Стихи Ивана Саввича Никитина

Прекрасны молодые годы,
Когда, не ведая утрат,
Картины жизни и природы
Мы начинаем изучать!
Когда надежды беззакатной
Звезда приветливо горит
И нам так много говорит
Желаний голос непонятный;
Когда в восторг приводит нас
Борьба и подвиг знаменитый,
И безыскусственный рассказ
О старине давно забытой,
И ночи мрак, и солнца блеск,
И утренней зари сиянье,
И музыкальный моря плеск,
И ветра тихое дыханье,
Степей безлюдье и простор,
Напевы бури заунывной,
И вечный снег пустынных гор,
И леса тень, и шум призывный…
И жить в ту пору мы спешим,
Вперед глядим нетерпеливо
И новой жизни перспективу
Узнать заранее хотим.
А между тем, как метеор,
Воображенье потухает,
И в книге жизни юный взор
Картины грустные встречает;
В душе является борьба
Глубокой веры и сомненья,
И вот беспечные года
Берут другое направленье.

Акт жизни прожит — и теперь
Иная сцена пред очами:

Для сердца период потерь
Приходит с пылкими страстями;
Взамен забытых нами грез
Под пестротою маскарадной
Находим мы источник слез
В существенности безотрадной,
И, не умея примирять
Нужду с достоинством свободы,
Мы начинаем замечать
Противоречия в природе,
Не признавая в ней чудес.
И сколько грустных размышлений
В нас пробуждает интерес
Разнообразных впечатлений:
Терпимый в обществе разврат
И злоба сплетней утонченных,
Их горький смысл и результат,
И цель вопросов современных!..
Потом и эта колея
Приводит нас к явленьям новым.

Здесь акт последний бытия,
С его значением суровым:

Здесь наша жалкая судьба
Лишается блестящей маски,
И жизнь теряет навсегда
И светлый колорит, и краски,
И привлекательной весны
Очаровательные строки,
И прелесть яркой новизны,
И роскошь чудной обстановки,
И тише мы вперед идем,
Не видя цели сокровенной,
Колеблясь меж добром и злом,
Без истины определенной
О назначении своем;
Теперь не темная мечта
Ум занимает осторожный:
Нас мучит сердца пустота,
Страстей и горя плод ничтожный.
Нам тяжело припоминать
Минувшей молодости повесть,
Читать ее и усыплять
Неумолкающую совесть,
И в поколенье молодом
Казаться лишними гостями
С своим обманутым умом
И затаенными слезами,
В тоске безмолвно изнывать,
В надеждах лучших сомневаться,
В вопрос о жизни углубляться
И постепенно умирать.

Присутствие непостижимой силы
Таинственно скрывается во всем:
Есть мысль и жизнь в безмолвии ночном,
И в блеске дня, и в тишине могилы,
В движении бесчисленных миров,
В торжественном покое океана,
И в сумраке задумчивых лесов,
И в ужасе степного урагана,
В дыхании прохладном ветерка,
И в шелесте листов перед зарею,
И в красоте пустынного цветка,
И в ручейке, текущем под горою.

1849

Подула непогодушка с родной моей сторонушки, —
Пришла от милой грамотка, слезами вся облитая;
Назад она прислала мне кольцо моё заветное.
Сгубили ненаглядную, сгубили — замуж выдали!
Лежит она в чужом дому, в постели жёсткой при смерти,
Кладёт вину и жалобу на мужа да на мачеху…
Гори огнём, добро моё! прощай, родная матушка!
Не долго быть мне, молодцу, твоей подпорой крепкою.
Уж что за день без солнышка, а жизнь без друга милого!

Октябрь 1854

Ах, прости, святой угодник!
Захватила злоба дух:
Хвалят бурсу, хвалят вслух;
Мирянин — попов поклонник,
Чтитель рясы и бород —
Мёртвой школе гимн поёт.
Ох, знаком я с этой школой!
В ней не видно перемен:
Та ж наука — остов голый,
Пахнет ладаном от стен.
Искони дорогой торной
Медных лбов собор покорный
Там идёт Бог весть куда,
Что до цели за нужда!
Знай — долби, как дятел, смело…
Жаль, работа нелегка:
Долбишь, долбишь, кончишь дело —
Плод не стоит червяка.
Ученик всегда послушен,
Безответен, равнодушен,
Бьёт наставникам челом
И дуреет с каждым днём.
Чуждый страсти, чуждый миру,
Ректор спит да пухнет с жиру,
И наставников доход
Обеспечен в свой черёд…
Что до славы и науки!
Всё слова, пустые звуки!..
Дали б рясу да приход!
Поп, обросший бородою,
По дворам с святой водою
Будет в праздники ходить,
До упаду есть и пить,
За холстину с причтом драться,
Попадьи-жены бояться,
Рабски кланяться рабам
И потом являться в храм.
Но авось пора настанет —
Бог на Русь святую взглянет,
Благодать с небес пошлёт —
Бурсы молнией сожжёт!

27 мая 1858

Из библио? теки старинной
Вам том разрозненный дарю;
Я, признаюсь, морали чинной
В сатире скучной не люблю.
Она, как видно, очень мало
Задела заживо дворян:
Едва ль не лучше, чем бывало,
Они дерут своих крестьян.
Желаю вам под этой пылью
Сыскать побольше добрых лиц,
Пусть веет сладостною былью
На вас от сереньких страниц.
Да, — кстати! новость сообщаю:
Мой Дмитрич далеко… увы!
Я сам извозчиков встречаю
И дворник с ног до головы!

Погуляла вода
По зелёным лугам, —
Вдоволь бури понаслушалась;
Поломала мостов,
Подтопила дворов, —
Вольной жизнью понатешилась.
Миновала весна,
Присмирела река, —
По песку течёт — не мутится;
В ночь при месяце спит,
Дунет ветер — молчит,
Только хмурится да морщится.
Погулял молодец
По чужим сторонам, —
Удальством своим похвастался;
По пирам походил,
Чужих жён поласкал,
Их мужьям придал заботушки.
А теперь при огне
Сиди лапоть плети, —
Всю вину на старость сваливай;
Молодая жена
Ею колет глаза, —
Ну, рад не рад — а смалчивай.

Январь 1855

За какую ж вину и беду
Я состарился рано без старости,
И терплю с малолетства нужду,
И не вижу отрады и радости?
Только я, бедный, на ноги стал —
Сиротою остался без матушки;
И привета и ласки не знал
Во всю жизнь от родимого батюшки.
Помню, как он, бывало, возьмёт
С полки крашеной книгу измятую,
Под хмельком мне приказ отдаёт —
Прочитать ему заповедь пятую,
И ударит об стол кулаком…
Я стою, от испуга шатаюся.
Что скажу — позабуду потом,
Начинаю опять — заикаюся…
Помню, как я не раз убегал
По утрам в лес зелёный украдкою, —
Что родной, меня он принимал,
Утешал речью тихой и сладкою,
И когда по нём буря порой
С грозным шумом, бывало, расходится,
Притаюся я в чаще глухой,
И мне страшно и любо становится.
И не раз я с любовью глядел,
Когда солнце над ним поднималося,
И на листьях румянец горел,
И кругом меня всё просыпалося.
Годы шли… Стал я ночи не спать,
Думы думать про степи раздольные,
Чудных звуков игру понимать,
Втихомолку слагать песни вольные.
Но иное судил мне Господь…
Где тут петь, когда жизнь уж наскучила,
И не слёзы из глаз — кровь течёт,
И всю душу кручина измучила!
У людей хоть и бедность, да мир.
У меня в доме крик, ссора шумная,
При тяжёлой нужде — хмельной пир,
При печали — весёлость безумная.
Но как доля моя ни горька,
И сквозь слёзы петь песни мне хочется.
Лежит на сердце камнем тоска —
На уста звуки чудные просятся.
И придёт час — отрада души,
Песню грустную сложишь украдкою,
И забудется горе в тиши,
И на миг жизнь покажется сладкою!..

18 января 1855

Как часто я с глубокой думой
Вокруг могил один брожу
И на курганы их гляжу
С тоской тяжелой и угрюмой.

Как больно мне, когда, порой.
Могильщик, грубою рукой
Гроб новый в землю опуская,
Стоит с осклабленным лицом
Над безответным мертвецом,
Святыню смерти оскорбляя.

Или когда в траве густой,
Остаток жалкий разрушенья,
Вдруг череп я найду сухой,
Престол ума и вдохновенья,
Лишенный чести погребенья.

И поражен, и недвижим,
Сомненья холодом облитый,
Я мыслю, скорбию томим,
Над жертвой тления забытой:

Кто вас в сон вечный погрузил,
Земли неведомые гости,
И ваши брошенные кости
С живою плотью разлучил?

Как ваше вечное молчанье
Нам безошибочно понять:
Ничтожества ль оно печать
Или печать существованья?

В какой загадочной стране,
Невидимой и неизвестной,
Здесь кости положив одне,
Читает дух ваш бестелесный?

Чем занят он в миру ином?
Что он, бесстрастный, созерцает?
И помнит ли он о земном
Иль все за гробом забывает?

Быть может, небом окружен,
Жилец божественного света,
Как на песчинку смотрит он
На нашу бедную планету;
Иль, может быть, сложив с себя
Свои телесные оковы,
Без них другого бытия
Не отыскал он в мире новом.

Быть может, все, чем мы живем,
Чем ум и сердце утешаем,
Земле как жертву отдаем
И в ней одной похороняем…

Нет! прочь бесплодное сомненье!
Я верю истине святой —
Святым глаголам откровенья
О нашей жизни неземной.

И сладко мне в часы страданья
Припоминать порой в тиши
Загробное существованье
Неумирающей души.

1852

Ярко звёзд мерцанье
В синеве небес;
Месяца сиянье
Падает на лес.
В зеркало залива
Сонный лес глядит;
В чаще молчаливой
Темнота лежит.
Слышен меж кустами
Смех и разговор;
Жарко косарями
Разведён костёр.
По траве высокой,
С цепью на ногах,
Бродит одиноко
Белый конь впотьмах.
Вот уж песнь заводит
Песенник лихой,
Из кружка выходит
Парень молодой.
Шапку вверх кидает,
Ловит — не глядит,
Пляшет-приседает,
Соловьём свистит.
Песне отвечает
Коростель в лугах,
Песня замирает
Далеко в полях…
Золотые нивы,
Гладь да блеск озёр,
Светлые заливы,
Без конца простор,
Звёзды над полями,
Глушь да камыши…
Так и льются сами
Звуки из души!

Июль 1858

Как мне легко, как счастлив я в тот миг,
Когда, мой друг, речам твоим внимаю
И кроткую любовь в очах твоих,
Задумчивый, внимательно читаю!
Тогда молчит тоска в моей груди
И нет в уме холодной укоризны.
Не правда ли, мгновения любви
Есть лучшие мгновенья нашей жизни!
Зато, когда один я остаюсь
И о судьбе грядущей размышляю,
Как глубоко я грусти предаюсь,
Как много слез безмолвно проливаю!

Спокойно небо голубое;
Одно в бездонной глубине
Сияет солнце золотое
Над степью в радужном огне;

Горячий ветер наклоняет
Траву волнистую к земле,
И даль в полупрозрачной мгле,
Как в млечном море, утопает;

И над душистою травой,
Палящим солнцем разреженный,
Струится воздух благовонный
Неосязаемой волной.

Гляжу кругом: все та ж картина,
Все тот нее яркий колорит.
Вот слышу — тихо над равниной
Трель музыкальная звучит:

То — жаворонок одинокой,
Кружась в лазурной вышине,
Поет над степию широкой
О вольной жизни и весне.

И степь той песни переливам,
И безответна и пуста,
В забытьи внемлет молчаливом,
Как безмятежное дитя;

И, спрятавшись в коврах зеленых,
Цветов вдыхая аромат,
Мильоны легких насекомых
Неумолкаемо жужжат.

О степь! люблю твою равнину,
И чистый воздух, и простор,
Твою безлюдную пустыню,
Твоих ковров живой узор,

Твои высокие курганы,
И золотистый твой песок,
И перелетный ветерок,
И серебристые туманы…

Вот полдень… жарки небеса…
Иду один. Передо мною
Дороги пыльной полоса
Вдали раскинулась змеею.

Вот над оврагом, близ реки,
Цыгане табор свой разбили,
Кибитки вкруг постановили
И разложили огоньки;

Одни обед приготовляют
В котлах, наполненных водой;
Другие на траве густой
В тени кибиток отдыхают;

И тут же, смирно, с ними в ряд,
Их псы косматые лежат,
И с криком прыгает, смеется
Толпа оборванных детей
Вкруг загорелых матерей;
Вдали табун коней пасется…

Их миновал — и тот же вид
Вокруг меня и надо мною;
Лишь дикий коршун над травою
Порою в воздухе кружит,

И так же лентою широкой
Дорога длинная лежит,
И так же солнце одиноко
В прозрачной синеве горит.

Вот день стал гаснуть… вечереет…
Вот поднялись издалека
Грядою длинной облака,
В пожаре запад пламенеет,
Вся степь, как спящая краса,
Румянцем розовым покрылась.

И потемнели небеса,
И солнце тихо закатилось.
Густеет сумрак… ветерок
Пахнул прохладою ночною,
И над уснувшею землею
Зарницы вспыхнул огонек.

И величаво месяц полный
Из-за холмов далеких встал
И над равниною безмолвной,
Как чудный светоч, засиял…

О, как божественно прекрасна
Картина ночи средь степи
Когда торжественно и ясно
Горят небесные огни,

И степь, раскинувшись широко,
В тумане дремлет одиноко,
И только слышится вокруг
Необъяснимый жизни звук.

Брось посох, путник утомленный,
Тебе ненадобно двора:
Здесь твой ночлег уединенный,
Здесь отдохнешь ты до утра;

Твоя постель — цветы живые,
Трава пахучая — ковер,
А эти своды голубые —
Твой раззолоченный шатер.

1853

«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей
И опять за работу приняться!
Промотал хомуты, промотал лошадей, —
Верно, по миру хочешь таскаться?
Ведь и так от соседей мне нету житья,
Показаться на улицу стыдно;
Словно в трубы трубят: что, родная моя,
Твоего Пантелея не видно?
А ты думаешь: где же опричь ему быть,
Чай, опять загулял с бурлаками…
И сердечко в груди закипит, закипит,
И, вздохнувши, зальешься слевами». —
«Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, —
Я не первый денек тебя знаю,
Да по чьей же я милости пьяницей стал
И теперь ни за что пропадаю?
Не вино с бурлаками — я кровь свою пью,
Ею горе мое заливаю,
Да за чаркой тебя проклинаю, змею,
И тебя и себя проклинаю!
Ах ты, время мое, золотая пора,
Не видать уж тебя, верно, боле!
Как, бывало, с зарей на телегах с двора
Едешь рожь убирать в свое поле:
Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть,
Словно звери, из упряжи рвутся;
Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть —
Уж голубчики вихрем несутся,
Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет;
Придет праздник — помолишься богу,
По деревне идешь — и почет, и привет:
Старики уступают дорогу!
А теперь… Одного я вот в толк не возьму:
В закромах у нас чисто и пусто;
Ину пору и нету соломы в дому,
В кошеле и подавно не густо;
На тебя ж поглядишь — что откуда идет:
Что ни праздник — иная обновка;
Оно, может, тебе и господь подает,
Да не верится… что-то неловко!..»
— «Не велишь ли ты мне в старых тряпках
ходить? —
Покрасневши, жена отвечала. —
Кажись, было на что мне обновки купить, —
Я ведь целую зимушку пряла.
Вот тебе-то, неряхе, великая честь!
Вишь, он речи какие заводит:
Самому же лаптишек не хочется сплесть,
А зипун-то онучи не стоит».
— «Поистерся немного, не всем щеголять;
Бедняку что бог дал, то и ладно.
А ты любишь гостей-то по платью встречать,
Сосед ходит недаром нарядно».
— «Ах, родные мои, — закричала жена, —
Уж и гостя приветить нет воли!
Ну, хорош муженек хороши времена:
Не води с людьми хлеба и соли!
Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть!
Я не больно тебя испугалась!
Таки будет сосед ко мне в гости ходить,
Чтоб сердечко твое надрывалось!»
— «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. —
Мне тебя переучивать поздно;
Уж и то я греха много на душу взял,
А соседа попробовать можно…
Перестанет кричать! Собери-ка поесть»
Я и то другой день без обеда,
Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть
Молоко-то оставь для соседа".
— «Да вот хлеба-то я не успела испечь! —
Жена, с лавки вскочивши, сказала. —
Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» —
И на печку она указала.
Муж ни слова на это жене не сказал;
Взял зипун свой и шапку с постели,
Постоял у окна, головой покачал
И пошел куда очи глядели.
Только он из ворот, сосед вот он — идет,
Шляпа набок, халат нараспашку,
От коневьих сапог чистым дегтем несет,
И застегнута лентой рубашка.
«Будьздоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос?
Аль запала в головушку дума?»
— «Видишь, бойкий какой! А ты что мне
за спрос?» —
Пантелей ему молвил угрюмо.
«Что так больно сердит! знать, болит голова,
Или просто некстати зазнался?.»
Пантелей второпях засучал рукава,
Исподлобья кругом озирался.
«Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» —
И мужик во всю мочь развернулся
Да как хватит соседа с размаху в висок,
И не охнул — бедняк протянулся.
Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке
И, слегка подгульнув с бурлаками,
Крепко руку свою прислонивши к щеке,
Песни пел, заливаясь слезами.

25 февраля 1854

Измученный жизнью суровой,
Не раз я в себе находил
В глаголах предвечного слова
Источник покоя и сил.
Как дышат святые их звуки
Божественным светом любви,
И сердца тревожного муки
Как скоро смиряют они!..
Здесь все в чудно сжатой картине
Представлено духом святым:
И мир, существующий ныне,
И бог, управляющий им,
И сущего в мире значенье,
Причина, и цель, и конец,
И вечного сына рожденье,
И крест, и терновый венец.
Как сладко читать эти строки,
Читая, молиться в тиши,
И плакать, и черпать уроки
Из них для ума и души!

1853

С кем теперь мне сидеть
В опустелом дому?
Кому стану я петь
О прожитой весне?
На призывный мой клич
Не приходят друзья,
Не заводят со мной
Задушевных речей:
Успокоила их
Мать сырая земля;
Крепким сном они спят
Под доской гробовой.
Лишь меня, сироту,
Словно ветер ковыль,
Горе гонит вперёд
По дороге глухой.

1856

Взгляни: небесный свод безоблачен над нами,
И безмятежно угасает день,
И листья тёмных ив, нависших над водами,
Объяли сон и сладостная лень.
Не тронется трава, камыш не шевелится,
Безлюдны берега, молчит полей простор,
И солнце на покой торжественно садится,
И в золоте горит недвижный бор.
Повсюду тишина и мир невозмутимый…
Лишь слышен мельницы однообразный шум
Да резвой рыбы плеск… О друг неутомимый!
— Зачем же ты один и мрачен и угрюм?
Вот оттого-то так мне тяжело и больно,
Что всё покоится в глубокой тишине,
Тогда как нет отрады только мне,
Тогда как плачу я от горьких дум невольно.

20 января 1855

В худой час, не спросясь,
Как полуночный вор,
Нужда тихо вошла
В старый дом к мужичку.
Стал он думать с тех пор,
Тосковать и бледнеть,
Мало есть, дурно спать,
День и ночь работать.
Все, что долгим трудом
Было собрано в дом,
Злая гостья, нужда,
Каи пожар, подняла.
Стало пусто везде:
В закромах, в сундуках,
На забытом гумне,
На широком дворе.
Повалились плетни,
Ветер всюду гулял,
И под крышей худой
Дом, как старец, стоял.
За бесценок пошел
Доморощенный скот,
Чужой серп рано снял
Недозрелую рожь.
Обнищал мужичок,
Сдал он пашню внаем
И с молитвой святой
Запер наглухо дом.
И с одною сумой
Да с суровой нуждой
В путь-дорогу пошел
Новой доли искать;
Мыкать горе свое,
В пояс кланяться всем,
На людей работать,
Силу-матушку класть…
Много вытерпел он
На чужой стороне;
Много эла перенес
И пролил горьких слез;
И здоровье сгубил,
И седины нажил,
И под кровлей чужой
Слег в постелю больной.
И на жесткой доске
Изнывая в тоске,
Он напрасно друзей
Слабым голосом звал.
В час ночной он один,
Как свеча, догорал
И в слезах медный крест
Горячо целовал.
И в дощатом гробу,
На дубовом столе
Долго труп его ждал
Похорон и молитв.
И не плакал никто
Над могилой его
И, как стража, на ней
Не поставил креста;
Лишь сырая земля
На широкой груди
Приют вечный дала
Жертве горькой нужды.

1853

Когда потухший день сменяет вечер сонный,
Я оставляю мой приют уединенный
И, голову свою усталую склонив,
Задумчиво иду под тень плакучих ив.
Сажусь на берегу и, грустной думы полный,
Недвижимый, гляжу на голубые волны,
И слушаю их шум и жалобный призыв,
И с жизнию моей я сравниваю их...
Вдали передо мной душистый луг пестреет,
Колышется трава, и желтый колос зреет,
И, тучных пажитей обильные плоды,
Стоят соломою накрытые скирды;
За гибким тростником глубокие заливы,
Как зеркала, блестят; на золотые нивы
Спускается туман прозрачною волной,
И зарево зари сияет над рекой.
И кажется мне, все какой-то дышит тайной,
И забываю я тогда свой день печальный,
С оставленным трудом без жалобы мирюсь,
Гляжу на небеса и в тишине молюсь.

1850

Падёт презренное тиранство,
И цепи с пахарей спадут,
И ты, изнеженное барство,
Возьмёшься нехотя за труд.
Не нам — иному поколенью
Отдашь ты бич свой вековой,
И будешь ненавистной тенью,
Пятном в истории родной…
Весь твой разврат и вероломство,
Все козни время обнажит,
И просвещённое потомство
Тебя проклятьем поразит.
Мужик — теперь твоя опора,
Твой вол — и больше ничего —
Со славой выйдет из позора,
И вновь не купишь ты его.
Уж всходит солнце земледельца!..
Забитый, он на месть не скор;
Но знай: на своего владельца
Давно уж точит он топор…

1857

Прощайте, темные дремучие леса,
С необозримыми степями,
Ландшафты деревень и гор, и небеса,
Увенчанные облаками,
Сугробы снежные безжизненных пустынь,
Ночей суровые туманы,
И грозной вьюги шум, и тишина равнин,
И туч холодных караваны!

Прощайте, дикий бор и мурава лугов,
Ковры волнующейся нивы,
И зелень яркая цветущих берегов,
И рек широкие разливы!
Прости, прости и ты, напев родимый мой,
Мои возлюбленные звуки,
Так полные любви печальной и немой,
Разгула и глубокой муки!

Не знаю, может быть, уже в последний раз
Мои тоскующие взоры
Любуются на ваш сверкающий алмаз,
Во льду закованные горы.
Быть может, гроб один, а не покой души,
Я отыщу в стране далекой
И кости положу в неведомой глуши,
В песке могилы одинокой…

Зовут меня теперь иные небеса,
Иных долин благоуханье,
И моря синего угрюмая краса,
И стон, и грозное молчанье,
Величие и блеск сияющих дворцов,
Прохлада рощи кипарисной
И сумрак сладостный таинственных садов
С их красотою живописной.

Безмолвие и мрак подземных галерей,
Так полных вековых преданий,
Святыня древняя чужих монастырей,
Обломки колоссальных зданий,
Тысячелетние громады пирамид,
И храмов мраморных ступени,
И, при лучах луны, развалин чудный вид,
Жилище бывших поколений.

Там в созерцании природы и искусств —
Ума созданий благородных —
Найду ль я новый мир для утомленных чувств
Или простор для дум свободных?
Иль снова принесу на север мой родной
Сомненье прежнее и горе
И только в памяти останутся моей
Чужие небеса и море?

Между 1849 и 1853

Не повторяй холодной укоризны:
Не суждено тебе меня любить.
Беспечный мир твоей невинной жизни
Я не хочу безжалостно сгубить.
Тебе ль, с младенчества не знавшей огорчений,
Со мною об руку идти одним путем,
Глядеть на зло и грязь и гаснуть за трудом,
И плакать, может быть, под бременем лишений,
Страдать не день, не два — всю жизнь свою страдать!..
Но где ж на это сил, где воли нужно взять?
И что тебе в тот час скажу я в оправданье,
Когда, убитая и горем и тоской,
Упреком мне и горькою слезой
Ответишь ты на ласки и лобзанье?
Слезы твоей себе не мог бы я простить…
Но кто ж меня бесчувствию научит
И, наконец, заставит позабыть
Все, что меня и радует и мучит,
Что для меня, под холодом забот,
Под гнетом нужд, печали и сомнений,-
Единая отрада и оплот,
Источник дум, надежд и песнопений?.

Парень-извозчик в дороге продрог,
Крепко продрог, тяжело занемог.
В грязной избе он на печке лежит,
Горло распухло, чуть-чуть говорит,
Ноет душа от тяжёлой тоски:
Пашни родные куда далеки!
Как на чужой стороне умереть!
Хоть бы на мать, на отца поглядеть!..
В горе товарищи держат совет:
«Ну-ка умрёт, — попадём мы в ответ!
Из дому паспортов не взяли мы —
Ну-ка умрёт, — не уйдём от тюрьмы!»
Дворник встревожен, священника ждёт,
Медленным шагом священник идёт.
Встали извозчики, встал и больной;
Свечка горит пред иконой святой,
Белая скатерть на стол постлана,
В душной избе тишина, тишина…
Кончил молитву священник седой,
Вышли извозчики за дверь толпой.
Парень шатается, дышит с трудом,
Старец стоит недвижим со крестом.
«Страшен суд Божий! покайся, мой сын!
Бог тебя слышит да я лишь один…»
«Батюшка!.. грешен!..» — больной простонал,
Пал на колени и громко рыдал.
Грешника старец во всём разрешил,
Крови и плоти святой приобщил,
Сел, написал: вот такой приобщён.
Дворнику легче: исполнен закон.
Полночь. Все в доме уснули давно.
В душной избе, как в могиле, темно.
Скупо в углу рукомойник течёт,
Капля за каплею звук издаёт.
Мерно кузнечик куёт в тишине,
Кто-то невнятно бормочет во сне.
Ветер печально поёт под окном,
Воет-голосит, Господь весть по ком.
Тошно впотьмах одному мужику:
Сны-вещуны навевают тоску.
С жёсткой постели в раздумье он встал,
Ощупью печь и лучину сыскал,
Красное пламя из угля добыл,
Ярко больному лицо осветил.
Тих он лежит, на лице доброта,
Впалые щёки белее холста.
Свесились кудри, открыты глаза,
В мёртвых глазах не обсохла слеза.
Вздрогнул извозчик. «Ну вот, дождались!»
Дворника будит: «Проснись-подымись!»
— «Что там?» — «Товарищ наш мёртвый лежит…»
Дворник вскочил, как безумный глядит…
«Ох, попадёте, ребята, в беду!
Вы попадёте, и я попаду!
Как это паспортов, как не иметь!
Знаешь, начальство… не станет жалеть!..»
Вдруг у него на душе отлегло.
«Тсс… далеко ли, брат, ваше село?»
— «Вёрст этак двести… не близко, родной!»
— «Нечего мешкать! ступайте домой!
Мёртвого можно одеть-снарядить,
В сани ввалить да веретьем покрыть;
Подле села его выньте на свет:
Умер дорогою — вот и ответ!»
Думает-шепчет проснувшийся люд.
Ехать не радость, не радость и суд.
Помочи, видно, тут нечего ждать…
Быть тому так, что покойника взять.
Белеет снег в степи глухой,
Стоит на ней ковыль сухой;
Ковыль сухой и стар и сед,
Блестит на нём мороза след.
Простор и сон, могильный сон,
Туман, что дым, со всех сторон,
А глубь небес в огнях горит;
Вкруг месяца кольцо лежит;
Звезда звезде приветы шлёт,
Холодный свет на землю льёт.
В степи глухой обоз скрипит;
Передний конь идёт-храпит.
Продрог мужик, глядит на снег,
С ума нейдёт в селе ночлег,
В своём селе он сон найдёт,
Теперь его всё страх берёт:
Мертвец за ним в санях лежит,
Живому степь бедой грозит.
Мелькнула тень, зашла вперёд,
Растёт седой и речь ведёт:
«Мертвец в санях! мертвец в санях!..
Вскочил мужик, на сердце страх,
По телу дрожь, тоска в груди…
«Товарищи! сюда иди!
Эй, дядя Пётр! мертвец встаёт!
Мертвец встаёт, ко мне идёт!»
Извозчики на клич бегут,
О чуде речь в степи ведут.
Блестит ковыль, сквозь чуткий сон
Людскую речь подслушал он…
Вот уж покойник в родимом селе.
Убран, лежит на дубовом столе.
Мать к мертвецу припадает на грудь:
«Сокол мой ясный, скажи что-нибудь!
Как без тебя мне свой век коротать,
Горькое горе встречать-провожать!..»
«Полно, старуха! — ей муж говорит, —
Полно, касатка!» — и плачет навзрыд.
Чу! Колокольчик звенит и поёт,
Ближе и ближе — и смолк у ворот.
Грозный чиновник в избушку спешит,
Дверь отворил, на пороге кричит:
«Эй, старшина! понятых собери!
Слышишь, каналья? да живо, смотри!..»
Всё он проведал, про всё разузнал,
Доктора взял и на суд прискакал.
Труп обнажили. И вот, второпях,
В фартуке белом, в зелёных очках,
По локоть доктор рукав завернул,
Острою сталью над трупом сверкнул.
Вскрикнула мать: «Не дадим, не дадим!
Сын это мой! Не ругайся над ним!
Сжалься, родной! Отступись — отойди!
Мать свою вспомни… во грех не входи!..» —
«Вывести бабу!» — чиновник сказал.
Доктор на трупе пятно отыскал.
Бедным извозчикам сделан допрос,
Обнял их ужас — и кто что понёс…
Жаль вас, родимые! Жаль, соколы!
«Эй, старшина! Подавай кандалы!»

1858

Как безыменная могила
Давно забытого жильца,
Лежат в пустыне молчаливой
Обломки старого дворца.
Густою пылию покрыла
Рука столетий камни стен
И фантастических писмен
На них фигуры начертила.
Тяжелый свод упасть готов,
Карниз массивный обвалился,
И дикий плющ вокруг столбов
Живой гирляндою обвился,
И моха желтого узор,
Однообразно испещренный,
Покрыл разбитые колонны,
Как чудно вытканный ковер.

Чье это древнее жилище,
Пустыни грустная краса?
Над ним так светлы небеса,—
Оно печальнее кладбища!
Где эти люди с их страстями
И позабытым их трудом?
Где безыменный старый холм
Над их истлевшими костями?.
Была пора, здесь жизнь цвела,
Пороки, может быть, скрывались
Иль благородные дела
Рукою твердой совершались.
И может быть, среди пиров
Певец, в минуты вдохновенья,
Здесь пел о доблестях отцов
И плакал, полный умиленья;
И песням сладостным его
В восторге гости удивлялись,
И дружно кубки вкруг него
В честь славных дедов наполнялись.
Теперь всё тихо… нет следа
Минувшей жизни. Небо ясно,
Как и в протекшие года,
Земля цветущая прекрасна…
А люди?. Этот ветерок,
Пустыни житель одинокой,
Разносит, может быть, далеко
С их прахом смешанный песок!..

1852

Я знаю час невыразимой муки,
Когда один, в сомнении немом,
Сложив крестом ослабнувшие руки,
Ты думаешь над мертвым полотном;

Когда ты кисть упрямую бросаешь
И, голову свою склонив на грудь.
Твоих идей невыразимый труд
И жалкое искусство проклинаешь.

Проходит гнев, и творческою силой
Твоя душа опять оживлена,
И, всё забыв, с любовью терпеливой
Ты день и ночь сидишь близ полотна.

Окончен труд. Толпа тебя венчает,
И похвала вокруг тебя шумит,
И клевета в смущении молчит,
И всё вокруг колена преклоняет.

А ты, бедняк! поникнувши челом,
Стоишь один, с тоскою подавленной,
Не находя в создании своем
Ни красоты, ни мысли воплощенной.

1853

Лысый, с белой бородою,
Дедушка сидит.
Чашка с хлебом и водою
Перед ним стоит.

Бел как лунь, на лбу морщины,
С испитым лицом.
Много видел он кручины
На веку своем.

Всё прошло; пропала сила,
Притупился взгляд;
Смерть в могилу уложила
Деток и внучат.

С ним в избушке закоптелой
Кот один живет.
Стар и он, и спит день целый,
С печки не спрыгнет.

Старику немного надо:
Лапти сплесть да сбыть —
Вот и сыт. Его отрада —
В божий храм ходить.

К стенке, около порога,
Станет там, кряхтя,
И за скорби славит бога,
Божее дитя.

Рад он жить, не прочь в могилу —
В темный уголок.
Где ты черпал эту силу,
Бедный мужичок?

1857 или 1858

Крестом высоким осененный,
Вдали от сел и городов,
Один стоишь ты, окруженный
Густыми купами дерев.

Вокруг глубокое молчанье,
И только с шелестом листов
Однообразное журчанье
Живых сливается ручьев,

И ветерок прохладой веет,
И тень бросают дерева,
И живописно зеленеет
Полян высокая трава.

О, как сыны твои счастливы!
В твоем безмолвии святом
Они страстей своих порывы
Смирили бденьем и постом;

Их сердце отжило для мира,
Ум с суетою незнаком,
Как будто светлый ангел мира
Их осенил своим крестом,

И внемлет вечное бог слово,
Их тяжкий труд благословив,
Святых молитв живое слово
И гимнов сладостный призыв.

1849

«Зачем это ты, матушка,
Кручинишься всегда
И отдыха и праздника
Не знаешь никогда?
Коли вот дома дедушка,
Так ты сидишь себе,
Как будто и здорова ты
И весело тебе;
А чуть одна останешься
Иль дедушка заснёт,
Всё плачешь ты да молишься,
Аж грусть меня возьмёт».
— «Ты не грусти, касаточка,
Поди ко мне, присядь,
Я буду сказку сказывать,
Коли не хочешь спать.
Сошью тебе и куколку;
Ты никогда, смотри,
Подружкам или дедушке,
Дружок, не говори,
Что плачу я… Ты умница,
Всегда такою будь.
Ну, сядь же, поцелуй меня,
Приляг ко мне на грудь.
Вот так. Что, хорошо тебе?
Ну, спи тут у меня.
Какая ты красавица,
Касаточка моя».
— «А я в обед с подружками
Играла на гумне…
Зачем это, родимая,
Они смеются мне?
А где, дескать, отец-ат твой
И как его зовут, —
И сами переглянутся
Да со смеху помрут…
Сказать им не придумаешь
В ту пору ничего.
И станет что-то стыдно мне…
Не знаю отчего».
— «Твои подружки дурочки,
Не след к ним и ходить;
А ты, моя касаточка,
Ты станешь мать любить?»
— «Ну, вот ты и заплакала!
Нечаянно войдёт,
Глядишь, в избушку дедушка —
Бранить тебя начнёт».
— «Не буду, ненаглядная,
Послушаюсь тебя.
Ну, вот уж мне и весело.
Ну, обними ж меня!»
Горит заря вечерняя,
Листы дерев молчат,
Во ржи густой без умолку
Перепела кричат.
Вдоль речки тени длинные
Легли от берегов.
Туман встаёт и стелется
По бархату лугов.
По роще шум от мельницы
Во все концы идёт,
И шум тот роща слушает,
Листом не шевельнёт.
Давно в избушке смерклося;
Покрывшись зипуном,
Малютка спит, не тронется,
На лавке под окном.
Мать сучит шерсть на варежки,
Ночник едва горит,
А серый кот на конике
Мышонка сторожит.
Но вот звенят бубенчики
И слышен скрип ворот,
Дверь настежь отворяется,
Гость нежданный идёт.
Плечистый и приземистый,
Лицо что маков цвет,
Бородка светло-русая,
На лбу морщинки нет.
Халат суконный на плечи
Накинут щегольски,
Рубашка тёмно-синяя,
Со скрипом сапоги.
Вошёл он бойкой поступью,
Картуз проворно снял,
Раскланялся с хозяйкою
И весело сказал:
«Настасья Агафоновна,
Поклон тебе и честь!
Я к вам по старой памяти,
Прикажешь ли присесть?»
Хозяйка зарумянилась
И молвила в ответ:
«В угоду ль будет батюшке?
Его, вишь, дома нет».
— «Э! что тут, всё уладится:
Прикрикнет — помолчи.
Вот ты о самоварчике
Сперва похлопочи».
И кучеру кудрявому
Купчина молодец
Велел достать под войлоком
Дорожный погребец.
На девушку с улыбкою
Настасье указал
И два медовых пряника
Ей молча передал.
Гуляют тучи по небу;
Село покойно спит;
На тайны мира здешнего
Ночь чёрная глядит.
Всё видит, где что деется,
Всё знает издавна…
И вот слезами крупными
Заплакала она…
Молчит Настасья бедная,
Не сводит глаз с окна;
Не смотрит ли кто с улицы —
Всё думает она.
И страшно ей и совестно,
Беда, коли опять
Пойдёт молва недобрая,
Куда тогда бежать?.
Купчине нет заботушки, —
Сидит он за столом
И называет кучера
Набитым дураком.
«Да скоро ли ты, увалень,
Подашь мне самовар?»
И кучер с горя чешется
И раздувает жар:
Поотдохнёт, пощурится,
Надсадит кашлем грудь
И снова принимается
В трубу со свистом дуть.
«Ну, слава тебе Господи!
Насилу пар пошёл…» —
И самовар с досадою
Поставил он на стол.
Но только гость подвинулся
Поближе к огоньку,
Ваял бережно на чайницы
Щепоточку чайку
И стал его заваривать —
Беда как тут была:
Хозяина нелёгкая
Как на смех принесла.
Старик седой с сутулиной,
Угрюмый и рябой,
На нём лаптишки старые,
В пыли чекмень худой.
Неласково и пристально
На гостя он взглянул,
Взглянул на дочь с усмешкою
И голову тряхнул.
«Зачем это пожаловал,
Коли велишь спросить?
Да ты тут по-домашнему…
Уж чай уселся пить».
— «Нельзя-с… погреться надобно,
В дороге-то продрог…
Здоров ли, как смогаешься,
Как милует вас Бог?»
— «Ништо… живём по-старому…
А помнятся ль тебе
Слова твои разумные
Вот в этой же избе?
Давненько, сам ты ведаешь,
А я их не забыл.
Ты, пёс, мне в ноги кланялся
И вот что говорил:
«Прости меня… не гневайся…
Вот образом клянусь —
Тебя на волю выкуплю,
На дочери женюсь».
Торгаш, торгаш бессовестный,
Ты рад, что обманул…
Уж лучше бы мне в ту пору
Ты в сердце нож воткнул.
Ведь я теперь посмешище
У добрых-то людей.
А дочь как щепка высохла;
Всё от тебя, злодей.
Вон девочка несчастная,
Изволь-ка отвечать:
Что, любо нам на улицу
Бедняжку выпускать?»
Смутился гость. Рукой со лба
Отёр холодный пот
И думал: дело скверное,
Не в духе старый чёрт!
Пришлось кошель развязывать…
«Эх, Агафон Петров!
Ну, стоит ли нам ссориться,
Шуметь из пустяков!
Как быть! Не то случается
На свете меж людьми,
Да все концы хоронятся…
Вот сто рублей… возьми!»
Старик назад попятился,
Немного покраснел
И на Настасью бледную
Пытливо поглядел.
«Ну, дочка… вот ты плакалась:
Нас нищими зовут, —
Казна, вишь, с неба валится,
Бери, коли дают».
Дочь вспыхнула, что зарево,
И к гостю подошла;
В глазах у ней мутилося,
Но речь тверда была:
«Не надо нам казны твоей!
Не смейся надо мной!» —
И деньги на пол бросила
Дрожащею рукой.
«Вишь, — молвил гость, — знать, дёшево
Чужое-то добро».
И гнулся в три погибели,
Сбирая серебро.
Седой старик не вытерпел
И крикнул: «Осмотрись!
Пощупай и в лоханке-то —
Там звякнуло, кажись!
Эх, Настя, Настя бедная!
Сгубила ты свой век!
Гляди, как тварь-то ползает;
А!.. тоже человек!..»
Дочь опустила голову
И плакала навзрыд,
Как будто разом выплакать
Хотела гнев и стыд.
«Ух, батюшки, измучился!
Всю спину изломал!» —
Насилу выпрямляяся,
Купчина рассуждал.
И, за дверь тихо выбравшись,
Стал кучера ругать:
«Впрягай коней-то, увалень!
Покудова мне ждать?»
«Эхма!» — в ответ послышалось,
И, плюнув на ладонь,
Дугу взял кучер нехотя
И натянул супонь.
И стал просить хозяина:
«Ой, как болит живот!
Чайку там не осталося?
Равно он пропадёт».
— «Толкуй вот с деревенщиной!
Смеётся ведь, смотри.
Пошёл в избушку, увалень,
Что нужно, собери».
Гремят, звенят бубенчики…
Купчина под дождём
Свою досаду горькую
Отмщает на другом:
«Дороги-то, дороги-то!
Поедешь, да не рад!
За чем это бездельники
Исправники глядят?»
Молчит избушка тесная.
Настасья в темноте
Стоит и Богу молится
О дочке-сироте.
Старик лежит и думает:
«Ещё прожит денёк.
А что-то завтра старосте
Скажу я про оброк…»

Октябрь 1855

Без конца поля
Развернулися,
Небеса в воде
Опрокинулись.
За крутой курган
Солнце прячется,
Облаков гряда
Развернулася.
Поднялись, растут
Горы медные,
На горах дворцы
Золочёные.
Между гор мосты
Перекинуты,
В серебро и сталь
Позакованы.
По траве, по ржи
Тени крадутся,
В лес густой бегут,
Собираются.
Лес стоит, покрыт
Краской розовой,
Провожает день
Тихой музыкой.
Разливайтеся,
Звуки чудные!
Сам не знаю я,
Что мне весело…
Всё мне кажется,
Что давным-давно
Где-то слышал я
Эту музыку.
Всё мне помнится
Сумрак вечера,
Тесной горенки
Стены тёмные.
Огонёк горел
Перед образом,
Как теперь горит
Эта звёздочка.
На груди моей
Милой матушки
Я дремал, и мне
Песни слышались.
Были песни те
Звуки райские,
Неземная жизнь
От них веяла!..
И тогда сквозь сон
Всё мне виделся
Яркий блеск и свет
В тёмной горенке.
Не от этого ль
Так мне весело
Слушать в сумерки
Леса музыку,
Что при ней одной
Детство помнится,
Безотрадный день
Забывается?

Начало ноября 1855

Много листьев красовалося
На черёмухе весной
И гостей перебывалося
Вплоть до осени сырой.
Издалёка в ночь прохладную
Ветерок к ней прилетал
И о чём-то весть отрадную
Ей, как друг, передавал.
Чуть, бывало, загорается
Алой зорьки полоса —
Разной краской покрывается
На кудрях её роса.
И она вся зарумянится,
Сон забудет, гостя ждёт;
Смотришь — гость любимый явится,
Сядет, свищет и поёт…
Но пришла зима сердитая,
И, как уголь, вся черна,
На морозе, беззащитная,
Сиротой стоит она.
И меня весна покинула, —
Милый друг меня забыл;
С ним моя вся радость минула,
Он мою всю жизнь сгубил.
Всё к нему сердечко просится,
Всё его я жду, одна;
Но ко мне, знать, не воротится,
Как к черёмухе, весна…

1854

Словно безлюдный, спокоен весь город.
Солнце чуть видно сквозь сеть облаков,
Пусто на улице. Утренний холод
Вывел узоры на стёклах домов.
Крыши повсюду покрыты коврами
Мягкого снега; из труб там и сям
Дым подымается кверху столбами,
Вьётся, редеет, подобно клочкам
Тучек прозрачных, — и вдаль улетает…
Скучная улица! Верно, народ
Здесь неохотно дворы покидает…
Вот только баба, согнувшись, несёт
Гробик под мышкою… Вот и другая
Встретилась с нею, поклон отдала,
Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!»
Остановилась и речь повела:
«Кому же этот гробик-то
Ты, мать моя, взяла,
Сыночек, что ли, кончился
Иль дочка умерла?»
— «Сынка, моя голубушка,
Сбираюсь хоронить;
Да вот насилу сбилася
И гробик-то купить.
А уж свечей и ладану
Не знаю где и взять…
Есть старый самоваришко,
Хочу в заклад отдать.
Муж болен. Вот три месяца
Лежит всё на печи,
Просить на бедность — совестно,
Хоть голосом кричи!»
— «И, мать! и я стыдилася
Просить в твои года…
Глупа была, уж что таить,
Глупа да и горда.
Теперь привыкла, горя нет;
Придёшь в знакомый дом,
Поплачешь да поклонишься,
Расскажешь обо всём:
Вдова, мол, я несчастная…
Глядишь — присесть велят,
Дадут какое платьишко
И к чаю пригласят.
Другое дело, мать моя,
Под окнами ходить, —
Вестимо, это совестно.
Уж надо нищей быть.
А примут тебя в комнате, —
Какой же тут порок?.
Ты, кажется, кручинишься,
Что помер твой сынок?»
— «Ох, я ведь с ним заботушки
Немало приняла!..
Кормить его, по немочи,
Я грудью не могла.
Поутру жидкой кашицы
Вольёшь ему в рожок,
Сосёт её он, бедненький,
Да тем и сыт денёк.
Тут, знаешь, у нас горенка
Зимой-то что ледник, —
Чуть сонный он размечется,
Ну и подымет крик…
И весь дрожит от холода…
Начнёшь ему дышать
На красные ручонки-то,
Ну и заснёт опять».
— «И плакать тебе нечего,
Что Бог его прибрал…
Он, мать моя, я думаю,
Недолго прохворал?»
— «С неделю, друг мой, маялся
И не брал в рот рожка;
Бывало, только капельку
Проглотит молока.
Вчера, моя голубушка,
Ласкаю я его,
Глядь — слёзки навернулися
На глазках у него,
Как будто жизнь безгрешную
Он кинуть не хотел…
А умер тихо, бедненький,
Как свечка, догорел!»
— «О чём же ты заплакала?
Тут воля не твоя.
И дети-то при бедности —
Железы, мать моя!
Вот у меня Аринушка
И умница была,
По бархату, душа моя,
Шить золотом могла;
Бывало, за работою
До петухов сидит,
А мне с поклоном по людям
И выйти не велит:
«Сама уж, дескать, маменька,
Я пропитаю вас».
Работала, работала, —
Да и лишилась глаз.
Связала мои рученьки:
Ведь чахнет от тоски;
Слепа, а вяжет кое-как
Носчишки да чулки.
Чужого калача не съест,
А если и возьмет
Кусок какой от голода,
Всё сердце надорвёт:
И ест, и плачет глупая;
Журишь — ответа нет…
Вот каково при бедности
С детьми-то жить, мой свет!..»
— «Ох, горько, моя милая!
Растёт дитя — печаль,
Умрёт оно — своя ведь кровь,
Жаль, друг мой, крепко жаль!»
— «Молися Богу, мать моя, —
Не надобно тужить.
Прости же, я зайду к тебе
Блинов-то закусить».
Бабы расстались. На улице снова
Пусто. Заборы и стены домов
Смотрят печально и как-то сурово.
Солнце за длинной грядой облаков
Спряталось. Небо так бледно, бесцветно,
Точно как мёртвое… И облака
Так безотрадно глядят, бесприветно,
Что поневоле находит тоска…

Январь 1855

Ах, у радости быстрые крылья,
Золотые да яркие перья!
Прилетит — вся душа встрепенётся,
Перед смертью больной улыбнётся!
Уж зазвать бы мне радость обманом,
Задержать и мольбою и лаской,
От тумана глаза б прояснились,
На весёлый лад песни б сложились.
Ты, кручинушка, ночь без рассвета,
Без рассвета да с холодом-ветром:
При тебе — вся краса иссушится,
При тебе — в голове помутится.
Уж и будь ты, кручинушка, пеплом —
Весь бы по полю в бурю развеял,
Пусть бы травушка в поле горела
Да на сердце смола не кипела!

1858