья так росисты,
И цветки так золотисты!
Надломи вас, хоть легко,-
Так и брызнет молоко…
Вы всегда в рою веселом
Перелетных мотыльков,
Вы в расцвет — под ореолом
Серебристых лепестков.
Хороши вы в день венчальный;
Но… подует ветерок,
И останется печальный,
Обнаженный стебелек…
Он цветка, конечно, спорей:
Можно выделать цикорий_!

30 мая 1858

Когда ты, склонясь над роялью,
До клавишей звонких небрежно
Дотронешься ручкою нежной,
И взор твой нальется печалью,

И тихие, тихие звуки
Мне на душу канут, что слезы,
Волшебны, как девичьи грезы,
Печальны, как слово разлуки,-

Не жаль мне бывает печали
И грусти твоей мимолетной:
Теперь ты грустишь безотчетно —
Всегда ли так будет, всегда ли?

Когда ж пламя юности жарко
По щечкам твоим разольется,
И грудь, как волна, всколыхнется,
И глазки засветятся ярко,

И быстро забегают руки,
И звуков веселые волны
Польются, мелодии полны,-
Мне жаль, что так веселы звуки,

Мне жаль, что ты так предаешься
Веселью, забыв о печали:
Мне кажется все, что едва ли
Ты так еще раз улыбнешься…

1844

Во саду, ах, во садочке
Выросла малинка;
Солнышко её греет,
Дождичек лелеет.

В светлом теремочке
Выросла Нанинка;
Тятя её любит,
Маменька голубит.

О Господи, пошли долготерпенье!
Ночь целую сижу я напролет,
Неволю мысль цензуре в угожденье,
Неволю дух — напрасно! Не сойдет
Ко мне твое святое вдохновенье.

Нет, на кого житейская нужда
Тяжелые вериги наложила,
Тот — вечный раб поденного труда,
И творчества живительная сила
Ему в удел не дастся никогда.

Но, Господи, ты первенцев природы
Людьми, а не рабами создавал.
Завет любви, и братства, и свободы
Ты в их душе бессмертной начертал,
А Твой завет нарушен в род и роды.

Суди же тех всеправедным судом,
Кто губит мысль людскую без возврата,
Кощунствует над сердцем и умом —
И ближнего, и кровного, и брата
Признал своим бессмысленным рабом.

Окрыленная пляской без роздыху,
Закаленная в сером огне,
Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,
Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная
Твой призывно откинутый стан;
Ветром пашет коса твоя длинная,
И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою
Без речей и без звуков уста,
И такой же горячею лавою,
Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная
Призвала тебя к жизни — легка
И чиста, ты несешься, спокойная,
Как отчизны твоей облака.

Ты жила и погибла тедескою
И тедескою стала навек,
Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,
Вечность духа прозрел человек.

13 октября 1859

Я люблю в вас не врача,
Не хвалю, что честно лечите,
Что рецептами сплеча
Никого не искалечите.

Я люблю в вас смелость дум,
Руку дружественно-твердую,
И пытливо-гордый ум,
И борьбу с невзгодой гордую…

_Г. Гейне

Погребен на перекрестке
Тот, кто кончил сам с собой;
На его могиле вырос
Грешноцветник голубой.

Я стоял на перекрестке
И вздохнул… В ночи немой
При луне качался тихо
Грешноцветник голубой.

1 сентября 1858