Читать стихи Ивана Саввича Никитина
Покой мне нужен. Грудь болит,
Озлоблен ум, и ноет тело.
Всё, от чего душа скорбит,
Вокруг меня весь день кипело.
Куда бежать от громких слов?
Мы все добры и непорочны!
Боготворить себя готов
Иной друг правды безупречный!
Убита совесть, умер стыд,
И ложь во тьме царит свободно;
Никто позора не казнит,
Никто не плачет всенародно!..
Меж нами мучеников нет,
На крик: «Спасите!» — нет ответа!..
Не выйдем мы на Божий свет:
Наш рабский дух боится света!
Быть может, в воздухе весь вред, —
Чему бы гибнуть — процветает,
Чему б цвести — роняет цвет
И жалкой смертью умирает…
1857
Посвящается Н. В. Кукольнику
Дай взгляну веселей:
Дума не помога.
Для меня ль, бобыля,
Всюду не дорога!
Без избы — я пригрет,
Сокол — без наряда,
Без казны — мне почёт,
Умирать не надо!
В чистом поле идёшь —
Ветерок встречает,
Забегает вперёд,
Стёжки подметает.
Рожь стоит по бокам,
Отдаёт поклоны;
Ляжешь спать — под тобой
Постлан шёлк зелёный;
Звёзды смотрят в глаза;
Белый день настанет —
Умывает роса,
Солнышко румянит.
На людей поглядишь —
Право, смех и горе!
Целый век им труды
На дворе и в поле.
А тут вот молодец:
За сохой не ходит —
Да привет, и хлеб-соль,
И приют находит.
Ну, а нечего есть —
Стянешь пояс крепче,
Волосами тряхнёшь —
Вот оно и легче.
А не то — к богачам:
Им работник нужен;
Помолотишь денёк —
Вот тебе и ужин.
Уж зато, коли есть
Зипунишка новый,
На ногах сапоги,
В кошельке целковый —
И раздумье прошло,
И тоска пропала;
Сторонись, богачи:
Бедность загуляла!
Как взойдёшь в хоровод
Да начнёшь там пляску,
При вечерней заре,
С присвистом вприсядку, —
Бабы, девки глядят,
Стукают котами,
Парни нехотя в лад
Шевелят плечами.
Вот на старости лет
Кто-то меня вспомнит, —
Приглядит за больным,
Мёртвого схоронит?
Да бобыль-сирота
Ничего не просит;
Над могилой его
Буря поголосит,
Окропит её дождь
Чистою слезою,
Принакроет весна
Шёлковой травою.
Октябрь 1854
[...]
В темной чаще замолк соловей,
Прокатилась звезда в синеве;
Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,
Зажигает росу на траве.
Дремлют розы. Прохлада плывет.
Кто-то свистнул… Вот замер и свист.
Ухо слышит, — едва упадет
Насекомым подточенный лист.
Как при месяце кроток и тих
У тебя милый очерк лица!
Эту ночь, полный грез золотых,
Я б продлил без конца, без конца!
[...]
Отвяжися, тоска,
Пылью поразвейся!
Что за грусть, коли жив, —
И сквозь слёзы смейся!
Не диковинка — пир
При хорошей доле;
Удаль с горя поёт,
Пляшет и в неволе.
Уж ты как ни хвались
Умной головою —
Громовых облаков
Не отвесть рукою.
Грусть-забота не спит,
Без беды крушится;
Беззаботной душе
И на камне спится.
Коли солнышка нет —
Ясный месяц светит;
Изменила любовь, —
Песня не изменит!
Сердце просит не слёз,
А живёт отрадой;
Вот умрёшь — ну, тогда
Ничего не надо.
18 октября 1855
Что не туча тёмная
По небу плывёт —
На гумно по улице
Староста идёт.
Борода-то чёрная,
Красное лицо,
Волоса-то жёсткие
Завились в кольцо.
Пузо перевязано
Красным кушаком,
Плечи позатянуты
Синим кафтаном.
Палкой подпирается,
Бровью не ведёт;
В сапоги-то новые
Мера ржи войдёт.
Он идёт по улице —
Без метлы метёт;
Курица покажется —
В ворота шмыгнёт.
Одаль да с поклонами
Мужички идут,
Ребятишки малые
Ко дворам ползут.
Утомился староста:
На гумне стоит,
Гладит ус и бороду
Да на люд глядит.
На небе ни облачка,
Ветерок-ат спит,
Солнце землю-матушку
Как огнём палит.
От цепов-то стук и дробь, —
Стонет всё гумно;
Баб и девок жар печёт,
Мужичков равно.
Староста надумался:
«Молоти дружней!»
Баб и девок пот прошиб,
Мужичков сильней.
Бабу чернобровую
Староста позвал,
Речь-то вёл разумную,
Дело толковал.
Дура-баба плюнула,
Молотить пошла.
То-то, значит, молодость,
В нужде не была!
Умная головушка
Рубит не сплеча:
Староста не выпустил
Слова сгоряча.
На скирды посматривал,
Поглядел на рожь, —
Поглядел и вымолвил;
«Умолот хорош!»
Улыбнулся ласково,
Девок похвалил,
Бабе с бровью чёрною
Чёрта посулил.
«Вечером, голубушка,
Чистить хлев пошлю…»
— «Не грешно ли, батюшка?»
— «Нет, коли велю!»
Баба призадумалась…
Староста пошёл,
Он прошёл по улице,
Без метлы подмёл.
На гумне-то стон стоит,
Весело гумно:
Потом обливается
Каждое зерно.
1856
В зеркало влаги холодной
Месяц спокойно глядит
И над землёю безмолвной
Тихо плывёт и горит.
Легкою дымкой тумана
Ясный одет небосклон;
Светлая грудь океана
Дышит как будто сквозь сон.
Медленно, ровно качаясь,
В гавани спят корабли;
Берег, в воде отражаясь,
Смутно мелькает вдали.
Смолкла дневная тревога…
Полный торжественных дум,
Видит присутствие бога
В этом молчании ум.
[...]
Поднялась, шумит
Непогодушка,
Низко бор сырой
Наклоняется.
Ходят, плавают
Тучи по небу,
Ночь осенняя
Черней ворона.
В зипуне мужик
К дому барскому
Через сад густой
Тихо крадется.
Он идет, глядит
Во все стороны
Про себя один
Молча думает:
«Вот теперь с тобой,
Б артв-батюшка,
Мужик-лапотник
Посчитается;
Хорошо ты мне
Вчера вечером
Вплоть до плеч: спустил
Кожу бедную.
Виноват я был.
Сам ты ведаешь
Тебе дочь моя
Приглянулася.
Да отец ее —
Несговорчивый,
Не велит он ей
Слушать барина…
Знаю, ты у нас
Сам большой-старшой,
И судить-рядить
Тебя некому.
Так суди ж, господа
Меня, грешника;
Не видать тебе
Мое детище!»
Подошел мужик
К дому барскому,
Тихо выломил
Раму старую,
Поднялся, вскочил
В спальню темную, —
Не вставать теперь
Утром барину…
На дворе шумит
Непогодушка,
Низко бор сырой
Наклоняется;
Через сад домой
Мужик крадется,
У него лицо
Словно белый снег.
Он дрожит как лист,
Озирается,
А господский дом
Загорается.
1853
Весело сияет
Месяц над селом;
Белый снег сверкает
Синим огоньком.
Месяца лучами
Божий храм облит;
Крест под облаками,
Как свеча, горит.
Пусто, одиноко
Сонное село;
Вьюгами глубоко
Избы занесло
Тишина немая
В улицах пустых,
И не слышно лая
Псов сторожевых.
Помоляся богу,
Спит крестьянский люд,
Позабыв тревогу
И тяжелый труд.
Лишь в одной избушке
Огонек горит:
Бедная старушка
Там больна лежит.
Думает-гадает
Про своих сирот:
Кто их приласкает,
Как она умрет.
Горемыки-детки,
Долго ли до бед!
Оба малолетки,
Разуму в них нет;
Как начнут шататься
По дворам чужим —
Мудрено ль связаться
С человеком злым!..
А уж тут дорога
Не к добру лежит:
Позабудут бога,
Потеряют стыд.
Господи, помилуй
Горемык-сирот!
Дай им разум-силу,
Будь ты им в оплот!..
И в лампадке медной
Теплится огонь,
Освещая бледно
Лик святых икон,
И черты старушки,
Полные забот,
И в углу избушки
Дремлющих сирот.
Вот петух бессонный
Где-то закричал;
Полночи спокойной
Долгий час настал.
И бог весть отколе
Песенник лихой
Вдруг промчался в поле
С тройкой удалой,
И в морозной дали
Тихо потонул
И напев печали,
И тоски разгул.
Декабрь 1853
[...]
Недвижимый мрамор в пустыне глухой
Лежал одиноко, обросший травой;
Дожди в непогоду его обмывали
Да вольные птицы на нем отдыхали.
Но кто-то художнику молвил о нем;
Взглянул он на мрамор — и ярким огнем
Блеснули его вдохновенные очи,
И взял он его, и бессонные ночи
Над ним проводил он в своей мастерской
И камень под творческой ожил рукой
С тех пор в изумленьи, с восторгом немым
Толпа преклоняет колени пред ним
1849
Опять призыв к войне! Еще на Русь святую
Две тучи новые грозу свою несут
И снова нашу Русь на битву роковую,
На битву страшную помериться зовут!
Но не забыли мы своей недавней славы!
Еще не прожил сил великий наш народ;
И так же грозный он, и так же величавый,
Как буря зашумит и двинется вперед.
Вперед за христиан, позорно умерщвленных!
Вперед за нашу честь и за права отцов,
За славу мест святых, несчастьем оскорбленных,
За веру русскую — наследие веков!
Пришла теперь пора для нашего народа
Решить своим мечом современный вопрос:
Свята ли христиан поруганных свобода
И крепок ли досель наш северный колосс?.
Понятно Англии кичливое волненье:
Народный русский дух не много ей знаком;
Она не видела Полтавского сраженья,
И чужды ей наш снег и Бородинский гром.
И может быть, она узнает слишком поздно
Своей политики запятнанную честь,
И начатой войны расчет неосторожный,
И нашу правую воинственную месть.
Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный
Благословенного державною рукой,
Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный,
Заране хвастаясь бесславною борьбой!
Вы ль это, жаркие поклонники свободы,
Об общем равенстве твердившие всегда,
На брань позорную сзываете народы
И защищаете насилье без стыда!
Вы ль, представители слепые просвещенья,
Сыны Британии и Франция сыны,
Забыли вы свое народное значенье
И стали с гордостью под знаменем Луны!..
С каким презрением потомок оскорбленный,
Краснея, ваш позор в историю внесет
И, гневом праведным невольно увлеченный,
Постыдный ваш союз, быть может, проклянет!
Но славу Севера, наследие столетий,
Но честь своей страны Россия сохранит!
Восстанет стар и млад, и женщины и дети,
И благородный гнев в сердцах их закипит!
И далеко наш клич призывный пронесется,
И пробудит он всех униженных славян,
И грозно племя их в один народ сольется
И страшной карою падет на мусульман!
И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой
Напомним скопищам забывшихся врагов
Свой богатырский меч, запечатленный славой,
И силу русскую, и доблести отцов!
20 февраля 1854
Парчой покрытая гробница,
Над нею пышный балдахин,
Вокруг задумчивые лица
И факелов огонь и дым,
Святых молитв напев печальный —
Вот всё, чем жизнь заключена!
И эта жизнь покрыта тайной,
Завеса смертью спущена…
Теперь скажи мне, сын свободы,
Зачем страдал, зачем ты жил?
Отведена царю природы
Сажень земли между могил.
Молчат в тебе любовь и злоба,
Надежды гордые молчат…
Зачем ты жил, усопший брат?.
Стучит земля по крышке гроба,
И, чуждый горя и забот,
Глядит бессмысленно народ.
1849
Тает забота, как свечка,
Век от тоски пропадает;
Удали горе — не горе,
В цепи закуй — распевает.
Ляжет забота — не спится,
Спит ли, пройди — встрепенётся;
Спит молодецкая удаль,
Громом ударь — не проснётся.
Клонится колос от ветра,
Ветер заботу наклонит;
Встретится удаль с грозою —
На ухо шапку заломит.
Всех-то забота боится,
Топнут ногой — побледнеет;
Топнут ногою на удаль —
Лезет на нож, не робеет.
По смерть забота скупится,
Поздно и рано хлопочет;
Удаль, не думав, добудет,
Кинет на ветер — хохочет.
Песня заботы — не песня;
Слушать — тоска одолеет;
Удаль присвистнет, притопнет —
Горе и думу развеет.
Явится в гости забота —
В доме и скука и холод;
Удаль влетит да обнимет —
Станешь и весел и молод.
1857
С младенчества дикарь печальный,
Больной, с изношенным лицом,
С какой-то робостию тайной
Вхожу я в незнакомый дом.
Но где привык, где я встречаю
Хозяйки милое лицо —
Тут всё забыто: я вбегаю
Здоров и весел на крыльцо.
Вот так и здесь: я точно дома;
Мне так отрадно и тепло;
И рад я на листке альбома
Писать, что в голову пришло.
Хозяйка милая, я знаю,
Мне всё простит: она добра;
И сталь неловкого пера
Я неохотно покидаю.
Хотел бы вновь писать, писать —
До бесконечности болтать.
1858
Полно, степь моя, спать беспробудно:
Зимы-матушки царство прошло,
Сохнет скатерть дорожки безлюдной,
Снег пропал, — и тепло и светло.
Пробудись и умойся росою,
В ненаглядной красе покажись,
Принакрой свою грудь муравою,
Как невеста, в цветы нарядись.
Полюбуйся: весна наступает,
Журавли караваном летят,
В ярком золоте день утопает,
И ручьи по оврагам шумят.
Белоснежные тучки толпами
В синеве, на просторе, плывут,
По груди у тебя полосами,
Друг за дружкою, тени бегут.
Скоро гости к тебе соберутся,
Сколько гнёзд понавьют, — посмотри!
Что за звуки, за песни польются
День-деньской от зари до зари!
Там уж лето… ложись под косою,
Ковыль белый, в угоду косцам!
Подымайся, копна за копною!
Распевайте, косцы, по ночам!
И тогда, при мерцанье румяном
Ясных зорек в прохладные дни,
Отдохни, моя степь, под туманом,
Беззаботно и крепко усни.
(Октябрь) 1854
При заре по воде — и румянец и тень,
В чаще песня да свист раздаётся;
Притаил сад дыханье, весь нега и лень,
По кудрям его золото льётся.
Долго ль буду я тут одиноко бродить,
Слушать песню и свист соловьиный,
Надрывать свою грудь, своё сердце крушить,
Молча сдерживать слёзы кручины?
На печаль, милый друг мой, тебя я узнал,
На тоску я с тобой повстречался,
На беду моим светом и счастьем назвал,
Всей душою к тебе привязался!
Уж и так мои дни были днями потерь:
Гибли молодость, сила, здоровье…
Выносил я, терпел… Каково ж мне теперь, —
Знает Бог да моё изголовье!
Нет, не жить мне с тобою под крышей одной;
Как простимся — и полно встречаться!
Тяжело, мне и горько расстаться с тобой,
Легче б телу с душою расстаться!
И за что ж ты, мой друг, у меня отнята?.
Ты права. Не тебя обвиняю;
Виноват, видно, я да моя беднота…
В первый раз я её проклинаю!
Лето 1856
Жгуч мороз трескучий,
На дворе темно;
Серебристый иней
Запушил окно.
Тяжело и скучно,
Тишина в избе;
Только ветер воет
Жалобно в трубе.
И горит лучина,
Издавая треск,
На полати, стены
Разливая блеск.
Дремлет подле печки,
Прислонясь к стене,
Мальчуган курчавый
В старом зипуне.
Слабо освещает
Бледный огонек
Детскую головку
И румянец щек.
Тень его головки
На стене лежит;
На скамье, за прялкой,
Мать его сидит.
Ей недаром снился
Страшяый сон вчера:
Вся душа изныла
С раннего утра.
Пятая неделя
Вот к концу идет,
Муж что в воду канул —
Весточки не шлет.
«Ну, господь помилуй,
Если с мужиком
Грех какой случился
На пути глухом!..
Дело мое бабье,
Целый век больна,
Что я буду делать
Одиной-одна!
Сын еще ребенок,
Скоро ль подрастет?
Бедный!., все гостинца
От отца он ждет!..»
И глядит на сына
Горемыка-мать.
«Ты бы лег, касатик,
Перестань дремать!»
— «А зачем же, мама,
Ты сама не спишь,
И вечор все пряла,
И теперь сидишь?»
— «Ох, мой ненаглядный,
Прясть-то нет уж сил:
Что-то так мне грустно,
Божий свет немил!»
— «Полно плакать, мама!» —
Мальчуган сказал
И к плечу родимой
Головой припал.
«Я не стану плакать;
Ляг, усни, дружок;
Я тебе соломки
Принесу снопок,
Постелю постельку,
А господь пошлет —
Твой отец гостинец
Скоро привезет;
Новые салазки
Сделает опять,
Будет в них сыночка
По двору катать...»
И дитя забылось.
Ночь длинна, длинна…
Мерно раздается
Звук веретена.
Дымная лучина
Чуть в светце горит,
Только вьюга как-то
Жалобней шумит.
Мнится, будто стонет
Кто-то у крыльца,
Словно провожают
С плачем мертвеца…
И на память пряхе
Молодость пришла,
Вот и мать-старушка,
Мнится, ожила.
Села на лежанку
И на дочь глядит:
«Сохнешь ты, родная,
Сохнешь, — говорит, —
Где тебе, голубке,
Замужем-то жить,
Труд порой рабочей
В поле выносить!
И в кого родилась
Ты с таким лицом?
Старшие-то сестры
Кровь ведь с молоком!
И разгульны, правда,
Нечего сказать,
Да зато им — шутка
Молотить и жать.
А тебя за разум
Хвалит вся семья,
Да любить-то… любит
Только мать твоя».
Вот в сенях избушки
Кто-то застучал.
«Батюшка приехал!» —
Мальчуган сказал.
И вскочил с постели,
Щечки ярче роз.
«Батюшка приехал,
Калачей привез!..»
— «Вишь, мороз как крепко
Дверь-то прихватил!» —
Грубо гость знакомый
Вдруг заговорил…
И мужик плечистый
Сильно дверь рванул,
На пороге с шапки
Иней отряхнул,
Осенил три раза
Грудь свою крестом,
Почесал затылок
И сказал потом:
«Здравствуешь, соседка!
Как живешь, мой свет?.
Экая погодка,
В поле следу нет!
Ну, не с доброй вестью
Я к тебе пришел:
Я лошадок ваших
Из Москвы привел».
— «А мой муж?» — спросила
Ямщика жена,
И белее снега
Сделалась она.
«Да в Москву приехав,
Вдруг он захворал,
И господь бедняге
По душу послал».
Весть, как гром, упала…
И, едва жива,
Перевесть дыханья
Не могла вдова.
Опустив ручонки,
Сын дрожал как лист…
За стеной избушки
Был и плач и свист…
«Вишь, какая притча! —
Рассуждал мужик. —
Верно, я не впору
Развязал язык.
А ведь жалко бабу,
Что и говорить!
Скоро ей придется
По миру ходить...»
«Полно горевать-то, —
Он вдове сказал: —
Стало, неча делать,
Бог, знать, наказал!
Ну, прощай покуда.
Мне домой пора;
Лошади-то ваши
Тут вот, у двора.
Да!.. ведь эка память,
Все стал забывать:
Вот отец сынишке
Крест велел отдать.
Сам он через силу
С шеи его снял,
В грамотке мне отдал
В руки и сказал:
»Вот благословенье
Сыну моему;
Пусть не забывает
Мать, скажи ему".
А тебя-то, видно,
Крепко он любил:
По смерть твое имя,
Бедный, он твердил".
15 марта — апрель 1854
[...]
Нет, ты фигляр, а не певец,
Когда за личные страданья
Ждешь от толпы рукоплесканья,
Как милостыни ждет слепец;
Когда личиной скорби ложной
Ты привлекаешь чуждый взгляд
С бесстыдством женщины ничтожной,
Доставшей платье напрокат.
Нет, ты презрения достоин
За то, что дерзостный порок
Ты не казнил как чести воин,
Глашатай правды и пророк!
Ты пренебрег свой путь свободный,
К добру любовию согрет,
Не так бы плакал всенародно
От скорби истинный поэт!
Ты позабыл, что увядает
Наш ум в бездействии пустом,
Что истина в наш век страдает,
Порок увенчан торжеством;
Что мы, как дети, не развили
В себе возвышенных идей
И что позором заклеймили
Себя, как граждан и людей,
Что нет в нас сил для возрожденья,
Что мы бесчувственно влачим
Оковы зла и униженья
И разорвать их не хотим…
Об этом плачь в тиши глубокой,
Тогда народ тебя поймет
И, может быть, к мечте высокой
Его укор твой приведет.
1850
[...]
Над полями вечерняя зорька горит,
Алой краскою рожь покрывает,
Зарумянившись, лес над рекою стоит.
Тихой музыкой день провожает.
Задымились огни на крутом бережку,
Вкруг огней косари собралися,
Полилась у них песнь про любовь и тоску,
Отголоски во мрак понеслися.
Ну, зачем тут один я под ивой сижу
И ловлю заунывные звуки,
Вспоминаю, как жил, да насильно бужу
В бедном сердце заснувшие муки?
Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь,
Выжидаешь минутку досуга;
Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь
В тёмный сад ненаглядного друга!
Ключ в кармане давно от калитки готов,
И к беседке знакома дорожка…
Свистнешь раз соловьём в сонной чаще кустов,
И раскроется настежь окошко.
Стало, спят старики… И стоишь, к голове
С шумом кровь у тебя приливает.
Вот идёт милый друг по росистой траве,
«Это ты!» — и на грудь припадает.
И не видишь, не знаешь, как время летит…
Уж давно зорька ранняя светит,
Сад густой золотистым румянцем покрыт, —
Ничего-то твой взгляд не заметит.
Эх, весёлые ночки! что сон вы прошли…
Волю девицы разом сковали:
Старика жениха ей, бедняжке, нашли,
Полумёртвую с ним обвенчали…
Безотрадной тоске не сломить меня вдруг:
Много сил у меня и отваги!
Каково-то тебе, ненаглядный мой друг,
Под замком у ревнивого скряги!
27 октября 1855
Суровый холод жизни строгой
Спокойно я переношу
И у небес дороги новой
В часы молитвы не прошу.
Отраду тайную находит
И в самой грусти гордый ум:
Так часто моря стон и шум
Нас в восхищение приводит.
К борьбе с судьбою я привык,
Окреп под бурей искушений:
Она высоких дум родник,
Причина слез и вдохновений.
1852
[...]
Мужичка-бедняка
Господь бог наградил:
Душу теплую дал
И умом наделил.
Да злодейка нужда,
И глупа и сильна,
Закидала его
Сором, грязью она.
Едким дымом в избе,
И курной и сырой,
Выедает глаза,
Душит зимней порой.
То работа невмочь,
То расправа и суд
Молодца-силача
В три погибели гнут.
Присмирел он, притих,
Речи скупо ведет,
Исподлобья глядит,
Силу в землю кладет.
Захирей его конь —
Бедный черт виноват,
Плаксу бабу бранит
И голодных ребят.
Пропадай, дескать, всё!..
На печь ляжет ничком,—
Вихорь крышу развей,
С горя всё нипочем!
А как крикнут «Пожар!» —
Не зови и не тронь:
За чужое добро
Рад и в дым и в огонь.
Коли хмель в голове —
Загуляет душа:
Тут и горе прошло,
Тут и жизнь хороша.
На дворе под дождем
Он зипун распахнет,
Про леса и про степь
Да про Волгу поет.
Проспался, где упал,—
И притих он опять:
Перед всеми готов
Шапку рваную снять.
Схватит немочь — молчит,
Только зубы сожмет;
Скажут: смерть подошла —
Он рукою махнет.
1857
[...]
Не пой о счастии, певец, не утешай
Себя забавою ничтожной;
Пусть это счастие невозмутимый рай,
Оно в наш век — лишь призрак ложный.
Пусть песнь твоя звучна, — она один обман
И обольстительные грезы:
Она не исцелит души глубоких ран
И не осушит сердца слезы.
Взгляни, как наша жизнь ленивая идет
И скучно и oднooбpaзно,
Запечатленная тревогою забот
Одной действительности грязной;
Взгляни на все плоды, которые в наш век
Собрать доселе мы успели,
На все, чем окружен и занят человек
До поздних лет от колыбели.
Везде откроешь ты печальные следы
Ничтожества иль ослепленья,
Причины тайные бессмысленной борьбы,
Нетвердой веры и сомненья,.
Заметишь грубого ничтожества печать,
Добра и чести оскорбленье,
Бессовестный расчет, обдуманный разврат
Или природы искаженье.
И многое прочтет внимательный твой взор
В страницах ежедневной жизни…
И этот ли слепой общественный позор
Оставишь ты без укоризны?
И не проснется вмиг в тебе свободный дух
Глубокого негодованья?
И ты, земной пророк и правды смелый другя
Не вспомнишь своего призванья!
О нет! не пой, певец, о счастии пустом
В годину нашего позора!
Пусть песнь твоя меж нас, как правосудный гром,
Раздастся голосом укора!
Пусть ум наш пробудит и душу потрясет
Твое пророческое слово
И сердце холодом и страхом обольет
И воскресит для жизни новой!
1852
[...]
В глуши на почве раскаленной
Береза старая стоит;
В ее вершине обнаженной
Зеленый лист не шелестит.
Кругом, сливаясь с небесами,
Полуодетыми в туман,
Пестреет чудными цветами
Волнистой степи океан.
Курганы ярко зеленеют,
Росу приносят вечера,
Прохладой тихой ночи веют,
И пышет заревом заря.
Но беззащитная береза
Глядит с тоской на небеса,
И на ветвях ее, как слезы,
Сверкает чистая роса;
Далёко бурею суровой
Ее листы разнесены,
И нет для ней одежды новой
И благодетельной весны.
1853
От темного леса далеко,
На почве бесплодно-сухой,
Дуб старый стоит одиноко,
Как сторож пустыни глухой.
Стоит он и смотрит угрюмо
Туда, где под сводом небес
Глубокую думает думу
Знакомый давно ему лес;
Где братья его с облаками
Ведут разговор по ночам
И дивы приходят толпами
Кружиться по свежим цветам;
Где ветер прохладою веет
И чудные песни поет,
И лист молодой зеленеет,
И птица на ветках живет.
А он, на равнине песчаной,
И пылью и мохом покрыт,
Как будто изгнанник печальный,
О родине милой грустит;
Не знает он свежей прохлады,
Не видит небесной росы
И только — последней отрады —
Губительной жаждет грозы.
1850
За прялкою баба в поняве сидит;
Ребёнок больной в колыбели лежит;
Лежит он и в рот не берёт молока,
Кричит он без умолку — слушать тоска.
Торопится баба: рубашка нужна;
Совсем-то, совсем обносилась она:
Надеть-то ей нечего, просто — напасть!
Прядёт она ночью, днём некогда прясть.
И за полночь ярко лучина горит,
И грудь от сиденья щемит и болит,
И взгляд притупился, устала рука…
Дитя надрывается, — слушать тоска!
Пришлось поневоле работу бросать.
«Ну что, моё дитятко? — молвила мать. —
Усни себе с Богом, усни в тишине,
Ведь некогда, дитятко, некогда мне!»
И баба садится, и снова прядёт,
И снова покоя ей крик не даёт.
«Молчи, говорю! мне самой до себя!
Ну, чем же теперь исцелю я тебя?»
Поют петухи, — видно, скоро рассвет,
Дымится лучина и гаснет — и нет;
Притих и ребёнок, и глазки сомкнул,
Уснул он — да только уж навек уснул.
23 декабря 1860
Меж ульев, к леску примыкая густому,
Под тению гибких берёз и ракит,
Недавно покрытая новой соломой,
Изба одинокая в поле стоит.
Вкруг ульев ветловый плетень. За избою
На толстых столбах обветшалый навес;
Правее ворота с одной вереёю,
А далее поле, дорога и лес;
И как хорошо это поле! Вот гречка
Меж рожью высокой и спелым овсом
Белеется ярко, что млечная речка;
Вот стелется просо зелёным ковром,
Склонялся к почве густыми кистями;
С ним рядом желтеет овёс золотой,
Красиво качая своими кудрями;
А воздух струится прозрачной волной,
И солнце так ярко, приветно сияет!
Вон коршун лукавый над рожью плывёт,
Вдали колокольчик звенит, замирает,
И мир насекомых немолчно поёт.
Близ пчельника, в поле, под тенью ракиты,
С купцом и сватами пчелинец сидит,
Широкая лысина шляпой покрыта,
Глаза его мутны, лицо всё горит;
Лежат на щеках загорелых морщины,
И проседь белеет в его волосах;
Рубашка на нём из крученой холстины,
А ноги в онучах и в новых лаптях.
С ним рядом беседуют три его свата:
До плеч из-под шапок их кудри висят,
Все в синих рубахах, на шапках заплаты,
Все пылью покрыты с лица и до пят.
Пред ними, на белой разостланной тряпке,
Ведро деревянное с квасом стоит,
Желтеется мёд в неокрашенной чашке
И чёрного хлеба краюха лежит.
Напротив пчелинца, в поддёвке суконной,
В жилете и в плисовых чёрных штанах,
Купец тёмно-русый на травке зелёной
Сидит, подбоченясь, с бутылкой в руках.
Подалее, в кичке, в цветном сарафане,
Невестка пчелинца, нагнувшись, стоит
И с салом свиным, на чугунном тагане,
Яичницу в глиняной чашке варит.
Левей, по дороге, близ ивы тенистой,
Две лошади подле повозок стоят
И два медолома во ржи золотистой,
Позавтракав, трубки лениво курят.
Безоблачно небо; безлюдно всё поле;
Лишь пчёлы жужжат, не смолкая, кругом,
Да громко, под тенью ракит, на просторе,
Ведут мужички свои речи с купцом.
1-й сват
Нет, ты уж на свата, купец, положися:
Ведь он не захочет душою кривить;
Давай-ка задаток да Богу молися,
Товар — то же золото, можно купить.
Пчелинец
Не знаю я, сватушка, хитрых уловок;
Да мой и родитель-то был не таков.
Ты видишь, что за десять лучших колодок
Всего-то я выпросил триста рублёв.
Купец
Эх, скуп ты, Кудимыч! грешишь против Бога!
Знать, вздумал на старости в клад собирать?
И двадцать целковых, по-моему, много:
Ведь было б и мне из чего хлопотать.
2-й сват
Вестимо, где польза, легка и работа,
Я помню, говаривал кум мой Сысой:
Родись только просо, косить не забота,
Семья будет с кашей, хозяин с казной.
Пчелинец
Да, сватушка, любо на свете с казною.
А я вот на старости лет обеднел;
Лишился детишек, да вот и с женою
Жить вместе не долго Господь мне велел.
Невестка, ты знаешь, зимой овдовела;
Сам стар: и пахать, и косить уж невмочь;
Тут горе — избушка недавно сгорела;
Одна мне утеха осталася — дочь.
Господь даст, голубушку к месту пристрою
(А ей наступил девятнадцатый год),
Тогда и глаза я покойно закрою.
Да денег-то нет: вся надёжа на мёд.
Купец
Э, полно грустить-то… А лучше, Кудимыч,
Давай-ка вот выпьем по чарке одной!
Пчелинец
Спасибо, родимый мой, Яков Данилыч!
Премного доволен, спасибо, родной!
Купец
Да кушай, дружище! Зачем тут считаться?
Сторгуемся — ладно, и нет — не порок;
Мне стыдно отказом твоим обижаться;
Я знаю тебя уж не первый годок.
Пчелинец
Да как же! Ещё твой родитель покойный
Лет двадцать со мной по-приятельски жил.
Вот был человек-то! Уж этакой скромный!
А как он моих ребятишек любил!
Зато коли бабы порой посмеются
И скажут, бывало: «Вон едет купец!» —
Ребята мои его ждут не дождутся,
Глядят на дорогу, и играм конец.
Душа был покойник!.. Поверишь, бывало,
Полсотни колодок он купит с двух слов.
Купец
Я сам не охотник болтать что попало.
Да что ж, ведь десяток не триста ж рублёв?
Пчелинец
Ну, двадцать пять сбавлю: оно дешевенько,
Да надо тебе дать копейку нажить.
Купец
Спасибо, Кудимыч. Испей-ка маленько;
Успеем поладить: куда нам спешить!
Пчелинец
Я выпью; гляди только, Яков Данилыч,
Чтоб дело покончить по совести нам.
Купец
По совести кончим. Ну, кушай, Кудимыч!
Покамест я, кстати, налью и сватам.
2-й сват
Вот добрый купец-ат! Вишь, как угощает!
Люблю за обычай!.. А что, сват Иван,
Мне кажется, день померкать начинает
И по полю ходит какой-то туман?
3-й сват
В глазах, верно, сват, у тебя потемнело:
На поле идёт всё своим чередом.
Туман или ясно — не важное дело…
Вот пчельник-то ходит немного кругом.
Купец
Послушай, Пахомовна, что там хлопочешь?
Поди-ка сюда, побеседуй со мной;
Ты, видно, меня и приветить не хочешь,
Как будто мы вовсе чужие с тобой.
Пахомовна
И, что ты! коли я тебя забывала?
Хозяйке грешно про гостей забывать.
Я всё за яичницей там хлопотала:
Дрова-то сырые, совсем не горят.
Купец
Небось, загорятся: закуска не к сроку.
Ты на-ка вот чарочку выпей пока;
А я ведь тебе приготовил обновку —
Кусок миткалю и два красных платка.
Смотри же, как с свёкром-то ладить я буду,
Так ты, молодица, меня поддержи;
А я и в другой раз тебя не забуду;
Теперь лишь по-прежнему мне послужи.
Поморщившись, баба стакан осушила
И вытерла губы слегка рукавом,
Намазала мёду на хлеб, закусила
И бойко промолвила свёкру потом:
«За чем у вас, батюшка, дело-то стало?
Уважь, коли можно, купец-ат хорош;
Иной нападёт ведь такой тряпыхало,
Пожалуй, и денег гроша не возьмёшь.
Вот прошлое лето, у свата Степана,
Какой-то проезжий его подпоил,
А после, мошенник, наделал изъяну,
И к вечеру след его в поле простыл».
— «Ты сущую правду сказала про свата, —
Поднявшись, пчелинец с трудом бормотал, —
Купцы надувают ведь нашего брата,
Я сам этот грех на себе испытал.
Ну, слушай же, Яков Данилыч! Вот видишь, —
Признаться, ей-богу, в уме не было,
За то, что в расчёте меня не обидишь,
Долой семь целковых! Куда что ни шло!»
— «Нет, так не придётся. Я рад бы душою,
Да слишком, любезный, цена высока.
Ты, видно, не хочешь поладить со мною,
А ждёшь к себе в гости купца-кулака?
Что ж? — Вольному воля; пожалуй, как знаешь,
Но только такого, как я, не найдёшь:
С меня ты червонцы всегда получаешь,
С другого и лыками всех не возьмёшь».
Пахомовна ложки меж тем разложила,
Холодного квасу в ведро подлила,
Поближе присесть всех гостей пригласила
И в чашке яичницу им подала.
И, весело гуторя, около чашки
Сваты и пчелинец уселись в кружок;
Разгладили бороды, скинули шапки,
И каждый взял ложку и хлеба кусок.
И дружно обед свой они продолжали;
Но хмельный пчелинец не ел и молчал;
Глаза старика через силу моргали,
И нос его в воздухе что-то клевал.
Купец и Пахомовна рядом сидели,
И глаз не сводил с неё ловкий сосед,
И щёки молодки румянцем горели…
Вот мёдом окончился сытный обед.
«Спасибо за хлеб-соль и ласку, Кудимыч, —
Сваты говорили и силились встать, —
Спасибо тебе тоже, Яков Данилыч,
Довольны, родимый: уж неча сказать!»
— «Не стоит, сваточки: вы вовсе не ели, —
Сватам, спотыкаясь, пчелинец сказал, —
А что бы одну вы мне песенку спели?
Я песен, признаться, давно не слыхал!»
— «Ну, что же, Кудимыч, как будем мы ладить? —
Платком утираясь, промолвил купец. —
Нельзя ли с цены твоей что-нибудь сбавить?
Скажи покороче, — и делу конец».
— «Да вот что, кормилец, я сбавлю немного:
Ты хочешь мне двести и двадцать отдать,
Не то — так ступай себе… вон и дорога!
Я больше не стану с тобой толковать».
— «Сто двадцать!.. упрям ты маленько, Кудимыч!» —
Как будто обидясь, купец повторил.
«Сто двадцать! Сто двадцать! как знаешь, Данилыч!
Ни гроша не сбавлю, — и так уступил!»
— «Ну, верно, час добрый! Помолимся Богу!
Куплю хоть в убыток назло кулакам!.. —
И, синий картуз приподнявши немного,
С пчелинцем ударил купец по рукам. —
Да только, брат, вот что: ведь я покупаю
На Божию волю, на милость твою,
И если я ульи плохие сломаю,
Поправь, ради дружбы, ошибку мою».
— «Не бойся, родимый, обиды не будет…
Родитель мой по смерть всегда говорил:
Будь честен, Ванюшка: Господь не забудет,
Гляди, чтобы ты никого не забыл».
— «Давайте, ребята, проворней кадушку! —
Работников кликнув, купец им сказал, —
Да, кстати сейчас же зажгите курушку
И вместе с ножом не забудьте резец;
Теперь уж позволь нам, хозяин, за дело,
И тотчас ребята работу начнут».
— «Час добрый, час добрый! работайте смело!
Пускай себе с Богом на пчельник идут».
И вот медоломы к труду приступили.
Купец мужичков продолжал угощать,
И вновь даровое вино они пили
И стали с покупкой купца поздравлять.
Но праздник был полный для свата Ивана.
Смекнув, что без дела сидеть не рука,
Достал он жалейку свою из кармана
И, кашлянув, начал играть трепака.
Не долго Пахомовна смирно сидела,
Ей сватова песня знакома была, —
В красавице бабе вся кровь закипела,
И, вставши, плясать она бойко пошла;
И крепко под такт застучала котами,
Рукой подбоченяся, грудью вперёд,
И тихо вокруг поводила глазами,
И градом катился с лица её пот.
«Спасибо, невестка! — воскликнул Кудимыч. —
Всему своё время, — гулять так гулять!..
Как думаешь, батюшка, Яков Данилыч,
Такого нам праздника долго ведь ждать?»
— «Катай! и моя не щербата копейка! —
Вскочив и шатаясь, сват Карп закричал. —
Ну, что ж ты там дремлешь с своею жалейкой?
Играй веселее, коли заиграл!»
И, свистнув, он крепко притопнул ногами.
Хватил оземь шапку, подпёрся в бока,
Тряхнул молодецки густыми кудрями
И начал вприсядку плясать трепака.
И долго со звуком жалейки сливался
И свист его звонкий, и стук сапогов…
На пляску с улыбкой купец любовался
И думал: «Ну, раз я надул мужичков,
Не дурно б теперь и в другой постараться».
Меж тем подошел уж один медолом…
«Ну что, брат: успели ли с мёдом убраться?» —
Хозяин работнику молвил тишком.
«Вот есть о чём думать! ведь нам не учиться!
Ну, польза от мёду, хозяин, придёт:
Полтиною можно на рубль поживиться;
Все ульи на выбор… отличнейший сорт!»
— «Ступай же, там всё убери хорошенько!
Мы скоро поедем, — купец отвечал. —
Ну что, друг Кудимыч! Ведь дело плохенько!
Ты мёдом-то крепко меня наказал!
Не дай уж в обиду, — прибавь две колодки…
Такая досада, и сам я не свой!»
— «Ох, нет ли, родимый, какой тут уловки?» —
Кудимыч сказал, покачав головой.
«Какой же уловки?. Я разве мошенник?
Ты, стало быть, хочешь меня обижать?»
— «Ей-богу, не думал!.. Пойдём-ка на пчельник:
Колодку сверх счёта не шутка отдать».
Купец говорил, что одной маловато,
Но твёрдо пчелинец стоял на своём
И тут же сослался на первого свата,
Промолвил: «Мы знаем ведь, дело-то в чём!»
Насилу упрямый купец согласился,
Пчелинцу сто двадцать рублей отсчитал,
И честью своей перед ним похвалился,
И шляпу в подарок ему обещал.
И вот все на пчельник отправились вместе,
Пахомовна в тряпку посуду взяла,
И только на прежнем, оставленном месте
Дымился огонь и белела зола.
Толкая друг друга, махая руками,
Сваты охмелевшие медленно шли,
И пыль загребали с дороги ногами,
И под руки свата-пчелинца вели.
«Ну, вот когда вдоволь мы все погуляли! —
Сватам с расстановкой старик говорил. —
Вишь, дело какое… и мёд мы продали,
И шляпу мне добрый купец посулил.
Вот праздник-то Бог дал!.. Теперь я с казною…
Ещё десять ульев последних продам;
Построю избушку… и дочку зимою
За парня хорошего замуж отдам…
Постойте… постойте… ведь я и забылся…
Эх, то-то, ведь старому пить не рука!
Я, кажется, с вами за что-то бранился?.
Простите, родные, меня, старика!»
— «Да что ты, Кудимыч! — сваты отвечали.—
Не грех ли об этом тебе говорить,
Коли от тебя мы обиду видали?
Нам по? век, родимый, тебя не забыть».
Сват Карп, головою кудрявой качая
И старую шапку назад заломив,
С открытою грудью шёл, песнь напевая,
Широкую руку к щеке приложив:
«Эх, воля моя, молодецкая воля!
Ненадолго, верно, была ты дана:
Сгубила тебя горемычная доля,
Навек погубила злодейка-жена!
Как вспомнишь ту волю — слеза навернётся,
И с горя б на свет, на людей не глядел!
Да, видно, живи, молодец, как живётся,
Когда своё счастье беречь не умел!»
И долго сваты на дороге шумели…
Но силы остаток им стал изменять!
Их очи без цели и мысли глядели,
И речи их трудно уж было понять.
До пчельника кой-как с трудом дотащившись,
Меж ульев бродили они с полчаса,
И все наконец, на траву повалившись,
В тяжёлой дремоте закрыли глаза.
И всё приутихло… Один лишь Кудимыч
Порою невнятно сквозь сон бормотал:
«Сто двадцать… сто двадцать… Как знаешь, Данилыч!
Ни гроша не сбавлю… Я сразу сказал».
Садилося солнце. Волнистые нивы
Горели румянцем; весь запад пылал.
Чуть слышно шептали зелёные ивы;
Вечерней прохладою воздух дышал.
Очистивши улей, подарок пчелинца,
Купец отдал бабе миткаль и платки,
Промолвил: «Ну, вот тебе вдруг три гостинца!
Носи, не жалей, с моей лёгкой руки;
У тебя ведь обновок, я думаю, мало?»
— «Ох, мало, касатик! откуда их взять?
Нам после пожара, как лето настало,
И хлеб-то пришлось у людей занимать!
Теперь хоть от мёду копейка собьётся, —
Старик не минует избушку купить;
А дочь-то опять жениха не дождётся…
Да, плохо, кормилец мой, стало нам жить!
Я думаю в город… в кухарки наняться…
Не то похороним, глядишь, старика,
Дочь станет в селе без приюта шататься,
И я-то останусь тогда без куска…
«Эх, жаль, — купец думал, — дела в беспорядке…
В другой раз тут нечего будет купить,
Ну, если б я знал, что пчелинец в упадке, —
Мне в мутной воде рыбу легче б ловить…»
Меж тем уж коней запрягли медоломы;
Купец сел в повозку, картуз приподнял,
Слегка поклонился молодке знакомой
И тронуть своих лошадей приказал,
И лошади крупною рысью пустились,
На уздах раздался бубенчиков звук,
И спицы тяжёлых колёс закружились,
И пыль за повозками встала вокруг…
Вот кони, исчезнув за пылью густою,
Ещё на горе показалися раз,
Свернули налево и вдруг за горою
В глубокой лощине пропали из глаз.
Апрель 1854
[...]
Постыдно гибнет наше время!..
Наследство дедов и отцов,
Послушно носит наше племя
Оковы тяжкие рабов.
И стоим мы позорной доли!
Мы добровольно терпим зло:
В нас нет ни смелости, ни воли…
На нас проклятие легло!
Мы рабство с молоком всосали,
Сроднились с болью наших ран.
Нет! в нас отцы не воспитали,
Не подготовили граждан.
Не мстить нас матери учили
За цепи сильным палачам —
Увы! бессмысленно водили
За палачей молиться в храм!
Про жизнь свободную не пели
Нам сестры… нет! под гнетом зла
Мысль о свободе с колыбели
Для них неведомой была!
И мы молчим. И гибнет время…
Нас не пугает стыд цепей —
И цепи носит наше племя
И молится за палачей…
Между 1857 и 1861
[...]
Доля бесталанная,
Что жена сварливая,
Не уморит с голода,
Не накормит досыта.
Дома — гонит из дому,
Ведёт в гости на горе,
Ломит, что ни вздумает,
Поперёк да надвое.
Ах, жена сварливая
Пошумит — уходится,
С петухами поздними
Заснёт — успокоится.
Доля бесталанная
Весь день потешается.
Растолкает сонного —
Всю ночь насмехается,
Грозит мукой, бедностью,
Сулит дни тяжёлые,
Смотреть велит соколом,
Песни петь весёлые.
Песни те весёлые
Свистом покрываются,
После песен в три ручья
Слёзы проливаются.
1857
Людскую скорбь, вопросы века —
Я знаю всё… Как друг и брат,
На скорбный голос человека
Всегда откликнуться я рад.
И только. Многое я вижу,
Но воля у меня слаба,
И всей душой я ненавижу
Себя как подлого раба,
Как я неправду презираю,
Какой я человек прямой,
Покуда жизни не встречаю
Лицом к лицу, — о Боже мой!
И если б в жизнь переходили
Мои слова, — враги мои
Меня давно б благословили
За сердце, полное любви.
Погас порыв мой благородный.
И что же? Тешится над ним
Какой-нибудь глупец холодный
Безумным хохотом своим.
«Так вот-с как было это дело, —
Мне говорит степняк-сосед:
— Себя он вёл уж очень смело,
Сказать бы: да, он скажет: нет.
Упрямство… вот и судит криво:
За правду стой, да как стоять!
Ну, перенёс бы молчаливо,
Коли приказано молчать.
Вот и погиб. Лишился места,
Притих и плачет, как дитя,
Детишек куча, дочь невеста,
И в доме хлеба — ни ломтя…»
— «Как вам не совестно, не стыдно!
Как повернулся ваш язык!
Мне просто слушать вас обидно!..» —
Я поднимаю громкий крик.
И весь дрожу. Лицо пылает,
Как лев пораненный, я зол.
Сигара в угол отлетает,
Нога отталкивает стол.
Сосед смеётся: «Что вы! что вы!
Обидел, что ли, я кого?
Уж вы на нож теперь готовы,
Ха-ха, ну стоит ли того?»
И в самом деле, я решаю:
Что портить кровь из пустяков!
Махну рукой и умолкаю:
Не переучишь дураков.
Берусь за книгу ради скуки,
И желчь кипит во мне опять:
Расчёт, обманы, слёзы, муки,
Насилье… не могу читать!
Подлец на добром возит воду,
Ум отупел, заглох от сна…
Ужели грешному народу
Такая участь суждена?
«Ты дома?» — двери отворяя,
Чудак знакомый говорит
И входит, тяжело ступая.
Он неуклюж, угрюм на вид.
Взгляд ледяной, косые плечи,
Какой-то шрам между бровей.
Умён, как бес, но скуп на речи.
Трудолюбив, как муравей.
«Угодно ли? Была б охота,
Есть случай бедняку помочь —
Без платы… нелегка работа:
Сидеть придётся день и ночь,
Писать, читать, в архиве рыться —
И жертва будет спасена».
— «А ты?» — «Без платы что трудиться!»
— «Изволь! мне плата не нужна».
И вот к труду я приступаю,
И горячусь, и невпопад
Особу с весом задеваю;
Я рвусь из сил, меня бранят.
Тут остановка, там помеха;
Я рад бы жертве, рад помочь,
Но вдруг!.. Мне тошно ждать успеха,
Мне эта медленность невмочь.
И всё с досадой я бросаю,
И после (жалкий человек)
Над бедной жертвой я рыдаю,
Кляну свой бесполезный век.
Нет, труд упорный — груз свинцовый.
Я друг добра, я гражданин,
Я мученик, на всё готовый,
Но мученик на миг один.
1861
О, ум мой холодный!
Зачем., уклоняясь
От кроткого света
Божественной веры,
Ты гордо блуждаешь
Во мраке сомненья?
Ответь, если можешь:
Кто дал тебе «иду
Разумной свободы
И к истинам вечным
Любовь и влеченье?
Кто плотью животной
Покрыл мне так чудно
Скелет обнаженный,
Наполнил все жилы
Горячею кровью,
Дал каждому нерву
Свое назначенье
И сердце ваставнл
Впервые забиться
Догель ему чуждой,.
Неведомой жваиые?
Кто дал тебе средство
Чрез малую точку
Подвижного ока
Усваивать знанье
О видимом мире?
И как назовешь ты
Тот дух в человеке,
Который стремится
За грани земного,
С сознаньем свободы
И сильным желаньем
Познаний и блага?
Который владеет
Порывами сердца,
Один торжествует
В страданиях тела,
Законы природы
Себе подчиняя?.
Кто дал это свойство
Цветущей природе, —
Что в ней разрушенье
Единого тела
Бывает началом
Дла жизни другого?
Кто этот художник,
Рукой всемогущей
В цветке заключивший
Целебную силу,
И яд смертоносный,
И яркие краски,
И тени, и запах?.
Смирись же и веруй,
О, ум мой надменный:
Законы вселенной,
И смерть, и рожденье
Живущего в мире,
И мощная воля
Души человека
Дают мне постигнуть
Великую тайну,
Что есть Высший Разум,
Все дивно создавший,
Всем правящий мудро.
1853
[...]