Стихи Ивана Саввича Никитина о природе

Посвящается Н. В. Кукольнику

Дай взгляну веселей:
Дума не помога.
Для меня ль, бобыля,
Всюду не дорога!
Без избы — я пригрет,
Сокол — без наряда,
Без казны — мне почёт,
Умирать не надо!
В чистом поле идёшь —
Ветерок встречает,
Забегает вперёд,
Стёжки подметает.
Рожь стоит по бокам,
Отдаёт поклоны;
Ляжешь спать — под тобой
Постлан шёлк зелёный;
Звёзды смотрят в глаза;
Белый день настанет —
Умывает роса,
Солнышко румянит.
На людей поглядишь —
Право, смех и горе!
Целый век им труды
На дворе и в поле.
А тут вот молодец:
За сохой не ходит —
Да привет, и хлеб-соль,
И приют находит.
Ну, а нечего есть —
Стянешь пояс крепче,
Волосами тряхнёшь —
Вот оно и легче.
А не то — к богачам:
Им работник нужен;
Помолотишь денёк —
Вот тебе и ужин.
Уж зато, коли есть
Зипунишка новый,
На ногах сапоги,
В кошельке целковый —
И раздумье прошло,
И тоска пропала;
Сторонись, богачи:
Бедность загуляла!
Как взойдёшь в хоровод
Да начнёшь там пляску,
При вечерней заре,
С присвистом вприсядку, —
Бабы, девки глядят,
Стукают котами,
Парни нехотя в лад
Шевелят плечами.
Вот на старости лет
Кто-то меня вспомнит, —
Приглядит за больным,
Мёртвого схоронит?
Да бобыль-сирота
Ничего не просит;
Над могилой его
Буря поголосит,
Окропит её дождь
Чистою слезою,
Принакроет весна
Шёлковой травою.

Октябрь 1854

В темной чаще замолк соловей,
Прокатилась звезда в синеве;
Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,
Зажигает росу на траве.

Дремлют розы. Прохлада плывет.
Кто-то свистнул… Вот замер и свист.
Ухо слышит, — едва упадет
Насекомым подточенный лист.

Как при месяце кроток и тих
У тебя милый очерк лица!
Эту ночь, полный грез золотых,
Я б продлил без конца, без конца!

В зеркало влаги холодной
Месяц спокойно глядит
И над землёю безмолвной
Тихо плывёт и горит.

Легкою дымкой тумана
Ясный одет небосклон;
Светлая грудь океана
Дышит как будто сквозь сон.

Медленно, ровно качаясь,
В гавани спят корабли;
Берег, в воде отражаясь,
Смутно мелькает вдали.

Смолкла дневная тревога…
Полный торжественных дум,
Видит присутствие бога
В этом молчании ум.

Поднялась, шумит
Непогодушка,
Низко бор сырой
Наклоняется.
Ходят, плавают
Тучи по небу,
Ночь осенняя
Черней ворона.
В зипуне мужик
К дому барскому
Через сад густой
Тихо крадется.
Он идет, глядит
Во все стороны
Про себя один
Молча думает:
«Вот теперь с тобой,
Б артв-батюшка,
Мужик-лапотник
Посчитается;
Хорошо ты мне
Вчера вечером
Вплоть до плеч: спустил
Кожу бедную.
Виноват я был.
Сам ты ведаешь
Тебе дочь моя
Приглянулася.
Да отец ее —
Несговорчивый,
Не велит он ей
Слушать барина…
Знаю, ты у нас
Сам большой-старшой,
И судить-рядить
Тебя некому.
Так суди ж, господа
Меня, грешника;
Не видать тебе
Мое детище!»
Подошел мужик
К дому барскому,
Тихо выломил
Раму старую,
Поднялся, вскочил
В спальню темную, —
Не вставать теперь
Утром барину…
На дворе шумит
Непогодушка,
Низко бор сырой
Наклоняется;
Через сад домой
Мужик крадется,
У него лицо
Словно белый снег.
Он дрожит как лист,
Озирается,
А господский дом
Загорается.

1853

При заре по воде — и румянец и тень,
В чаще песня да свист раздаётся;
Притаил сад дыханье, весь нега и лень,
По кудрям его золото льётся.
Долго ль буду я тут одиноко бродить,
Слушать песню и свист соловьиный,
Надрывать свою грудь, своё сердце крушить,
Молча сдерживать слёзы кручины?
На печаль, милый друг мой, тебя я узнал,
На тоску я с тобой повстречался,
На беду моим светом и счастьем назвал,
Всей душою к тебе привязался!
Уж и так мои дни были днями потерь:
Гибли молодость, сила, здоровье…
Выносил я, терпел… Каково ж мне теперь, —
Знает Бог да моё изголовье!
Нет, не жить мне с тобою под крышей одной;
Как простимся — и полно встречаться!
Тяжело, мне и горько расстаться с тобой,
Легче б телу с душою расстаться!
И за что ж ты, мой друг, у меня отнята?.
Ты права. Не тебя обвиняю;
Виноват, видно, я да моя беднота…
В первый раз я её проклинаю!

Лето 1856

Над полями вечерняя зорька горит,
Алой краскою рожь покрывает,
Зарумянившись, лес над рекою стоит.
Тихой музыкой день провожает.
Задымились огни на крутом бережку,
Вкруг огней косари собралися,
Полилась у них песнь про любовь и тоску,
Отголоски во мрак понеслися.
Ну, зачем тут один я под ивой сижу
И ловлю заунывные звуки,
Вспоминаю, как жил, да насильно бужу
В бедном сердце заснувшие муки?
Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь,
Выжидаешь минутку досуга;
Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь
В тёмный сад ненаглядного друга!
Ключ в кармане давно от калитки готов,
И к беседке знакома дорожка…
Свистнешь раз соловьём в сонной чаще кустов,
И раскроется настежь окошко.
Стало, спят старики… И стоишь, к голове
С шумом кровь у тебя приливает.
Вот идёт милый друг по росистой траве,
«Это ты!» — и на грудь припадает.
И не видишь, не знаешь, как время летит…
Уж давно зорька ранняя светит,
Сад густой золотистым румянцем покрыт, —
Ничего-то твой взгляд не заметит.
Эх, весёлые ночки! что сон вы прошли…
Волю девицы разом сковали:
Старика жениха ей, бедняжке, нашли,
Полумёртвую с ним обвенчали…
Безотрадной тоске не сломить меня вдруг:
Много сил у меня и отваги!
Каково-то тебе, ненаглядный мой друг,
Под замком у ревнивого скряги!

27 октября 1855

От темного леса далеко,
На почве бесплодно-сухой,
Дуб старый стоит одиноко,
Как сторож пустыни глухой.
Стоит он и смотрит угрюмо
Туда, где под сводом небес
Глубокую думает думу
Знакомый давно ему лес;
Где братья его с облаками
Ведут разговор по ночам
И дивы приходят толпами
Кружиться по свежим цветам;
Где ветер прохладою веет
И чудные песни поет,
И лист молодой зеленеет,
И птица на ветках живет.
А он, на равнине песчаной,
И пылью и мохом покрыт,
Как будто изгнанник печальный,
О родине милой грустит;
Не знает он свежей прохлады,
Не видит небесной росы
И только — последней отрады —
Губительной жаждет грозы.

1850

Меж ульев, к леску примыкая густому,
Под тению гибких берёз и ракит,
Недавно покрытая новой соломой,
Изба одинокая в поле стоит.
Вкруг ульев ветловый плетень. За избою
На толстых столбах обветшалый навес;
Правее ворота с одной вереёю,
А далее поле, дорога и лес;
И как хорошо это поле! Вот гречка
Меж рожью высокой и спелым овсом
Белеется ярко, что млечная речка;
Вот стелется просо зелёным ковром,
Склонялся к почве густыми кистями;
С ним рядом желтеет овёс золотой,
Красиво качая своими кудрями;
А воздух струится прозрачной волной,
И солнце так ярко, приветно сияет!
Вон коршун лукавый над рожью плывёт,
Вдали колокольчик звенит, замирает,
И мир насекомых немолчно поёт.
Близ пчельника, в поле, под тенью ракиты,
С купцом и сватами пчелинец сидит,
Широкая лысина шляпой покрыта,
Глаза его мутны, лицо всё горит;
Лежат на щеках загорелых морщины,
И проседь белеет в его волосах;
Рубашка на нём из крученой холстины,
А ноги в онучах и в новых лаптях.
С ним рядом беседуют три его свата:
До плеч из-под шапок их кудри висят,
Все в синих рубахах, на шапках заплаты,
Все пылью покрыты с лица и до пят.
Пред ними, на белой разостланной тряпке,
Ведро деревянное с квасом стоит,
Желтеется мёд в неокрашенной чашке
И чёрного хлеба краюха лежит.
Напротив пчелинца, в поддёвке суконной,
В жилете и в плисовых чёрных штанах,
Купец тёмно-русый на травке зелёной
Сидит, подбоченясь, с бутылкой в руках.
Подалее, в кичке, в цветном сарафане,
Невестка пчелинца, нагнувшись, стоит
И с салом свиным, на чугунном тагане,
Яичницу в глиняной чашке варит.
Левей, по дороге, близ ивы тенистой,
Две лошади подле повозок стоят
И два медолома во ржи золотистой,
Позавтракав, трубки лениво курят.
Безоблачно небо; безлюдно всё поле;
Лишь пчёлы жужжат, не смолкая, кругом,
Да громко, под тенью ракит, на просторе,
Ведут мужички свои речи с купцом.

1-й сват

Нет, ты уж на свата, купец, положися:
Ведь он не захочет душою кривить;
Давай-ка задаток да Богу молися,
Товар — то же золото, можно купить.

Пчелинец

Не знаю я, сватушка, хитрых уловок;
Да мой и родитель-то был не таков.
Ты видишь, что за десять лучших колодок
Всего-то я выпросил триста рублёв.

Купец

Эх, скуп ты, Кудимыч! грешишь против Бога!
Знать, вздумал на старости в клад собирать?
И двадцать целковых, по-моему, много:
Ведь было б и мне из чего хлопотать.

2-й сват

Вестимо, где польза, легка и работа,
Я помню, говаривал кум мой Сысой:
Родись только просо, косить не забота,
Семья будет с кашей, хозяин с казной.

Пчелинец

Да, сватушка, любо на свете с казною.
А я вот на старости лет обеднел;
Лишился детишек, да вот и с женою
Жить вместе не долго Господь мне велел.
Невестка, ты знаешь, зимой овдовела;
Сам стар: и пахать, и косить уж невмочь;
Тут горе — избушка недавно сгорела;
Одна мне утеха осталася — дочь.
Господь даст, голубушку к месту пристрою
(А ей наступил девятнадцатый год),
Тогда и глаза я покойно закрою.
Да денег-то нет: вся надёжа на мёд.

Купец

Э, полно грустить-то… А лучше, Кудимыч,
Давай-ка вот выпьем по чарке одной!

Пчелинец

Спасибо, родимый мой, Яков Данилыч!
Премного доволен, спасибо, родной!

Купец

Да кушай, дружище! Зачем тут считаться?
Сторгуемся — ладно, и нет — не порок;
Мне стыдно отказом твоим обижаться;
Я знаю тебя уж не первый годок.

Пчелинец

Да как же! Ещё твой родитель покойный
Лет двадцать со мной по-приятельски жил.
Вот был человек-то! Уж этакой скромный!
А как он моих ребятишек любил!
Зато коли бабы порой посмеются
И скажут, бывало: «Вон едет купец!» —
Ребята мои его ждут не дождутся,
Глядят на дорогу, и играм конец.
Душа был покойник!.. Поверишь, бывало,
Полсотни колодок он купит с двух слов.

Купец

Я сам не охотник болтать что попало.
Да что ж, ведь десяток не триста ж рублёв?

Пчелинец

Ну, двадцать пять сбавлю: оно дешевенько,
Да надо тебе дать копейку нажить.

Купец

Спасибо, Кудимыч. Испей-ка маленько;
Успеем поладить: куда нам спешить!

Пчелинец

Я выпью; гляди только, Яков Данилыч,
Чтоб дело покончить по совести нам.

Купец

По совести кончим. Ну, кушай, Кудимыч!
Покамест я, кстати, налью и сватам.

2-й сват

Вот добрый купец-ат! Вишь, как угощает!
Люблю за обычай!.. А что, сват Иван,
Мне кажется, день померкать начинает
И по полю ходит какой-то туман?

3-й сват

В глазах, верно, сват, у тебя потемнело:
На поле идёт всё своим чередом.
Туман или ясно — не важное дело…
Вот пчельник-то ходит немного кругом.

Купец

Послушай, Пахомовна, что там хлопочешь?
Поди-ка сюда, побеседуй со мной;
Ты, видно, меня и приветить не хочешь,
Как будто мы вовсе чужие с тобой.

Пахомовна

И, что ты! коли я тебя забывала?
Хозяйке грешно про гостей забывать.
Я всё за яичницей там хлопотала:
Дрова-то сырые, совсем не горят.

Купец

Небось, загорятся: закуска не к сроку.
Ты на-ка вот чарочку выпей пока;
А я ведь тебе приготовил обновку —
Кусок миткалю и два красных платка.
Смотри же, как с свёкром-то ладить я буду,
Так ты, молодица, меня поддержи;
А я и в другой раз тебя не забуду;
Теперь лишь по-прежнему мне послужи.

Поморщившись, баба стакан осушила
И вытерла губы слегка рукавом,
Намазала мёду на хлеб, закусила
И бойко промолвила свёкру потом:
«За чем у вас, батюшка, дело-то стало?
Уважь, коли можно, купец-ат хорош;
Иной нападёт ведь такой тряпыхало,
Пожалуй, и денег гроша не возьмёшь.
Вот прошлое лето, у свата Степана,
Какой-то проезжий его подпоил,
А после, мошенник, наделал изъяну,
И к вечеру след его в поле простыл».
— «Ты сущую правду сказала про свата, —
Поднявшись, пчелинец с трудом бормотал, —
Купцы надувают ведь нашего брата,
Я сам этот грех на себе испытал.
Ну, слушай же, Яков Данилыч! Вот видишь, —
Признаться, ей-богу, в уме не было,
За то, что в расчёте меня не обидишь,
Долой семь целковых! Куда что ни шло!»
— «Нет, так не придётся. Я рад бы душою,
Да слишком, любезный, цена высока.
Ты, видно, не хочешь поладить со мною,
А ждёшь к себе в гости купца-кулака?
Что ж? — Вольному воля; пожалуй, как знаешь,
Но только такого, как я, не найдёшь:
С меня ты червонцы всегда получаешь,
С другого и лыками всех не возьмёшь».
Пахомовна ложки меж тем разложила,
Холодного квасу в ведро подлила,
Поближе присесть всех гостей пригласила
И в чашке яичницу им подала.
И, весело гуторя, около чашки
Сваты и пчелинец уселись в кружок;
Разгладили бороды, скинули шапки,
И каждый взял ложку и хлеба кусок.
И дружно обед свой они продолжали;
Но хмельный пчелинец не ел и молчал;
Глаза старика через силу моргали,
И нос его в воздухе что-то клевал.
Купец и Пахомовна рядом сидели,
И глаз не сводил с неё ловкий сосед,
И щёки молодки румянцем горели…
Вот мёдом окончился сытный обед.
«Спасибо за хлеб-соль и ласку, Кудимыч, —
Сваты говорили и силились встать, —
Спасибо тебе тоже, Яков Данилыч,
Довольны, родимый: уж неча сказать!»
— «Не стоит, сваточки: вы вовсе не ели, —
Сватам, спотыкаясь, пчелинец сказал, —
А что бы одну вы мне песенку спели?
Я песен, признаться, давно не слыхал!»
— «Ну, что же, Кудимыч, как будем мы ладить? —
Платком утираясь, промолвил купец. —
Нельзя ли с цены твоей что-нибудь сбавить?
Скажи покороче, — и делу конец».
— «Да вот что, кормилец, я сбавлю немного:
Ты хочешь мне двести и двадцать отдать,
Не то — так ступай себе… вон и дорога!
Я больше не стану с тобой толковать».
— «Сто двадцать!.. упрям ты маленько, Кудимыч!» —
Как будто обидясь, купец повторил.
«Сто двадцать! Сто двадцать! как знаешь, Данилыч!
Ни гроша не сбавлю, — и так уступил!»
— «Ну, верно, час добрый! Помолимся Богу!
Куплю хоть в убыток назло кулакам!.. —
И, синий картуз приподнявши немного,
С пчелинцем ударил купец по рукам. —
Да только, брат, вот что: ведь я покупаю
На Божию волю, на милость твою,
И если я ульи плохие сломаю,
Поправь, ради дружбы, ошибку мою».
— «Не бойся, родимый, обиды не будет…
Родитель мой по смерть всегда говорил:
Будь честен, Ванюшка: Господь не забудет,
Гляди, чтобы ты никого не забыл».
— «Давайте, ребята, проворней кадушку! —
Работников кликнув, купец им сказал, —
Да, кстати сейчас же зажгите курушку
И вместе с ножом не забудьте резец;
Теперь уж позволь нам, хозяин, за дело,
И тотчас ребята работу начнут».
— «Час добрый, час добрый! работайте смело!
Пускай себе с Богом на пчельник идут».
И вот медоломы к труду приступили.
Купец мужичков продолжал угощать,
И вновь даровое вино они пили
И стали с покупкой купца поздравлять.
Но праздник был полный для свата Ивана.
Смекнув, что без дела сидеть не рука,
Достал он жалейку свою из кармана
И, кашлянув, начал играть трепака.
Не долго Пахомовна смирно сидела,
Ей сватова песня знакома была, —
В красавице бабе вся кровь закипела,
И, вставши, плясать она бойко пошла;
И крепко под такт застучала котами,
Рукой подбоченяся, грудью вперёд,
И тихо вокруг поводила глазами,
И градом катился с лица её пот.
«Спасибо, невестка! — воскликнул Кудимыч. —
Всему своё время, — гулять так гулять!..
Как думаешь, батюшка, Яков Данилыч,
Такого нам праздника долго ведь ждать?»

— «Катай! и моя не щербата копейка! —
Вскочив и шатаясь, сват Карп закричал. —
Ну, что ж ты там дремлешь с своею жалейкой?
Играй веселее, коли заиграл!»
И, свистнув, он крепко притопнул ногами.
Хватил оземь шапку, подпёрся в бока,
Тряхнул молодецки густыми кудрями
И начал вприсядку плясать трепака.
И долго со звуком жалейки сливался
И свист его звонкий, и стук сапогов…
На пляску с улыбкой купец любовался
И думал: «Ну, раз я надул мужичков,
Не дурно б теперь и в другой постараться».
Меж тем подошел уж один медолом…
«Ну что, брат: успели ли с мёдом убраться?» —
Хозяин работнику молвил тишком.
«Вот есть о чём думать! ведь нам не учиться!
Ну, польза от мёду, хозяин, придёт:
Полтиною можно на рубль поживиться;
Все ульи на выбор… отличнейший сорт!»
— «Ступай же, там всё убери хорошенько!
Мы скоро поедем, — купец отвечал. —
Ну что, друг Кудимыч! Ведь дело плохенько!
Ты мёдом-то крепко меня наказал!
Не дай уж в обиду, — прибавь две колодки…
Такая досада, и сам я не свой!»
— «Ох, нет ли, родимый, какой тут уловки?» —
Кудимыч сказал, покачав головой.
«Какой же уловки?. Я разве мошенник?
Ты, стало быть, хочешь меня обижать?»
— «Ей-богу, не думал!.. Пойдём-ка на пчельник:
Колодку сверх счёта не шутка отдать».
Купец говорил, что одной маловато,
Но твёрдо пчелинец стоял на своём
И тут же сослался на первого свата,
Промолвил: «Мы знаем ведь, дело-то в чём!»
Насилу упрямый купец согласился,
Пчелинцу сто двадцать рублей отсчитал,
И честью своей перед ним похвалился,
И шляпу в подарок ему обещал.
И вот все на пчельник отправились вместе,
Пахомовна в тряпку посуду взяла,
И только на прежнем, оставленном месте
Дымился огонь и белела зола.
Толкая друг друга, махая руками,
Сваты охмелевшие медленно шли,
И пыль загребали с дороги ногами,
И под руки свата-пчелинца вели.
«Ну, вот когда вдоволь мы все погуляли! —
Сватам с расстановкой старик говорил. —
Вишь, дело какое… и мёд мы продали,
И шляпу мне добрый купец посулил.
Вот праздник-то Бог дал!.. Теперь я с казною…
Ещё десять ульев последних продам;
Построю избушку… и дочку зимою
За парня хорошего замуж отдам…
Постойте… постойте… ведь я и забылся…
Эх, то-то, ведь старому пить не рука!
Я, кажется, с вами за что-то бранился?.
Простите, родные, меня, старика!»
— «Да что ты, Кудимыч! — сваты отвечали.—
Не грех ли об этом тебе говорить,
Коли от тебя мы обиду видали?
Нам по? век, родимый, тебя не забыть».
Сват Карп, головою кудрявой качая
И старую шапку назад заломив,
С открытою грудью шёл, песнь напевая,
Широкую руку к щеке приложив:
«Эх, воля моя, молодецкая воля!
Ненадолго, верно, была ты дана:
Сгубила тебя горемычная доля,
Навек погубила злодейка-жена!
Как вспомнишь ту волю — слеза навернётся,
И с горя б на свет, на людей не глядел!
Да, видно, живи, молодец, как живётся,
Когда своё счастье беречь не умел!»
И долго сваты на дороге шумели…
Но силы остаток им стал изменять!
Их очи без цели и мысли глядели,
И речи их трудно уж было понять.
До пчельника кой-как с трудом дотащившись,
Меж ульев бродили они с полчаса,
И все наконец, на траву повалившись,
В тяжёлой дремоте закрыли глаза.
И всё приутихло… Один лишь Кудимыч
Порою невнятно сквозь сон бормотал:
«Сто двадцать… сто двадцать… Как знаешь, Данилыч!
Ни гроша не сбавлю… Я сразу сказал».
Садилося солнце. Волнистые нивы
Горели румянцем; весь запад пылал.
Чуть слышно шептали зелёные ивы;
Вечерней прохладою воздух дышал.
Очистивши улей, подарок пчелинца,
Купец отдал бабе миткаль и платки,
Промолвил: «Ну, вот тебе вдруг три гостинца!
Носи, не жалей, с моей лёгкой руки;
У тебя ведь обновок, я думаю, мало?»
— «Ох, мало, касатик! откуда их взять?
Нам после пожара, как лето настало,
И хлеб-то пришлось у людей занимать!
Теперь хоть от мёду копейка собьётся, —
Старик не минует избушку купить;
А дочь-то опять жениха не дождётся…
Да, плохо, кормилец мой, стало нам жить!
Я думаю в город… в кухарки наняться…
Не то похороним, глядишь, старика,
Дочь станет в селе без приюта шататься,
И я-то останусь тогда без куска…
«Эх, жаль, — купец думал, — дела в беспорядке…
В другой раз тут нечего будет купить,
Ну, если б я знал, что пчелинец в упадке, —
Мне в мутной воде рыбу легче б ловить…»
Меж тем уж коней запрягли медоломы;
Купец сел в повозку, картуз приподнял,
Слегка поклонился молодке знакомой
И тронуть своих лошадей приказал,
И лошади крупною рысью пустились,
На уздах раздался бубенчиков звук,
И спицы тяжёлых колёс закружились,
И пыль за повозками встала вокруг…
Вот кони, исчезнув за пылью густою,
Ещё на горе показалися раз,
Свернули налево и вдруг за горою
В глубокой лощине пропали из глаз.

Апрель 1854

Есть сторона, где всё благоухает;
Где ночь, как день безоблачный, сияет
Над зыбью вод и моря вечный шум
Таинственно оковывает ум;
Где в сумраке садов уединенных,
Сияющей луной осеребренных,
Подъемлется алмазною дугой
Фонтанный дождь над сочною травой;
Где статуи безмолвствуют угрюмо,
Объятые невыразимой думой;
Где говорят так много о былом
Развалины, покрытые плющом;
Где на коврах долины живописной
Ложится тень от рощи кипарисной;
Где всё быстрей и зреет и цветет;
Где жизни пир беспечнее идет.

Но мне милей роскошной жизни Юга
Седой зимы полуночная вьюга,
Мороз и ветр, и грозный шум лесов,
Дремучий бор по скату берегов,
Простор степей и небо над степями
С громадой туч и яркими звездами.
Глядишь кругом — всё сердцу говорит:
И деревень однообразный вид,
И городов обширные картины,
И снежные безлюдные равнины,
И удали размашистый разгул,
И русский дух, и русской песни гул,
То глубоко беспечной, то унылой,
Проникнутой невыразимой силой…
Глядишь вокруг — и на душе легко,
И зреет мысль так вольно, широко,
И сладко песнь в честь родины поется,
И кровь кипит, и сердце гордо бьется,
И с радостью внимаешь звуку слов:
«Я Руси сын! здесь край моих отцов!»

1851

Шуми, шуми, зеленый лес!
Знаком мне шум твой величавый,
И твой покой, и блеск небес
Над головой твоей кудрявой.

Я с детства понимать привык
Твое молчание немое
И твой таинственный язык
Как что-то близкое, родное.

Как я любил, когда порой,
Краса угрюмая природы,
Ты спорил с сильною грозой
В минуты страшной непогоды,
Когда больших твоих дубов
Вершины темные качались
И сотни разных голосов
В твоей глуши перекликались…

Или когда светило дня
На дальнем западе сияло
И ярким пурпуром огня
Твою одежду освещало.
Меж тем в глуши твоих дерев
Была уж ночь, а над тобою
Цепь разноцветных облаков
Тянулась пестрою грядою.

И вот я снова прихожу
К тебе с тоской моей бесплодной,
Опять на сумрак твой гляжу
И голос слушаю свободный.
И может быть, в твоей глуши,
Как узник, волей оживленный,
Забуду скорбь моей души
И горечь жизни обыденной.

1849

Ни кола, ни двора,
Зипун — весь пожиток…
Эх, живи — не тужи,
Умрешь — не убыток!

Богачу-дураку
И с казной не спится;
Бобыль гол как сокол,
Поет-веселится.

Он идет да поет,
Ветер подпевает;
Сторонись, богачи!
Беднота гуляет!

Рожь стоит по бокам,
Отдает поклоны…
Эх, присвистни, бобыль!
Слушай, лес зеленый!

Уж ты плачь ли, не плачь —
Слез никто не видит,
Оробей, загорюй —
Курица обидит.

Уж ты сыт ли, не сыт,—
В печаль не вдавайся;
Причешись, распахнись,
Шути-улыбайся!

Поживем да умрем,—
Будет голь пригрета…
Разумей, кто умен,—
Песенка допета!

1858

Ярко звёзд мерцанье
В синеве небес;
Месяца сиянье
Падает на лес.
В зеркало залива
Сонный лес глядит;
В чаще молчаливой
Темнота лежит.
Слышен меж кустами
Смех и разговор;
Жарко косарями
Разведён костёр.
По траве высокой,
С цепью на ногах,
Бродит одиноко
Белый конь впотьмах.
Вот уж песнь заводит
Песенник лихой,
Из кружка выходит
Парень молодой.
Шапку вверх кидает,
Ловит — не глядит,
Пляшет-приседает,
Соловьём свистит.
Песне отвечает
Коростель в лугах,
Песня замирает
Далеко в полях…
Золотые нивы,
Гладь да блеск озёр,
Светлые заливы,
Без конца простор,
Звёзды над полями,
Глушь да камыши…
Так и льются сами
Звуки из души!

Июль 1858

Спокойно небо голубое;
Одно в бездонной глубине
Сияет солнце золотое
Над степью в радужном огне;

Горячий ветер наклоняет
Траву волнистую к земле,
И даль в полупрозрачной мгле,
Как в млечном море, утопает;

И над душистою травой,
Палящим солнцем разреженный,
Струится воздух благовонный
Неосязаемой волной.

Гляжу кругом: все та ж картина,
Все тот нее яркий колорит.
Вот слышу — тихо над равниной
Трель музыкальная звучит:

То — жаворонок одинокой,
Кружась в лазурной вышине,
Поет над степию широкой
О вольной жизни и весне.

И степь той песни переливам,
И безответна и пуста,
В забытьи внемлет молчаливом,
Как безмятежное дитя;

И, спрятавшись в коврах зеленых,
Цветов вдыхая аромат,
Мильоны легких насекомых
Неумолкаемо жужжат.

О степь! люблю твою равнину,
И чистый воздух, и простор,
Твою безлюдную пустыню,
Твоих ковров живой узор,

Твои высокие курганы,
И золотистый твой песок,
И перелетный ветерок,
И серебристые туманы…

Вот полдень… жарки небеса…
Иду один. Передо мною
Дороги пыльной полоса
Вдали раскинулась змеею.

Вот над оврагом, близ реки,
Цыгане табор свой разбили,
Кибитки вкруг постановили
И разложили огоньки;

Одни обед приготовляют
В котлах, наполненных водой;
Другие на траве густой
В тени кибиток отдыхают;

И тут же, смирно, с ними в ряд,
Их псы косматые лежат,
И с криком прыгает, смеется
Толпа оборванных детей
Вкруг загорелых матерей;
Вдали табун коней пасется…

Их миновал — и тот же вид
Вокруг меня и надо мною;
Лишь дикий коршун над травою
Порою в воздухе кружит,

И так же лентою широкой
Дорога длинная лежит,
И так же солнце одиноко
В прозрачной синеве горит.

Вот день стал гаснуть… вечереет…
Вот поднялись издалека
Грядою длинной облака,
В пожаре запад пламенеет,
Вся степь, как спящая краса,
Румянцем розовым покрылась.

И потемнели небеса,
И солнце тихо закатилось.
Густеет сумрак… ветерок
Пахнул прохладою ночною,
И над уснувшею землею
Зарницы вспыхнул огонек.

И величаво месяц полный
Из-за холмов далеких встал
И над равниною безмолвной,
Как чудный светоч, засиял…

О, как божественно прекрасна
Картина ночи средь степи
Когда торжественно и ясно
Горят небесные огни,

И степь, раскинувшись широко,
В тумане дремлет одиноко,
И только слышится вокруг
Необъяснимый жизни звук.

Брось посох, путник утомленный,
Тебе ненадобно двора:
Здесь твой ночлег уединенный,
Здесь отдохнешь ты до утра;

Твоя постель — цветы живые,
Трава пахучая — ковер,
А эти своды голубые —
Твой раззолоченный шатер.

1853

Взгляни: небесный свод безоблачен над нами,
И безмятежно угасает день,
И листья тёмных ив, нависших над водами,
Объяли сон и сладостная лень.
Не тронется трава, камыш не шевелится,
Безлюдны берега, молчит полей простор,
И солнце на покой торжественно садится,
И в золоте горит недвижный бор.
Повсюду тишина и мир невозмутимый…
Лишь слышен мельницы однообразный шум
Да резвой рыбы плеск… О друг неутомимый!
— Зачем же ты один и мрачен и угрюм?
Вот оттого-то так мне тяжело и больно,
Что всё покоится в глубокой тишине,
Тогда как нет отрады только мне,
Тогда как плачу я от горьких дум невольно.

20 января 1855

Когда потухший день сменяет вечер сонный,
Я оставляю мой приют уединенный
И, голову свою усталую склонив,
Задумчиво иду под тень плакучих ив.
Сажусь на берегу и, грустной думы полный,
Недвижимый, гляжу на голубые волны,
И слушаю их шум и жалобный призыв,
И с жизнию моей я сравниваю их...
Вдали передо мной душистый луг пестреет,
Колышется трава, и желтый колос зреет,
И, тучных пажитей обильные плоды,
Стоят соломою накрытые скирды;
За гибким тростником глубокие заливы,
Как зеркала, блестят; на золотые нивы
Спускается туман прозрачною волной,
И зарево зари сияет над рекой.
И кажется мне, все какой-то дышит тайной,
И забываю я тогда свой день печальный,
С оставленным трудом без жалобы мирюсь,
Гляжу на небеса и в тишине молюсь.

1850

Прощайте, темные дремучие леса,
С необозримыми степями,
Ландшафты деревень и гор, и небеса,
Увенчанные облаками,
Сугробы снежные безжизненных пустынь,
Ночей суровые туманы,
И грозной вьюги шум, и тишина равнин,
И туч холодных караваны!

Прощайте, дикий бор и мурава лугов,
Ковры волнующейся нивы,
И зелень яркая цветущих берегов,
И рек широкие разливы!
Прости, прости и ты, напев родимый мой,
Мои возлюбленные звуки,
Так полные любви печальной и немой,
Разгула и глубокой муки!

Не знаю, может быть, уже в последний раз
Мои тоскующие взоры
Любуются на ваш сверкающий алмаз,
Во льду закованные горы.
Быть может, гроб один, а не покой души,
Я отыщу в стране далекой
И кости положу в неведомой глуши,
В песке могилы одинокой…

Зовут меня теперь иные небеса,
Иных долин благоуханье,
И моря синего угрюмая краса,
И стон, и грозное молчанье,
Величие и блеск сияющих дворцов,
Прохлада рощи кипарисной
И сумрак сладостный таинственных садов
С их красотою живописной.

Безмолвие и мрак подземных галерей,
Так полных вековых преданий,
Святыня древняя чужих монастырей,
Обломки колоссальных зданий,
Тысячелетние громады пирамид,
И храмов мраморных ступени,
И, при лучах луны, развалин чудный вид,
Жилище бывших поколений.

Там в созерцании природы и искусств —
Ума созданий благородных —
Найду ль я новый мир для утомленных чувств
Или простор для дум свободных?
Иль снова принесу на север мой родной
Сомненье прежнее и горе
И только в памяти останутся моей
Чужие небеса и море?

Между 1849 и 1853

Без конца поля
Развернулися,
Небеса в воде
Опрокинулись.
За крутой курган
Солнце прячется,
Облаков гряда
Развернулася.
Поднялись, растут
Горы медные,
На горах дворцы
Золочёные.
Между гор мосты
Перекинуты,
В серебро и сталь
Позакованы.
По траве, по ржи
Тени крадутся,
В лес густой бегут,
Собираются.
Лес стоит, покрыт
Краской розовой,
Провожает день
Тихой музыкой.
Разливайтеся,
Звуки чудные!
Сам не знаю я,
Что мне весело…
Всё мне кажется,
Что давным-давно
Где-то слышал я
Эту музыку.
Всё мне помнится
Сумрак вечера,
Тесной горенки
Стены тёмные.
Огонёк горел
Перед образом,
Как теперь горит
Эта звёздочка.
На груди моей
Милой матушки
Я дремал, и мне
Песни слышались.
Были песни те
Звуки райские,
Неземная жизнь
От них веяла!..
И тогда сквозь сон
Всё мне виделся
Яркий блеск и свет
В тёмной горенке.
Не от этого ль
Так мне весело
Слушать в сумерки
Леса музыку,
Что при ней одной
Детство помнится,
Безотрадный день
Забывается?

Начало ноября 1855

Солнце за день нагулялося,
За кудрявый лес спускается;
Лес стоит под шапкой тёмною,
В золотом огне купается.
На бугре трава зелёная
Спит, вся искрами обрызгана,
Пылью розовой осыпана
Да каменьями унизана.
Не слыхать-то в поле голоса,
Молча ворон на меже сидит,
Только слышен голос пахаря, —
За сохой он на коня кричит.
С ранней зорьки пашня чёрная
Бороздами подымается,
Конь идёт — понурил голову,
Мужичок идёт — шатается…
Уж когда же ты, кормилец наш,
Возьмёшь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам-то сыт сухою коркою!
Зреет рожь — тебе заботушка:
Как бы градом не побилася,
Без дождей в жары не высохла,
От дождей не положилася.
Хлеб поспел — тебе кручинушка:
Убирать ты не управишься,
На корню-то он осыплется,
Без куска-то ты останешься.
Урожай — купцы спесивятся;
Год плохой — в семье все мучатся,
Всё твой двор не поправляется,
Детки грамоте не учатся.
Где же клад твой заколдованный,
Где талан твой, пахарь, спрятался?
На труды твои да на горе
Вдоволь вчуже я наплакался!

Лето 1856

Помню я вечер весенний,
Розовый блеск облаков;
Запах душистой сирени,
Светлые стекла прудов.
Яблонь расцветших вершины,
Группы черемух и лип
И, вдоль широкой равнины,
Сада причудливый вид.
Помню: близ липы склоненной,
В платьице белом своем,
Ты на скамейке зеленой
Рядом сидела с отцом;
Ярким пурпуровым блеском
Солнца вас луч облевал,
И на лице твоем детской
Нежный румянец играл.
Помню твой смех серебристый,
Звонкий, живой голосок,
Ямочки щек и душистый,
Свежий do кудрям венок.
Как в эту пору сияла
Радость в очах у тебя!
Что за миры создавала
В будущем ты для себя!
Дни и года миновали;
Детство твое протекло.
Вдруг ты узнала печали,
Слезы и бедности зло.
Из дому вас беспощадно
Выгнал за долг ростовщик;
С горя, в тоске безотрадной,
Умер отец твой старик.
Стала ты жить сиротою,
Горечь забот узнавать,
Молча, под кровлей чужою,
Ночи одна работать.
Так я расстался с тобою…
Но через год, при реке
Встретилась снова со мною
Ты в небольшом городке.
День уж к закату склонялся;
Шумом разлившихся вод,
Берег покрыв, любовался
Праздный, беспечный народ.
Помню: в роскошном наряде
Рядом с мужчиной ты шла;
Тайная злость в твоем взгляде
Слишком заметна была.
Помню: в толпе разнородной
Ты замечала не раз
Отзыв насмешки холодной,
Звуки двусмысленных фраз.
И на лице твоем грустном
Вдруг выступала тогда,
Горьким рожденная чувством,
Яркая краска стыда.
Было сознаться мне больно,
Кто с тобой рядом идет,
И я подумал невольно,
Что впереди тебя ждет.

21 марта 1854