Читать стихи Льва Мея
В венце и в порфире, и в ризе виссонной,
Внезапно покинув чертог благовонный,
Где смирна курилась в кадилах невольников,
Где яства дымились пред сонмом состольников
И в винах сверкали рубин и янтарь,
Где струны псалтирные славили бога,—
На кровлю чертога
Взошел псалмопевец и царь.
Взошел он — пред господом мира и брани
Воздеть покаянно могучие длани
За кровь, пролитую в борьбе с аммонитами,
Взошел примириться молитвой с убитыми —
По воле престолодержавной его
Стоял еще гибнувший окрест Раббава
Весь полк Иоава,
А брань началась ни с чего.
И к небу возвел он орлиное око
И долу склонил: перед взором далеко
Стремилася ввысь синева бесконечная,
И зрелась в ней Сила и Воля предвечная…
Смутился, вниз глянул — и дрогнул…
В саду,
Вся в огненных брызгах, что змейка речная,
Жена молодая,
Купаясь, плыла по пруду…
Ревниво поднявшись кругом вертограда,
Как евнух докучный, стояла ограда;
Ревнивей ограды, шатрами зелеными
Ливанские кедры срослись с кинамонами;
Маслина ветвями склойялася низ;
Все солнцем прогретое, ярко — цветное,
Сочилось алоэ,
И капал смолой кипарис.
Очей от купальщицы царь не отводит;
И вот она на берег смело выходит.
Тряхнула кудрями, что крыльями черными,
И капли посыпались крупными зернами
По гибкому стану и смуглым плечам;
Дрожат ее перси, как две голубицы;
Прильнули ресницы
К горячим и влажным щекам.
Рабыня ей стелет ковер пурпуровый,
Младые красы облекает в покровы,
На кудри льет мирра струю благовонную…
И царь посылает спросить приближенную:
«Кто женщина эта?» И молвит раба:
«Она от колена и рода Хеттии,
Супруга Урии,
Элиама дочь, Бэт — Шэба».
И близкие слуги, по царскому слову,
Красавицу вводят в ложницу цареву,
И только наутро, пред светлой денницею,
Еврейка рассталася с пышной ложницею
И вышла так тайно, как тайно вошла…
Но вскоре царя извещает: «К рабыне
Будь милостив ныне:
Под сердцем она понесла».
И ревностью сердце Давида вскипело;
Задумал он злое и темное дело…
Урию из стана позвал к себе лестию
И встретил дарами, почетом и честию,
И два дня Урия в дворце пировал;
На третий был снова с израильской ратью:
С ним царь, за печатью,
Письмо к Иоаву послал.
Написано было царем Иоаву:
«Приблизься немедля всем станом к Раббаву,
Но ближе всех прочих пред силою вражею
Пусть станет Урия с немногою стражею —
Ты прочь отступи и оставь одного:
Пусть будет он смят и задавлен врагами,
И пусть под мечами
Погибнет и стража его».
И вождь Иоав перед силою вражей
Поставил Урию с немногою стражей,
С мужами, в бою и на брани несмелыми,
А сам отступил перед первыми стрелами
К наметам и ставкам своим боевым.
И вышли из града толпой аммониты,
И были убиты
Урия и отроки с ним.
И горько жена по Урии рыдала,
Но вдовьего плача пора миновала,
И царь за женой посылает приспешников…
Да бог правосудный преследует грешников,
Порочное сердце во гневе разит
Под самою сенью царева чертога,
А господа бога
Прогневал собою Давид.
И бог вдохновляет Нафана — пророка…
Предстал сердцеведец пред царское око
И молвил: «Прийми от меня челобитную,
Яви мне всю правду свою неумытную
И суд изреки мне по правде своей,
Да буду наставлен моим господином…
Во граде едином
Знавал я двух неких мужей.
Один был богатый, другой был убогой…
И было добра у богатого много,
И стад и овец у него было множество,
А бедному труд, нищета и убожество
Достались на долю, и с нивы гнала
Его полуночь, а будила денница,
И только ягница
Одна у него и была.
Купил он ее и берег и лелеял;
Для ней и орал он, для ней он и сеял;
С его сыновьями росла и питалася,
Из чаши семейной его утолялася;
Как дочь, засыпала на лоне его;
Была ему так же любовна, как дети,
И не бы ло в свете
Дороже ему ничего…
Богатый, что лев пресыщенный в берлоге…
Но вот к нему путник заходит с дороги —
И жаль богачу уделить ото многого,
А силою взял он ягницу убогого,
Зарезать велел и подать на обед…
Что скажет владыка и как он рассудит?»
Давид: «И не будет,
И не было казни, и нет
Для этого мужа: кровь крови на муже!»
Нафан ему:
«Царь, поступаешь ты хуже!
Похитил у бедного радость единую
И пролил предательски кровь неповинную:
Урию поставил под вражеский меч
И силой жену его взводишь на ложе!
О боже мой, боже!
Где суд твой, и правда, и речь?
На нас и на чадах они, и над нами!..
Царь, бог возвещает моими устами:
Твое отроча, беззаконно рожденное,
Умрет беззаконно, как все беззаконное…
Тебя охраняя, и чтя, и любя,
Погиб от тебя же твой раб и твой воин…
Ты смерти достоин.
Но сын твой умрет за тебя».
И пал псалмопевец, рыдая, на ложе,
И к богу воззвал он:
«Помилуй мя, боже,
Помилуй! Зане я и прах и ничтожество,
Зане, милосердый, щедрот твоих множество
И милость твоя не скудеет вовек.
Суди же раба твоего благосклонно:
Зачат беззаконно,
Рожден во грехах человек.
Предстал перед суд твой всестрашный и правый
Твой раб недостойный, убийца лукавый:
Воздай мне за зло мое, боже, сторицею,
Казни, но наставь вездесущей десницею!
Наставь меня, боже, на правом пути,
Зерно упованья внедри в маловерце,
Очисти мне сердце,
Душевную тьму освети!»
И долго молил он, рыдая на ложе:
«Помилуй мя, боже, помилуй мя, боже!»
И сын его умер…
С тоской несказанною
Давид преклонился главою венчанною,
Но бог псалмопевца — царя и раба —
Простил, осенив его царское лоно…
Простил: Соломона
Царю родила Бэт — Шэба.
[...]
1
У молодки Наны
Муж, как лунь, седой…
Старый муж не верит
Женке молодой:
Разом домекнулся,
Что не будет прок,—
Глаз с нее не спустит;
Двери на замок.
«Отвори каморку —
Я чуть-чуть жива:
что-то разболелась
Сильно голова —
Сильно разболелась,
Словно жар горит…
На дворе погодно:
Может, освежит».
— «Что ж? открой окошко,
Прохладись, мой свет!»
Хороша прохлада,
Коли друга нет!
Нана замолчала,
А в глухой ночи
Унесла у мужа
Старого ключи.
«Спи, голубчик, с богом,
Спи да почивай!»
И ушла тихонько
В дровяной сарай.
«Ты куда ходила,
Нана, со двора?
Волосы — хоть выжми,
Шубка вся мокра...»
— «А телята наши
Со двора ушли,
Да куда ж?— к соседке
В просо забрели.
Загнала насилу:
Разбежались все…
Я и перемокла,
Ходя по росе!»
Видно, лучше с милым
Хоть дрова щепать,
Чем со старым мужем
Золото считать.
Видно, лучше с милым
Голая доска,
Чем со старым мужем
Два пуховика…
2
«Тятенька-голубчик, где моя родная?»
— «Померла, мой светик, дочка дорогая!»
Дочка побежала прямо на могилу.
Рухнулася наземь, молвит через силу:
«Матушка родная, вымолви словечко!»
— «Не могу: землею давит мне сердечко...»
«Я разрою землю, отвалю каменье…
Вымолви словечко, дай благословенье!»
«У тебя есть дома матушка другая».
— «Ох, она не мать мне — мачеха лихая!
Только зубы точит на чужую дочку:
Щиплет, коли станет надевать сорочку;
Чешет — так под гребнем кровь ручьем сочится;
Режет ломоть хлеба — ножиком грозится!»
[...]
_Он
тебя встретил, всему хороводу краса,Встретил и понял — что значит девичья коса,
Понял — что значат девичьи смеховые речи
И под кисейной рубашкой опарные плечи.
Понял он это и крепко тебя полюбил,
И городских и посадских красавиц забыл…
Но отчего же, Наташа, забыла и ты,
Как у вас в Троицу вьют-завивают цветы,
Как у вас в Троицу красные девки гурьбами
На воду ходят гадать с завитыми венками,
Как они шепчут:
«Ох, тонет-потонет венок:
Ох, позабудет про девицу милый дружок!»
Не потонули — уплыли куда-то цветы,
Да уплыла за цветами, Наташа, и ты…
И позабыл он… И даже не знает — не скажет, —
_Где ты?.
Но пробудились цветочки, и шепчут они:
«Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни...»
9 февраля 1861
[...]
Я не обманывал тебя,
Когда, как бешеный любя,
Я рвал себе на части душу
И не сказал, что пытки трушу.
Я и теперь не обману,
Когда скажу, что клонит к сну
Меня борьба, что за борьбою
Мне шаг до вечного покою.
Но ты полюбишь ли меня,
Хотя в гробу, и, не кляня
Мой тленный труп, любовно взглянешь
На крышку гроба?. Да?. Обманешь!
1861
[...]
_Взгляните на лилии...
В тот миг, в полуночь ту таинственную мая,
Когда всё расцветет, весной благоухая,
И каждый миг твердит: «Лови меня, лови!»,
Когда дрожит звезда на небе от любви
И голубой глазок фиалка раскрывает,
Не зная — где она, не зная — что она,
Не зная, что есть жизнь, полуночь и весна,
И кто-то, с небеси, цветочки поливает,—
Ты знаешь ли, Люба, я думаю о чем?
Я думаю, что — да: сионские одежды
Даются лилии единой — не царю
Еврейскому; что вешнюю зарю
Встречают вешний взор и вешние надежды;
Что мудрость, вера — всё, чем в жилах бьется кровь,
В любви, не ведущей, что в мире есть любовь.
17 сентября 1860
[...]
Ты житье ль мое,
Ты бытье ль мое,
Ты житье-бытье мое ли горемычное!
Что хозяйкой быть,
За седым ходить
Молодешеньке мне — дело непривычное…
Ох ты, милый мой,
Разудалый мой!
Научи меня с недолей потягатися:
Не топить избы,
Не слыхать журьбы,
Со постылым, старым мужем не якшатися.
Оттепель… Поле чернеет;
Кровля на церкви обмокла;
Так вот и веет, и веет —
Пахнет весною: сквозь стекла.
С каждою новой ложбинкой
Водополь всё прибывает,
И ограненною льдинкой
Вешняя звездочка тает.
Тени в углах шевельнулись,
Темные, сонные тени,
Вдоль по стенам потянулись,
На пол ложатся от лени…
Сон и меня так и клонит…
Тени за тенями — грезы…
Дума в неведомом тонет…
Насердце — крупные слезы.
Ох, если б крылья да крылья,
Если бы доля да доля,
Не было б мысли «бессилья»,
Не было б слова — «неволя».
22 марта 1858
_Он
тебя встретил, всему хороводу краса,Встретил и понял — что значит девичья коса,
Понял — что значат девичьи смеховые речи
И под кисейной рубашкой опарные плечи.
Понял он это и крепко тебя полюбил,
И городских и посадских красавиц забыл…
Но отчего же, Наташа, забыла и ты,
Как у вас в Троицу вьют-завивают цветы,
Как у вас в Троицу красные девки гурьбами
На воду ходят гадать с завитыми венками,
Как они шепчут:
«Ох, тонет-потонет венок:
Ох, позабудет про девицу милый дружок!»
Не потонули — уплыли куда-то цветы,
Да уплыла за цветами, Наташа, и ты…
И позабыл он… И даже не знает — не скажет, —
_Где ты?.
Но пробудились цветочки, и шепчут они:
«Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни...»
9 февраля 1861
[...]
Милый друг мой! румянцем заката
Облилось мое небо, и ты,
Как заря, покраснела за брата
Прежней силы и юной мечты.
Не красней ты и сердцем воскресни:
Я ничем, кроме ласки и песни,
И любви без границ, без конца,
За тебя не прогневал Отца…
Преклонись же с молитвой дочерней
И попомни, что были всегда
И зарей и звездою вечерней
Утром — те же заря и звезда.
1861
[...]
_Из П. Беранже
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету…
Ссора — вестница любви!
Комиссар и прочий причет
В этом деле — ни при чем,
И напрасно дворник кличет
И тревожит целый дом.
Да: Колен и бьет Колетту;
Но в каморку их, на крик,
Хоть бы было до рассвету,
Сам Амур слетает вмиг.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету…
Ссора — вестница любви!
Наш Колен — он малый трезвый,
Здоровяк, поет с утра,
А Колетта — зяблик резвый,
И румяна и добра…
Враждовать не в их природе,
Да и незачем: они,
Чтоб не думать о разводе,
Повенчалися одни.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету…
Ссора — вестница любви!
Любо жизнь они проводят!
Он и — под руку — она
Вечерком в харчевню ходят
Выпить на шесть су вина.
Здесь под тению зеленой,
Без свидетельских препон,
На скамейке повалённой
И контракт их заключен.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету…
Ссора — вестница любви!
Иногда Колен пирует
И с другими вечерком,
Да Колетты не надует:
Мстит и прежде и потом.
И сегодня уж, конечно,
Вышла сплетенка,— так вот
Меж собой простосердечно
И чинят они расчет.
Комиссар!
Комиссар!
Бьет Колен свою Колетту!
Комиссара не зови:
Ничего такого нету…
Ссора — вестница любви!
Комиссар и прочий причет
В этом деле — ни при чем,
И напрасно дворник кличет
И тревожит целый дом:
Чай, давно уж присмирели,
Позабыли обо всем —
И Колетта на постели
Спит теперь невинным сном.
1861
[...]
С полуночи до утра,
С полуночным сном в разладе,
Слышу я в соседнем саде:
«Спать пора! Спать пора!»
С полуночи до утра
Это перепел крикливый
В барабан бьет на мотивы:
«Спать пора! Спать пора!»
«Нет!— я думаю.— Ура!
Время нам пришло проспаться,
А не то что окликаться:
«Спать пора! Спать пора!»
Нет, ты, пташечка-сестра,
Барабань себе, пожалуй,
Да словами-то не балуй:
«Спать пора! Спать пора!»
Глянь из клеточки с утра
Ты на божий мир в оконце
И не пой, коль встало солнце:
«Спать пора! Спать пора!»
12 июня 1861
[...]
Рыжичков, волвяночек,
Белыих беляночек
Наберу скорёшенько
Я, млада-младёшенька,
Что для свекра-батюшки,
Для свекрови-матушки:
Перестали б скряжничать —
Сели бы пображничать.
А тебе, постылому,
Старому да хилому,
Суну я в окошечко
Полное лукошечко
Мухомора старого,
Старого, поджарого…
Старый ест — не справится:
Мухомором давится…
А тебе, треклятому,
Белу-кудреватому,
Высмотрю я травушку,
Травушку-муравушку,
На постелю браную,
Свахой-ночкой стланную,
С пологом-дубровушкой
Да со мной ли, вдовушкой.
1860
[...]
Встань, сойди! Давно денница,
И тебя давно жду я!
Встань от ложа, голубица,
Совершенная моя!
Солнце зиму с поля гонит,
Дождь давно себе прошел,
И росистый луг зацвел…
Чу! И горлица уж стонет.
Веет тонким ароматом
Недозрелый виноград…
Выходи, сестра, и с братом
Обойди зеленый сад.
Высока твоя светлица,
И за каменной стеной…
Покажись же, голубица,
Дай услышать голос твой!
Для того, что взор твой ясен,
Голос сладок, образ красен,
Для того, что хороша,
Всей души моей душа!
[...]
Я меньше братьев был, о боже,
И всех в дому отца моложе,
И пас отцовские стада;
Но руки отрока тогда
Псалтирь священную сложили,
Персты настроили ее
И имя присное твое
На вещих струнах восхвалили.
И кто о мне тебе вещал?
Ты сам услышать соизволил,
И сам мне ангела послал,
И сам от стад отцовских взял,
И на главу младую пролил
Елей помазанья святой…
Велики братья и красивы,
Но неугодны пред тобой…
Когда ж Израиля на бой
Иноплеменник горделивый
Позвал — и я на злую речь
Пошел к врагу стопою верной,
Меня он проклял всею скверной,
Но я исторгнул вражий меч
И исполина обезглавил,
И имя господа прославил.
1857
Ау-ау! Ты, молодость моя!
Куда ты спряталась, гремучая змея?
Скажи, как мне напасть, нечаянно, нежданно,
На след лукавый твой, затертый окаянно?
Где мне найти тебя, где задушить тебя
В моих объятиях, ревнуя и любя,
И обратить всю жизнь в предсмертные страданья
От ядовитого и жгучего лобзанья?.
1861
Милый друг мой! румянцем заката
Облилось мое небо, и ты,
Как заря, покраснела за брата
Прежней силы и юной мечты.
Не красней ты и сердцем воскресни:
Я ничем, кроме ласки и песни,
И любви без границ, без конца,
За тебя не прогневал Отца…
Преклонись же с молитвой дочерней
И попомни, что были всегда
И зарей и звездою вечерней
Утром — те же заря и звезда.
[...]
Как наладили: «Дурак,
Брось ходить в царев кабак!»
Так и ладят всё одно:
«Пей ты воду, не вино —
Вон хошь речке поклонись,
Хошь у быстрой поучись».
Уж я к реченьке пойду,
С речкой речи поведу:
«Говорят мне: ты умна,
Поклонюсь тебе до дна;
Научи ты, как мне быть,
Пьянством люда не срамить?.
Как в тебя, мою реку,
Утопить змею-тоску?.
А научишь — век тогда
Исполать тебе, вода,
Что отбила дурака
От царева кабака!»
1860
[...]
Посвящается графу
Григорию Александровичу
Кушелеву-Безбородко
_Rachette me fecit
Октябрь… клубятся в небе облака,
Уж утренник осеребрил слегка
Поблекшие листы березы и осины,
И окораллил кисть последую рябины,
И притупил иголки по соснам…
Пойти к пруду: там воды мертво-сонны,
Там в круг сошлись под куполом колонны
И всепечальнице земли водвигнут храм,
Храм миродержице — Церере…
Там
Я часто, по весенним вечерам,
Сидел один на каменной ступени
И в высь глядел, и в темной той выс**и
Одна звезда спадала с небеси
Вслед за другой мне прямо в душу… Тени
Ложилися на тихий пруд тогда
Так тихо, что не слышала вода,
Не слышали и темные аллеи
И на воде заснувшие лилеи…
Одни лишь сойка с иволгой не спят:
Тревожат песней задремавший сад,—
И этой песне нет конца и меры…
Но вечно нем громадный лик Цереры…
На мраморном подножии, в венце
Из стен зубчатых, из бойниц и башен,
Стоит под куполом, величественно-страшен,
Спокоен, и на бронзовом лице
Небесная гроза не изменит улыбки…
А очертания так женственны и гибки,
Так взгляд ее живительно-могуч,
И так дрожат в руках богини ключ
И пук колосьев, что сама природа,
А не художник, кажется, дала
Ей жизнь и будто смертным прорекла:
«Склонитесь перед ней — вот сила и свобода!_»
Но вот, без мысли, цели и забот,
Обходит храм, по праздникам, народ;
На изваяние не взглянет ни единый,
И разве старожил, к соседу обратясь,
Укажет: «Вон гляди! беседку эту князь
Велел построить в честь Екатерины».
19 октября 1857, Безбородкино
[...]
Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон,
Поглядим на осенний, седой небосклон —
Ни звезды нет на небе, и только березы
Отряхают с листочков предсмертный свой сон,
Верно, знают, что им посулил уже он —
Морозы.
Верно, знают… Пускай их!.. А знаем ли мы,
Что дождемся, и скоро, с тобою зимы,
Что уж осень осыпала вешние грезы,
Словно желтые листья с берез, и, немы,
Звезды капают с неба нам в душу сквозь тьмы,
Что слезы.
Только нет, ты не верь мне, не верь же ты мне:
Я и болен, и брежу в горячечном сне,
И гремят мне, и слышатся давние грозы…
Но вот ты улыбнулась, я верю весне —
И опять запылают листочки в огне
У розы.
Всё взяла… Да зачем же — сама пореши —
Ты не вырвала вон из моей из души
Занозы?
30 августа 1860
[...]
_Посвящается Софье Григорьевне Мей
1
Недавно, ночью, ассирийской стражей
К шатру вождя была приведена
Из Ветилуи беглая жена…
Еврейский город, перед силой вражей,
На смелый бой и тысячу смертей
Готовяся в отчаянье упорном,
Как старый лев, залег в ущелье горном
И выжидал непрошеных гостей;
Но обманулся он: враги не подходили,
А голодом его и жаждою томили.
И вот уж тридцать и четыре дня
Народ выносит ужасы осады —
И нет ему спасенья и пощады…
Вотще воззвал он к господу, стеня;
Вотще в нем вера праотцев воскресла;
Вотще принес он на алтарь свой дар,
И пеплом пересыпал свой кидар,
И вретищем перепоясал чресла,
И умертвил постом и покаяньем плоть:
Во гневе отвратил лицо свое господь.
От Дофаима вплоть до Экревила,
От Ветилуи и нагорных мест,
По всей долине Хусской и окрест
Ассуров рать лицо земли покрыла.
И конники, и пешие бойцы,
И в ополченье бранном колесницы,
И на слонах подвижные стрельницы,
И челядь, и плясуньи, и ловцы,
И евнухи, и вся языческая скверна —
Всё станом стало вкруг намета Олоферна.
Он вождь вождей… Ему самим царем,
Властителем стовратой Ниневии,
Повелено — согнуть народам выи
Под тягостный, но общий всем ярем;
Повелено — потщиться, в страхе многом,
И истребить нещадно всякий род,
Что в слепоте своей не признает
Царя земли — единым, сильным богом…
И на челе тьмы тем стал Олоферн тогда,—
И царства рушились, и гибли города.
И перед ним во прах главы склоняли
Недавние кичливые враги
И всепобедный след его ноги
С подобострастным трепетом лобзали…
И далее, успехом возгоржен,
Он шел, без боя страны покоряя…
Вдруг перед ним утесов цепь сплошная,
И нет пути… Остановился он:
Ничтожный городок залег в ущелье горном
И преграждает путь в отчаяньи упорном…
2
Сатрап почил на пурпуре одра,
Под сению завесы златотканой,
В каменья многоценные убранной,
Когда, со стражей, у его шатра
Явилася еврейка… Разгласилось
По всем шатрам пришествие жены,
И собрались Ассуровы сыны,
И всё их ополчение столпилось
Вокруг пришелицы, и удивлялись все
Евреям и ее неслыханной красе.
И посреди невольников безгласных
Вошла Юдифь в предсение шатра…
Сатрап восстал от пышного одра
И, в сонмище вельмож подобострастных,
В предшествии серебряных лампад,
Предстал перед еврейскою женою…
Смутилася Юдифь перед толпою,
И трепетом был дух ее объят,
И пала в прах она, исполненная страха,
И подняли ее невольники от праха.
И Олоферн Юдифи:
«Не страшись!
Не сделано обиды Олоферном
Тому, кто был царю слугою верным.
И твой_народ передо мной смирись
И не противься в гордости — с победой
В его горах не появился б я
И на него не поднял бы копья…
Не бойся же и правду нам поведай:
Зачем ты от своих передалася нам?»
И молвила Юдифь в ответ его речам:
«Владыка мой! прийми слова рабыни,
И лжи тебе она не возвестит:
Она тебе, владыка, предстоит
Пророчицей господней благостыни.
Всем ведомо, что в царстве ты один
И в разуме и в деле бранном чуден,
И благ душой, и мудро-правосуден…
Послушай же, владыка-господин!
Мой род несокрушим — крепкиего основы,—
Пока угоден он пред оком Иеговы.
Но на пути нечестия и зла
Израиль стал — и погибает ныне…
И повелел господь твоей рабыне
Творить с тобой великие дела:
Я поведу тебя к победам новым —
И вся земля падет к твоим стопам».
И Олоферн сказал своим слугам:
«Еврейка нам угодна вещим словом».
И все сказали: «Нет жены, подобной ей,
Ни в красоте лица, ни в разуме речей».
И Олоферн: «Спасла себе ты душу,
От племени строптивого прийдя
В победный стан ассурского вождя.
Я говорю, и слова не нарушу,
Пока я жив и власть моя жива!
Ты в этот день прославилась пред нами
И красотой, и мудрыми речами,—
И если бог внушил тебе слова,
Войдешь в чертог царя ты в ликованьи многом,
И будет твой господь моим единым богом».
3
Три дня Юдифь меж вражеских шатров
Свила гнездо голубкой непорочной,
И третью ночь уходит в час урочный
Молиться в сень пустынную дубров.
Но занялась четвертая денница…
Сатрап рабам вечерний пир дает…
К еврейке евнух крадется в намет:
«Не поленись, моя отроковица,
Прославиться красой перед вождем вождей
И быть с ним как одна из наших дочерей».
И говорит ему еврейка: «Кто я,
Чтоб отказать владыке моему?…
Иди и возвести слова мои ему».
… И вышел от нее ликующий Вагоя…
Вечерний пир кипит уже в шатре:
Торопят вина общее веселье…
В запястиях, в перловом ожерелье,
На постланном рабынею ковре,
Вошедши, возлегла Юдифь перед гостями,
Сверкая яхонтом подвесок и очами.
И пил сатрап, так много пил сатрап,
Как не пивал ни разу от рожденья.—
И в нем в ту ночь дошла до исступленья
К Юдифи страсть,— и духом он ослаб…
Позднело… Гости вышли всей толпою;
Вагоя сам замкнул шатер отвне —
И пребыли тогда наедине
Ассурский вождь с еврейскою женою,—
Он — на пурпурный одр поверженный вином,
Она — пылавшая и гневом и стыдом…
Спит Олоферн… Полуденною кровью
Горят его ланиты и уста.
И всё в нем — мощь, желанье, красота…
И подошла еврейка к изголовью —
Меч Олоферна со столпа сняла,
Одним коленом оперлась на ложе
И, прошептав: «Спаси народ твой, боже!» —
В горсть волосы сатрапа собрала
И два раза потом всей силою своею
Ударила мечом во вражескую шею —
И голову от тела отняла,
И, оторвав завесу золотую,
Ей облекла добычу роковую,
Шатер стопой неслышною прошла,
Прокралася к внимательной рабыне
И миновала усыпленный стан…
4
Бежит ассур, испугом обуян,
С зари бежит, рассыпавшись в пустыне,
Затем что свесили с зарею со стены
Главу его вождя Израиля сыны.
От Дофаима вплоть до Экревила,
От Ветилуи и нагорных мест,
По всей долине Хусской и окрест
Бежит ассура дрогнувшая сила.
И вражий стан расхищен и сожжен;
Возмещены сторицею евреи,
И к господу воззвали иереи,—
И, посреди хвалебных ликов жен,
Воскликнула Юдифь в опустошенном стане:
«Хвалите господа в кимвале и тимпане!
Пришел ассур от севера — и тьмы
Его стрельцов лицо земли покрыли,
И водные истоки заградили,
И конница покрыла все холмы.
Хвалился он пожечь мою обитель,
И юношей мечами умертвить,
И помостом младенцев положить,
И дев пленить… Но бог и вседержитель —
Непреборимый бог и мира и войны —
Во прах низверг врага десницею жены!
Не силою земного исполина
Враг сокрушен и гибнет до конца —
Его красой победною лица
Сразила дочь младая Мерарина,
Затем что ризы вдовии сняла
И умастилась благовонным маслом,
И увенчала волосы увяслом,
И взор вождя соблазном привлекла:
Моя сандалия ему прельстила око —
И выю вражию прошел мой меч глубоко.
Велик наш бог! Воспойте песнь ему!
Погибнул враг от божья ополченья,
И мало жертв, и мало всесожженья,
Достойного владыке моему!
Он — судия и племенам и родам;
И движутся, словам его внемля,
И небеса, и воды, и земля…
Велик наш бог!… И горе тем народам,
Которые на нас, кичася, восстают,—
_Зане их призовет господь на страшный суд!_»
1855
[...]
_Николаю Ивановичу Личину
Двойным зеленым строем,
Вдоль узкого проселка,
Под снежной шапкой дремлет
И сосенка и елка;
Осина коченеет
И дрогнет от мороза,
И вся в слезах алмазных
Плакучая береза;
Их предки — в три обхвата,
Поодаль от опушки,
Взнесли над молодежью
Маститые макушки;
Вдали дубняк; да Леший —
Всех выше головою:
Рога торчат сквозь космы;
Копыта под землею…
То всех деревьев выше,
То ниже мелкой травки,
Что топчут чуткой ножкой
Букашки и козявки;
Владыка полновластный
Зеленого народа,
Он всей лесной державе
Судья и воевода.
Зимою он сугробы
В овраги заметает,
И тропки он лисицам
И зайцам прочищает;
И снегом он обносит
Берлогу медвежонка,
И вьет мохнатой лапой
Гнездо для вороненка;
И волку-сыромахе
Он кажет путь-дорогу,
И, на смех доезжачим
И звучному их рогу,
И стае гончих, зверя
В трущобе укрывает…
А к осени деревья
Он холит-сберегает:
Под корень их валежник
И палый лист, вязанкой,
Кряхтя, валит с плеча он
Над белою белянкой,
Над рыжиком и груздем,
Над тонкою опенкой:
Укроет; проберется
К грибовницам сторонкой
И филином прогукнет,
И в чаще, за кустами,
Засветит, что волчиха,
Зелеными глазами.
В орешнике змеею
Шипит он для потехи,
Чтоб девушки у белок
Не сняли все орехи.
А летом провожает
Убогую калику;
За девицей, охочей
Ходить по землянику,
По ягоду малину
С смородиною черной,
Следит он втихомолку
Промеж листвы дозорной;
И если бойкий парень
Где песенку затянет —
Проказник Леший кличем
Красавицу обманет,
А парня обойдет он…
И если где калику,
Позарясь на понёву,
Котомочку и кику
С зашитым подаяньем,
Бродяга ждет — дед стукнет
На целый лес дубинкой,
Конем заржет, аукнет,
Грозой и буйным вихрем
Вдоль по лесу застонет,—
И в самую трущобу
Недоброго загонит;
Там будет сыт бродяга
До третьего до Спаса:
У яблонь и у пчелок
Накоплено запаса…
А в лес зайдет охотник —
Опять стучит дубинка,
И прячется в трущобе
Вся дичь и вся дичинка…
Всего любезней вёсны
Для деда: припадает
К сырой земле он ухом
И слышит — всё копает,
Всё роется под склепом
Своей темницы тесной,
Всё дышит жаждой жизни
И силою воскресной:
И травка, и муравка,
И первые цветочки,
И первые на волю
Пробившиеся почки.
Вот всё зазеленело;
Летучими цветками
И бабочки и мушки
Порхают над лугами;
Жужжа, роятся пчелы;
Поют на гнездах птицы,
И нанебе играют
Весенние зарницы.
Дед долго и любовно
По лесу ходит-ходит,
Порой с былинки малой
По часу глаз не сводит.
И всё он настороже —
С зари до полуночи,
Пока уж напоследок
Не выбьется из мочи…
Устанет, притомится,
И спать придет охота —
Уйдет в дубовый остров,
В любимое болото:
Там тина — что перина,
Там деду, ночью тихой,
Зыбучая постеля
С русалкой-лешачихой.
Для ней-то он осоку
В зеленый полог рядит;
Для ней медвежьи ушки,
Вороньи глазки садит;
Для ней и незабудки —
Ковром узорно шитым;
Для ней и соловейки
По ветлам и ракитам.
Для ней-то под Купалу,
Полуночью росистой,
И папортник бесцветный
Цветет звездой лучистой.
Сюда уж не добраться
Ни вершникам, ни пешим…
И спит он… Да летает
Недобрый сон над Лешим…
И снится деду, будто
По всей его дуброве
Чудное что творится.
И всё как будто внове…
Что мчится издалёка
Неведомая сила
И старую трущобу
Всю лоском положила:
Подсечен, срублен, свален
И сгублен топорами,
Кругом весь остров стонет
Дрожащими ветвями;
Что просека с полвёрсту
Идет поверх болота,
И вдалеке сверкает
Зловещим оком что-то,
И мчится, мчится, мчится,
И ближе подлетает;
Пар из ноздрей и искры;
След полымя сметает,
Шипит, шипит и свищет,
И, словно змей крылатый,
Грозит чугунной грудью
Груди его косматой…
Проснулся, глянул — видит:
Не остров, а площадка;
Дубов — как не бывало:
Всё срублено, всё гладко…
Засыпано болото
Песком, дресвой и щебнем,
И мост над ним поднялся
Гранитным серым гребнем,
И, рассыпая искры,
Далёко в поле чистом
Летит змея-чугунка
С шипением и свистом.
7 января 1861
[...]
Ох ты, бледная-бледная,
Ох ты, бедная-бедная
И тоскливо-тревожная мать!
Знать, голубка, тебе не признать.
Где ты даром гнездо себе свила,—
Где его повивала и крыла,
Где грозою его унесло
Со птенцом твоим вместе в село…
Там давно просвещенье прошло:
Милосердье там «падших»_не гонит
И младенцев контора хоронит…
Ох ты, бедная-бедная!
Ох ты, бледная-бледная,
Не узнаешь ты спросту,— ей-ей!—
Где в могилах зовет матерей
Номерная душонка детей?.
29 сентября 1861
[...]
Взгляните на лилии…
В тот миг, в полуночь ту таинственную мая,
Когда всё расцветет, весной благоухая,
И каждый миг твердит: «Лови меня, лови!»,
Когда дрожит звезда на небе от любви
И голубой глазок фиалка раскрывает,
Не зная — где она, не зная — что она,
Не зная, что есть жизнь, полуночь и весна,
И кто-то, с небеси, цветочки поливает,—
Ты знаешь ли, Люба, я думаю о чем?
Я думаю, что — да: сионские одежды
Даются лилии единой — не царю
Еврейскому; что вешнюю зарю
Встречают вешний взор и вешние надежды;
Что мудрость, вера — всё, чем в жилах бьется кровь,
В любви, не ведущей, что в мире есть любовь.
Он весел, он поет, и песня так вольна,
Так брызжет звуками, как вешняя волна,
И все в ней радостью восторженною дышит,
И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит;
Но только женщина и будущая мать
Душою чудною способна угадать,
В священные часы своей великой муки,
Как тяжки иногда певцу веселья звуки.
1859
[...]
Поцелуй же меня, выпей душу до дна…
Сладки перси твои и хмельнее вина;
Запах черных кудрей чище мирры стократ,
Скажут имя твое — пролитой аромат!
Оттого — отроковица —
Полюбила я тебя…
Царь мой, где твоя ложница?
Я сгорела, полюбя…
Милый мой, возлюбленный, желанный,
Где, скажи, твой одр благоуханный?.
25 июля 1856
О ты, чье имя мрет на трепетных устах,
Чьи электрически-ореховые косы
Трещат и искрятся, скользя из рук впотьмах,
Ты, душечка моя, ответь мне на вопросы:
Не на вопросы, нет, а только на вопрос:
Скажи мне, отчего у сердца моего
Я сердце услыхал, не слыша своего?
Конец 1840-х или начало 1850-х годов
[...]
Посвящается
Надежде Дмитриевне
П[оловце]вой
ВСТУПЛЕНИЕ
Желали вы,— и я вам обещал
Препроводить слияние посланья
С идиллией — не то чтоб пастораль,
А так, стихи… Приличного названья
Пока еще я к ним не подобрал;
Но входят в них мечты, воспоминанья,
Намеки, грусть, природа при луне,—
Короче, все, что нужно вам и мне.
Вот вам стихи; как следует, с скандовкой
И с рифмами, надеюсь прочитать
Вам лично их с приличной обстановкой:
Весенний день начнет уж догорать,
И вы, склонясь ленивою головкой,
Задумчиво мне будете внимать…
Кто первый роль не выдержит — не знаю:
Увидим там… Теперь я начинаю.
1
Они прошли, прошли, былые дни
Спокойствия вдали от шума света!
Когда ж опять вернутся к нам они?
Конечно, мы дождемся снова лета
И двадцати трех градусов в тени,
Но эта лень, невозмутимость эта —
Не верится, что вновь когда-нибудь
Мы усладим ей жизненный наш путь.
Я восставал на жизнь тех домоседов —
Помещикоз, которые, как ай
В своем дупле, в углу отцов и дедов
Сидят весь век, чем их ни вызывай.
Теперь их лень я понял… Грибоедов
Давно сказал: «Деревня летом — рай!»
Да! в хорошо устроенных именьях
Блаженна жизнь, как в праведных селеньях.
Вы помните?. Бывало, мы в саду
Сидим в тени; по листьям ветер жаркой
Лепечет что-то, как больной в бреду;
Над нами вяз темно-зеленой аркой
Спускается; луч солнца по пруду
Бежит струей чешуйчатой и яркой;
Рой пчел жужжит на полевых цветах,
И воробьи чиликают в кустах.
Сидим… В руках дымятся папиросы,
А лень курчть,— лениво ищет взор
Знакомых мест: вот нива, вот покосы,
Дорожка на зеленый косогор…
С малиной и клубникою подносы
Нетронуты стоят, и разговор
Чуть вяжется… не худо б прогуляться,
Да как с скамьей дерновою расстаться?
Вот, вечеоом…
2
Да: вечером пришлось
Приписывать к былому полустишью;
Но сколько лет меж нами пронеслось,
Но как давно Покровскому затишью
Я стал чужой, и как давно мы врозь?.
Не сельской я, а городскою мышью,
По чердакам, не в зелени полей,
Гложу листы… печатанных статей.
Конечно, пища вовсе не дурная,
И много пользы от нее подчас;
Но все-таки, о прежнем вспоминая,
Я умственно не отводил бы глаз
От оных мест потерянного рая
(Не Мильтона — могу уверить вас!),
Где услаждали молодость не книги,
А лес да луг с живою змейкой Скниги.
И точно: речка чудно хороша
По вечерам… Тогда жара отхлынет,
И, полной грудью на воду дыша,
Зеленый берег понемногу стынет;
То ветвь сосны, то стрелку камыша
Прозрачной тенью в воду опрокинет,
И тень за тенью — стройны и легки —
Лениво тонут в пурпуре реки.
Как весело тогда по косогору,
Промоиной песчаной, на коне
Взбираться вверх к темнеющему бору
И кланяться то ели, то сосне,
Чтоб веткою колючей, без разбору,
Не наклонялись, сонные, оне…
Но вот и гребень глинистый обрыва,
Багровый весь от зорного отлива.
И что за вид оттуда за рекой!
Не знаю — вам, а мне тоска сжимала
Всю внутренность рукою ледяной,
Когда с обрыва я глядел, бывало,
Вниз на реку… Зато, о боже мой!
Рвалася вон душа и ликовала,
И призраком казалася печаль,
Когда смотрел я за реку, в ту даль…
В ту даль, где я оставил много-много
И радостей, и жизни молодой,
Куда вилась знакомая дорога…
Но я боюсь вам надоесть собой,—
Забылся я: простите, ради бога!
Мы с вами на обрыве за рекой…
Уже темно. Огни зажглись в избушках,
Заря погасла на лесных верхушках.
Под нами сетка из цветов и трав,
Весною опрокинутый стаканчик,
Льет запах ландыш, под кустом припав,
И мотыльком порхает одуванчик;
И, к холке ухо левое прижав,
Мотает мордой ваш гнедой Буянчик,
Упрямится — нельзя ль щипнуть травы,
Да не дают; его упрямей вы…
Хоть несколько боитесь, если ухо
Прижмет он к холке… А домой пора,
Пока росы нет на поле и сухо…
Вот лай собак с господского двора
И стук колес донесся нам до слуха:
К вам гости — и, наверно, до утра!
В галоп, Буянчик! право, опоздаем:
Чу! десять бьет — все общество за чаем…
[...]
_Посвящается Варваре Александровне Мей
Да! Ты клетки ненавидишь,
Ты с тоской глядишь в окно;
Воли просишь… только, видишь,
Право, рано: холодно!
Пережди снега и вьюгу:
Вот олиствятся леса,
Вот рассыплется по лугу
Влажным бисером роса,
Клетку я тогда открою
Ранним — рано поутру —
И порхай, Господь с тобою,
В крупноягодном бору.
Птичке весело на поле
И в лесу, да веселей
Жить на воле_, петь на воле
С красных зорек до ночей…
Не тужи: весною веет;
Пахнет в воздухе гнездом;
Алый гребень так и рдеет
Над крикливым петухом;
Уж летят твои сестрицы
К нам из-за моря сюда:
Жди же, жди весны-царицы,
Теплой ночи и гнезда.
Я пущу тебя на волю_;
Но, послушай, заведешь
Ты мне песенку, что полю
И темным лесам поешь?
Знаешь, ту, что полюбили
Волны, звезды и цветы,
А задумали-сложили
Ночи вешние да ты.
1857
[...]
Из Г. Гейне
Только к дочери вошел
Царь в чертоги золотые —
Засмеялась и царевна,
И рабыни молодые.
Засмеялись и арабы;
Даже евнухам потеха;
Даже мумии и сфинксы
Чуть не лопнули со смеха.
Говорит царевна: «Вора
Я поймала, да слукавил:
Хвать его, а он в руке мне
Руку мертвую оставил.
Поняла его теперь я —
Он и ловок и не робок;
Крадет мимо всех задвижек,
Всех замков, крючков и скобок.
У него есть ключ волшебный,
И, когда прийдет охота,
Отпирает им он двери,
И решетки, и ворота.
Я не дверь ведь запертая —
И хоть клад твой сберегала,
Да и свой-то клад девичий
Нынче ночью прогадала».
Так с отцом царевна шутит
И порхает по чертогу;
Снова евнухи и слуги
Рассмеялись понемногу…
А наутро целый Мемфис
Засмеялся; к крокодилам
Весть дошла — и те всей пастью
Засмеялися над Нилом,
Как на нильском на прибрежье
Стал глашатай — с ним и свита —
И прочел, при звуках трубных,
Он рескрипт от Рампсенита.
«Рампсенит, царь над царями
И владыка над Египтом,
Верноподданным любезным
Возвещает сим рескриптом:
В ночь на третие июня
Тысяча… такое лето
Перед рождеством Христовым,—
Вот когда случилось это,—
Из сокровищницы нашей
Тать похитил непонятно
Много камней драгоценных,
И потом неоднократно
Похищал. Затем-то на ночь
Пред казной у самой двери
Нашу дщерь мы положили,
Но не дался тать и дщери.
Прекратить татьбу желая,
А притом — для возвещенья
Симпатии нашей к татю,
И любви, и уваженья —
Нашу дщерь ему в супруги
Отдаем беспрекословно
И наследником престола
Признаем его любовно.
Но, как будущего зятя
Местожительство безвестно,—
Сей рескрипт ему объявит
Нашу милость повсеместно.
Января второе, в полдень,
В лето — тысяча… такое
Перед рождеством Христовым.
Rhampsenitus rex. Мероэ».
Тать был избран царским зятем
По прямым словам рескрипта,
А по смерти Рампсенита
Венчан был царем Египта.
Он царил, как и другие;
И искусства процветали,
И торговля… Нет сомненья,
Что при нем не много крали.
[...]