Стихи Ивана Саввича Никитина о судьбе

Ох, много, мои матушки,
И слёз я пролила,
И знала горя горького,
И нужд перенесла!
Тут Бог послал безвременье —
Овин у нас сгорел,
Тут, эдак через полгода,
Вдруг муж мой заболел.
Пора была рабочая —
И кинуть жаль его,
И в поле-то не y6paно,
Как надо, ничего,
А там детишки малые, —
Хлопочешь день-деньской,
Разломит все суставчики
Ночною-то порой.
Раз в поле я работаю —
Жара, терпеть невмочь,
Напиться-то мне нечего…
Пока настала ночь,
Уж так я утомилася —
Не подыму руки.
Щемит моё сердечушко
И ноет от тоски.
Ох, ну-ка, мол, проведаю
Больного я пойду;
Пришла, а он, касатик мой,
Уж мечется в бреду.
Телёнок был на привязи —
Покромку оборвал
И всю солому кой-куда
В избе поразбрыкал.
Сынишка перепуганный
Сидит, кричит в углу,
А дочь грудная ползает
И плачет на полу.
Я на неё как глянула —
Едва не обмерла!
Взяла бедняжку на руки
Да к мужу подошла.
«Васильевич! Васильевич!
Опомнись, мол, на час.
Уж на кого, родименький.
Ты покидаешь нас?»
Он застонал, голубчик мой
Рукой вот так махнул,
Сказал: «На волю Божию» —
Да навек и уснул.
Осталася с детишками
Одна я одиной…
Покрылся без хозяина
Широкий двор травой.
Пришла зима с морозами —
А я без дров сижу.
Не знаю себе отдыха,
Горюю и тужу.
Тут дети просят хлебушка,
Покою не дают,
Там лошади голодные
Стоят и корму ждут;
То надо печь соломою
Топить и щи варить;
То за водою на реку
С ведёрками сходить;
То снег самой откидывать
Лопатой от ворот, —
Денёк-ат как помаешься,
Еда на ум нейдет.
Детишки, мои ягодки,
Сиротками глядят,
Общипаны, оборваны,
Худеют да болят.
Смотрю на них и думаю:
«Уж чем их я вскормлю?»
И думу свою крепкую
И сплю-то не засплю…
Вдруг за меня посватался
Зажиточный мужик;
Такой, Господь с ним, взбалмошный,
Причудливый старик,
Всегда с женою ссорился,
А бабу грех корить —
Она была разумная,
Умела домом жить.
И был он мне не по сердцу,
А вышла за него;
Теперь глаза и колет мне
Семья-то вся его:
«Что вот-де навязалася
Какая-то с детьми,
Сама родила, нянчила,
Сама их и корми!»
Да благо, что сиротки-то
Пригреты у меня,
А о себе-то, матушки,
Уж не забочусь я.

23 декабря 1854

Помоги ты мне,
Сила юная,
В роковой борьбе
С горькой долею!

Нет мне, бедному,
Ни в чем счастия,
И друзья в нужде
Меня кинули.

На пирах прошло
Мое золото,
Радость кончилась
С весной красною.

На кого ж теперь
Мне надеяться,
Под окном сидеть
Призадумавшись?

Ведь что прожито —
Не воротится.
Что погублено —
Не исправится.

Умереть иль жить,
Что бы ни было,-
Гордо встречу я
Горе новое.

Между 1849 и 1853

Не вини одинокую долю,
О судьбе по ночам не гадай,
Сберегай свою девичью волю,
Словно клад золотой, сберегай:
Уж недолго тебе оставаться
В красном тереме с няней родной,
На леса из окпа любоваться,
Расцветать ненаглядной зарей;
Слушать песни подруг светлооких,
И по бархату золотом шить,
И беспечно в стенах одиноких
Беззаботною пташкою жить.
Отопрется твой терем дубовый,
И простится с тобою отец,
И, гордясь подвенечной обновой,
Ты пойдешь с женихом под венец;
Да не радость — желанную долю —
Ты найдешь на пороге чужом:
Грубый муж твою юную волю
Похоронит за крепким замком.
И ты будешь сносить терпеливо,
Когда злая старуха свекровь
Отвечать станет бранью ревнивой
На покорность твою и любовь;
Будешь глупой бояться золовки,
Пересуды соседей терпеть,
За работой сидеть без умолку
И от тайного горя худеть,
Слушать хмельного мужа укоры,
До рассвета его поджидать;
И забудешь ты песню, уборы,
Станешь злую судьбу проклинать;
И, здоровье в груди полумертвой
От бесплодной тоски погубя,
Преждевременной жалкою жертвой
В гроб дощатый положишь себя.
И никто со слезой и молитвой
На могилу к тебе не придет,
И дорогу к могиле забытой
Густым снегом метель занесет.

Декабрь 1853

Село замолчало; безлюдны дороги;
Недвижно бор темный стоит;
На светлые воды, на берег отлогий
Задумчиво месяц глядит.
Как яркие звезды, в тумане сверкают
Вдоль луга огни косарей,
И бледные тени их смутно мелькают
Вокруг разведенных огней.
И вторит отчетливо чуткое эхо
Уснувших давно берегов
Разгульные песни, и отзывы смеха,
И говор веселых косцов.
Вот песни умолкли; огни потухают;
Пустынно и тихо вокруг;
Лишь светлые звезды на небе сияют
И смотрят на воды и луг.
Как призраки, в зеркале вод отражаясь,
Зеленые ивы стоят
И, мерно от тихого ветра качаясь,
Чуть слышно ветвями шумят.
И в сумраке лунном, поднявшись высоко
Над крепко уснувшим селом,
Белеется церковь от изб недалеко,
Село осеняя крестом.
Спит люд деревенский, трудом утомленный,
Лишь где-нибудь бедная мать
Ребенка, при свете лучины зажженнойг
Сквозь сон продолжает качать;
Да с жесткой постели поднятый нуждок,
Бездетный и слабый старик
Плетет себе обувь дрожащей рукою
Из свежих размоченных лык.

27 марта 1854

Была пора невинности счастливой,
Когда свой ум тревожный и пытливый
Я примирял с действительностью злой
Святых молитв горячею слезой;
Когда, дитя беспечное свободы,
В знакомых мне явлениях природы
Величие и мысль я находил
И жизнь мою, как дар небес, любил.
Теперь не то: сомнением томимый,
Я потерял свой мир невозмутимый —
Единую отраду бытия,
И жизнь моя не радует меня…
Бывают дни: измученный борьбою
В тиши ночной, с горячею мольбою
Склоняюсь я к подножию креста;
Слова молитв твердят мои уста,
Но сердце тем словам не отвечает,
И мысль моя бог знает где блуждает,
И сладких слез давно минувших лет
Ни на лице, ни на глазах уж нет.
Так, холодом темницы окруженный,
Скорбит порой преступник осужденный
И к прежним дням уносится мечтой
От горечи существенности злой,
Но бедняку лишь новое страданье
Приносит лет былых воспоминанье.

1849

Ни тучки, ни ветра, и поле молчит.
Горячее солнце и жжёт и палит,
И, пылью покрытая, будто мертва,
Стоит неподвижно под зноем трава,
И слышится только в молчании дня
Весёлых кузнечиков звон-трескотня.
Средь чистого поля конь-пахарь лежит;
На трупе коня ворон чёрный сидит,
Кровавый свой клюв поднимает порой
И каркает, будто вещун роковой.
Эх, конь безответный, слуга мужика,
Была твоя служба верна и крепка!
Побои и голод — ты всё выносил
И дух свой на пашне, в сохе испустил.
Мужик горемычный рукою махнул,
И снял с него кожу, и молча вздохнул,
Вздохнул и заплакал: «Ништо, мол не впрок!..»
И кожу сырую в кабак поволок.
И пел он там песни, свистал соловьём:
«Пускай пропадает! Гори всё огнём!»
Со смехом народ головами качал:
«Гляди, мол, ребята! Он ум потерял —
Со зла своё сердце гульбой веселит,
По мёртвой скотине поминки творит».

1860

Не осталося
Мне от батюшки
Палат каменных,
Слуг и золота;

Он оставил мне
Клад наследственный:
Волю твердую,
Удаль смелую.

С ними молодцу
Всюду весело!
Без казны богат,
Без почета горд.

В горе, в черный день
Соловьем доешь;
При нужде, в беде
Смотришь соколом;

Нараспашку грудь
Против недруга,
Под грозой, в бою
Улыбаешься.

И мила душе
Доля всякая,
И весь белый свет
Раем кажется!

Декабрь 1853

Ночь и непогодь. Избушка
Плохо топлена.
Нитки бедная старушка
Сучит у окна.

Уж грозы ль она боится,
Скучно ли,— сидит,
Спать ложилась, да не спится,
Сердце всё щемит.

И трещит, трещит лучина,
Свет на пряху льет.
Прожитая грусть-кручина
За сердце берет.

Бедность, бедность! Муж, бывало,
Хоть подчас и пил,—
Всё жилось с ним горя мало:
Всё жену кормил.

Вот под старость, как уж зренье
Потерял навек,
Потерял он и терпенье —
Грешный человек!

За сохой ходить — не видит,
Побираться — стыд,
Тут безвинно кто обидит —
Он молчит, молчит,

Плюнет, срамными словами
Долю проклянет
И зальется вдруг слезами,
Как дитя, ревет…

Так и умер. Бог помилуй —
Вот мороз-то был!
Бились, бились! Сын могилу
Топором рубил!..

Паренек тогда был молод,
Вырос, возмужал,—
Что за сила! В зной и холод
Устали не знал!

Поведет ли речь, бывало,—
Что старик ведет;
Запоет при зорьке алой —
Слушать, дух замрет…

Человек ли утопает,
Иль изба горит,
Что б ни делал — всё бросает,
Помогать бежит.

И веселье и здоровье
Дал ему господь:
Будь хоть камень изголовье,
Лег он — и заснет…

Справить думал он избушку,
В бурлаки пошел;
Нет! Беречь ему старушку
Бог уж не привел!

Приустал под лямкой в стужу,
До костей промок,
Платье — ветошь, грудь наружу,
Заболел и слег.

Умер, бедный! Мать узнала —
Слез что пролила!
Ум и память потеряла,
Грудь надорвала!

И трещит, трещит лучина;
Нитке нет конца;
Мучит пряху грусть-кручина;
Нет на ней лица.

Плач да стон она всё слышит
И, припав к стеклу,
На морозный иней дышит;
Смотрит: по селу

Кто-то в белом пробегает,
С белой головой,
Горстью звезды рассыпает
В улице пустой;

Звезды искрятся… А вьюга
В ворота стучит…
И старушка от испуга
Чуть жива сидит.

1857 или 1858

«Дедушка, дедушка! Вот я чудес-то когда насмотрелся!
Песней наслушался всяких!.. и вспомню, так сердце забьётся.
Утром я сел на поляне под дубом и стал дожидаться,
Скоро ли солнышко встанет. В лесу было тихо, так тихо,
Словно всё замерло… Вижу я, тучки на небе алеют —
Больше да больше, и солнышко встало! Как будто пожаром
Лес осветило! Цветы на поляне, листы на деревьях, —
Ожило всё, засияло… ну, точно смеётся сквозь слёзы
Божьей росы!.. Сквозь просеку увидел я чистое поле:
Ярким румянцем покрылось оно, а пары подымались
Выше и выше, и золотом тучки от солнца горели.
Бог весть, кто строил из тучек мосты, колокольни, хоромы,
Горы какие-то с медными шапками… Диво, и только!
Глянул я вверх: надо мною на ветках была паутина, —
Мне показалось, серебряной сети я вижу узоры.
Сам-то паук длинноногий, как умный хозяин, поутру
Вышел, работу свою осмотрел и две ниточки новых
Бойко провёл, да и скрылся под листиком, — вот уж лукавый!..
Вдруг на сухую берёзу сел дятел и носиком длинным
Начал стучать, будто вымолвить хочет: «Проснитеся, сони!»
Слышу, малиновка где-то запела, за нею другая,
И раздалися в кустах голоса, будто праздник великий
Вольные птички встречали… Так весело!.. Ветер прохладный
Что-то шепнул потихоньку осине, — она встрепенулась,
С листьев посыпались светлые капли, как дождик, на травку;
Вдруг зашумели берёзы, орешник, и лепет, и говор
По лесу всюду пошёл, словно гости пришли на беседу…»
— «Ох ты, кудрявый шалун, наяву начинаешь ты грезить!
Ветер в лесу зашумел — у него это чудо большое.
Любишь ты сказки-то слушать и сам их рассказывать мастер.
Вишь, вчера вечером сел у ручья да глазеет на звёзды,
Невидаль точно какая! Колол бы ты лучше лучину!
Что, и ручей, чай, вчера рассказал тебе нового много?»
— «Как же, рассказывал, дедушка! Я любовался сначала,
Как потухала заря, и на небе, одна за другою,
Звёздочки стали выглядывать; мне показалось в ту пору:
Ангелов светлые очи глядят к нам оттуда на землю.
Видел я, как подымался и месяц над лесом; не знаю,
Что он не смотрит, как солнышко? всё будто думает что-то!
Любо мне было. Прилёг я на травку под ивой зелёной, —
Слышу, ручей говорит: «Хорошо мне журчать в тёмном лесе:
В полночь тут дивы приходят ко мне, поют песни и пляшут;
Только раздолья здесь нет. Будет время, я выйду на волю,
Выйду из тёмного леса, увижу я синее море;
В море дворцы из стекла и сады с золотыми плодами;
Есть там русалки, белей молока их открытые плечи;
Очи как звёзды горят; в волосах дорогие каменья.
Есть там старик чародей; рассылает он ветры по воле;
Слушают рыбы его; вести чудные реки приносят…»
— «Вот погоди, подрастёшь — позабудешь ты эти рассказы;
Люди за них не дадут тебе хлеба, а скажут: трудися!
Вон наш пастух с ранних лет обучился играть на свирели,
Так и состарился нищим, всё новые песни слагает!»
— «Разве не плакал ты, дедушка, сам, когда вечером поздним
Брался пастух за свирель и по тёмному лесу далёко
Песнь соловьиная вдруг разливалась, — и всё замолкало,
Словно и лес её слушал, и синее небо, и звёзды?.
Нет, не брани меня, дедушка! Вырасту, буду трудиться,
Буду и песни я петь, как поёт ветерок перелётный,
Вольные птицы по дням, по ночам тёмный лес под грозою,
Буду петь радость и горе и улыбаться сквозь слёзы!»

20 августа 1854

Ты, соха ли, наша матушка,
Горькой бедности помощница,
Неизменная кормилица,
Вековечная работница!
По твоей ли, соха, милости
С хлебом гумны пораздвинуты,
Сыты злые, сыты добрые,
По полям ковры раскинуты?
Про тебя и вспомнить некому…
Что ж молчишь ты, бесприветная,
Что не в славу тебе труд идёт,
Не в честь служба безответная?.
Ах, крепка, не знает устали
Мужичка рука железная,
И покоит соху-матушку
Одна ноченька беззвездная!
На меже трава зелёная,
Полынь дикая качается, —
Не твоя ли доля горькая
В её соке отзывается?
Уж и кем же ты придумана,
К делу навеки приставлена?
Кормишь малого и старого,
Сиротой сама оставлена…

1857

В глубокой мгле холодного забвенья
Теряются народов поколенья,
Законы их, междоусобный спор,
И доблести, и слава, и позор.
Лицо земли печально изменилось,
И много царств великих сокрушилось
И скрылося под пеплом городов,
Лишь темный след исчезнувших веков —
Нестройное собрание обломков,-
Да вымыслы неведомых певцов
И письмена нам чуждых языков
От праотцов осталось для потомков…
Пройдут века, в событиях Вселенной
И мы мелькнем, как метеор мгновенный,
И, может быть, потомства поздний род
Забудет наш угаснувший народ.
Так! вечности не суждено земному;
Покорствуя всеобщему закону,
Всё умереть когда-нибудь должно;
Но жизнь одних, как чудное зерно,
Останется в самом процессе тленья
Залогом сил другого поколенья.
Да, не вотще под холодом времен
Идут ряды бесчисленных племен;
Наследники бессмертья и свободы,
Как дар благой, иным гостям природы
Мы отдаем в известный период
Свои права на жизнь, свой цвет и плод,
Окончив здесь вполне свое призванье —
Быть семенем в системе мирозданья.

1849

Эх, приятель, и ты, видно, горе видал,
Коли плачешь от песни весёлой!
Нет, послушай-ка ты, что вот я испытал,
Так узнаешь о жизни тяжёлой!
Девятнадцати лет, после смерти отца,
Я остался один сиротою;
Дочь соседа любила меня, молодца,
Я женился и зажил с женою!
Словно счастье на двор мне она принесла, —
Дай Бог царство небесное бедной! —
Уж такая-то, братец, хозяйка была,
Дорожила полушкою медной!
В зимний вечер, бывало, лучину зажжёт
И прядёт себе, глаз не смыкает;
Петухи пропоют — ну, тогда отдохнёт
И приляжет; а чуть рассветает —
Уж она на ногах, поглядишь — побежит
И овцам, и коровам даст корму,
Печь истопит и снова за прялкой сидит
Или что прибирает по дому.
Летом рожь станет жать иль снопы подавать
С земли на воз, — и горя ей мало.
Я, бывало, скажу: «Не пора ль отдыхать?»
— «Ничего, говорит, не устала».
Иногда ей случится обновку купить
Для утехи, так скажет: «Напрасно:
Мы без этого будем друг друга любить,
Что ты тратишься, сокол мой ясный!»
Как в раю с нею жил!.. Да не нам, верно, знать,
Где и как нас кручина застанет!
Улеглася жена в землю навеки спать…
Вспомнишь — жизнь немила тебе станет!
Вся надежа была — словно вылитый в мать,
Тёмно-русый красавец сынишка.
По складам уж псалтырь было начал читать…
Думал: «Выйдет мой в люди мальчишка!»
Да не то ему Бог на роду написал:
Заболел от чего-то весною, —
Я и бабок к нему, знахарей призывал,
И поил наговорной водою,
Обещался рублёвую свечку купить,
Пред иконою в церкви поставить, —
Не услышал Господь… И пришлось положить
Сына в гроб, на кладбище отправить…
Было горько мне, друг, в эти чёрные дни!
Опустились совсем мои руки!
Стали хлеб убирать, — в поле песни, огни,
А я сохну от горя и скуки!
Снега первого ждал: я продам, мол, вот рожь,
Справлю сани, извозничать буду, —
Вдруг, беда за бедой, — на скотину падёж…
Чай, по гроб этот год не забуду!
Кой-как зиму провёл; вижу — честь мне не та:
То на сходке иной посмеётся:
«Дескать, всякая вот что ни есть мелкота
Тоже в дело мирское суётся!»
То бранят за глаза: «Не с его-де умом
Жить в нужде: видишь, как он ленится;
Нет, по-нашему так: коли быть молодцом,
Не тужи, хоть и горе случится!»
Образумил меня людской смех, разговор:
Видно, Бог свою помочь мне подал!
Запросилась душа на широкий простор…
Взял я паспорт; подушное отдал…
И пошёл в бурлаки. Разгуляли тоску
Волги-матушки синие волны!..
Коли отдых придёт — на крутом бережку
Разведёшь огонёк в вечер тёмный,
Из товарищей песню один заведёт,
Те подхватят, — и вмиг встрепенёшься,
С головы и до ног жар и холод пойдёт,
Слёзы сдержишь — и сам тут зальёшься!
Непогода ль случится и вдруг посетит
Мою душу забытое горе —
Есть разгул молодцу: Волга с шумом бежит
И про волю поёт на просторе;
Ретивое забьётся, и вспыхнешь огнём!
Осень, холод — не надобна шуба!
Сядешь в лодку — гуляй! Размахнёшься веслом,
Силой с бурей помериться любо!
И летишь по волнам, только брызги кругом…
Крикнешь: «Ну, теперь Божия воля!
Коли жить — будем жить, умереть — так умрём!»
И в душе словно не было горя!

17 августа 1854

Ох, водкой зашибаюся…
Что делать! не таюсь…
И перед Богом каюся,
Перед людьми винюсь.
И рукава вот прорваны,
И рожа не чиста,
И силы понадорваны,
И совесть пропита, —
Как есть дошёл до подлости!
Эх, крут был мой отец!
Держал меня он в строгости
Богатый был купец;
Он взял меня от азбучки
И в лавку посадил;
Проклятой этой лавочки
Теперь я не забыл.
Бывало, кровь бросается
В лицо мне от стыда:
Всё плутовством кончается…
А не сплутуй — беда!
«Нет, ты пойми учение, —
Накинется отец, —
Ты будь — моё почтение! —
По правилам купец…»
Что слово — брань обидная.
Стоишь, в углах звонит,
И в сердце злость постыдная
Против отца кипит.
Сказал бы слово смелое,
Молчишь, — хоть тяжело…
И чёрное за белое
Идёт тебе назло.
Привычка — вещь мудрёная,
Привык я ко всему;
Решил, что доля тёмная, —
Так нужно быть тому.
Оплёванный, обруганный,
Я злился на себя;
Людей, как зверь напуганный,
Боялся, не любя.
Привык я к послушанию,
Но раз не умолчал!
Отцу по приказанию
Я Библию читал.
Горела свечка сальная,
В углу мурлыкал кот,
И пелась песнь печальная
Бог весть кем у ворот.
Отец ходил нахмуренный,
И пол под ним скрипел;
С стены оштукатуренной
Портрет его глядел.
Читал я, — что за чтение!
Учён я плохо был
И как-то ударение
Не там постановил.
Отец мой плеть ремённую
Снял молча со стены
И… в эту ночь бессонную
Я видел въяве сны,
Сны страшные!.. Покойником
Я будто бы лежал,
Зарезанный разбойником,
И кровью подплывал…
Эх, молодость беспечная!
Ничто ей не беда!
Выносит всё, сердечная,
Как полая вода…
Я вырос. Что печалиться!
Я думал наконец:
Пора уж мне оправиться…
«Женись!» — сказал отец.
Я спорить. «Врёшь! Приказано!
Не то — всего лишу.
Вот так и будет сказано!
В духовной напишу».
Подумал я с подушкою,
Подумал, — как тут быть?
Как за чужой краюшкою
В чужом углу мне жить?
Огласка, порицание,
Попрёк со всех сторон…
А где образование?
Чему я обучён?
Я прав, мол, дело честное.
Поверит ли народ?
Уж что за мненье лестное —
С отцом-де не живёт.
Молчи, душа свободная!
На всё один ответ…
Жена моя дородная,
Лицо что маков цвет,
Жила в семействе, стряпала
И стряпать замуж шла,
Перед венцом поплакала
И… и приют нашла.
Приду домой — молчание.
Сидим мы. Как тут быть?
Ну просто наказание!
О чём с ней говорить?
Скажу: «Погода скверная!»
Ответит: «Да, дурна».
А вижу: баба верная,
Степенная жена.
Сидим мы. Мне зевается,
Зевнёт она в ответ.
Тут ужин начинается
И сон, а там — рассвет.
Без грусти с ней прощаемся,
Приду, — молчим опять,
За стол опять сбираемся…
Хоть петлю надевать!
Пошлёшь тоске проклятие —
И марш с двора чуть свет,
На рынке есть занятие,
И дружба, и совет.
Гуляй, душа родимая!
Зальёшь глаза вином,
И грязь непроходимая,
И пропасть — нипочём.

1861

Еще один потухший день
Я равнодушно провожаю
И молчаливой ночи тень,
Как гостя скучного, встречаю.
Увы! не принесет мне сна
Ее немая тишина!
Весь день душа болела тайно
И за себя и за других…
От пошлых встреч, от сплетен злых,
От жизни грязной и печальной
Покой пора бы ей узнать,
Да где он? Где его искать?

Едва на землю утро взглянет,
Едва пройдет ночная тень —
Опять тяжелый, грустный день,
Однообразный день настанет.
Опять начнется боль души,
На злые пытки осужденной,
Опять наплачешься в тиши
Измученный и оскорбленный.

1849

На яблоне грустно кукушка кукует,
На камне мужик одиноко горюет;
У ног его кучами пепел лежит,
Над пеплом труба безобразно торчит.
В избитых лаптишках, в рубашке дырявой
Сидит он, поник головою кудрявой,
Поник, горемычный, от дум и забот,
И солнце открытую голову жжёт.
Не год и не два он терял свою силу:
На пашне он клал её, будто в могилу,
Он клал её дома, с цепом на гумне,
Безропотно клал на чужой стороне.
Весь век свой работал без счастья, без доли.
Росли на широких ладонях мозоли,.
И трескалась кожа… да что за беда!
Уж, видно, не жить мужику без труда.
Упорной работы соха не сносила,—
Ломалась, и в поле другая ходила,
Тупилось железо, стирался сошник,
И только выдерживал пахарь-мужик.
Просил, безответный, не счастья у неба,
Но хлеба насущного, чёрного хлеба;
Подкралась беда, всё метлой подмела, —
У пахаря нет ни двора, ни кола.
Крепись, горемычный! Не гнись от удара!
Всё вынесло сердце: и ужас пожара,
И матери старой пронзительный стон
В то время, как в полымя кинулся он
И выхватил сына, что спал в колыбели,
За ним по следам потолки загремели…
Пускай догорают!.. Мужик опалён
И нищий теперь, да ребёнок спасён.

1860

Мне, видно, нет другой дороги —
Одна лежит… иди вперёд,
Тащись, покуда служат ноги,
А впереди — что Бог пошлёт.
Все грязь да грязь… Господь помилуй!
Устанешь, дух переведёшь,
Опять вперёд! Хоть не под силу,
Хоть плакать впору, — всё идёшь!
Нужда, печаль, тоска и скука,
Нет воли сердцу и уму…
Из-за чего вся эта мука —
Известно Богу одному.
Уж пусть бы радость пропадала
Для блага хоть чьего-нибудь,
Была бы цель — душа б молчала,
Имел бы смысл тяжёлый путь;
Так нет! Какой-то враг незримый
Из жизни пытку создаёт
И, как палач неумолимый,
Над жертвой хохот издаёт…

1858

Втихомолку гостьей дожданной,
Гостьей нежданной да незваной
К мужику нужда подкралася,
Подкралася, привязалася.
С сумой нищенской оставила,
Снимать шапку всем заставила…
Ах! головушка поклонная!
У тебя ли ночь бессонная,
Щёки бледные да впалые,
Да без хлеба дети малые,
На беду изба раскрытая,
Что пустырь — гумно забытое!
Пожалел богач голодного,
Бесприютного, холодного,
Не казной помог, так ласкою.
Не советами, так сказкою.
Ты забудь, дескать, и сон и лень,
Работай-трудись и ночь и день:
За трудом ты не измучишься,
Уму-разуму научишься…
Уж спасибо ж тебе за слово,
Что сказал красно да ласково!
Только в горе да при бедности
Не до сна и не до лености.
Не дари ж ты бедных золотом
Да не бей речьми, как молотом.

1858

Опять знакомые виденья!
Опять, под детский смех и шум,
Прожитый день припомнил ум,
Проснулось чувство отвращенья!
О Боже правый! Вот она,
И лжи и подлостей страница, —
На каждой букве кровь видна…
Какой позор! Вот эти лица
Ханжей, предателей, льстецов,
Низкопоклонников, рабов,
Рабов расчёта и разврата,
Рабов бездушных, ледяных,
Рабов, продать готовых брата,
И друга, и детей родных,
Рабов безделья, скуки праздной,
Страстишек мелких и забот…
И ты, в своей одежде грязной,
Наш бедный труженик-народ,
Несущий крест свой терпеливо,
Ты, за кого красноречиво
Ведём мы спор, добро любя,
Пора ль на свет вести тебя, —
И ты мне вспомнился…
Угрюмо,
В печальной доле хлебу рад,
Ты мимо каменных палат
Идёшь на труд с тупою думой,
Полуодет, полуобут,
Нуждой безжалостной согнут…
Неужто, молодое племя,
В тебе воскреснет наше время,
Разврат души, разврат ума,
И лень, и мелочность, и тьма?
Нам нет из пропасти исхода…
Влачась и в прахе и в пыли,
О, если б мы сказать могли:
«Вам, дети, счастье и свобода,
Широкий путь, разумный труд…»
Увы! неведом Божий суд!

1858

Не отравляй минут успокоенья
Болезненным предчувствием утрат:
Таинственно небес определенье,
Но их закон ненарушимо свят.

И если бы от самой колыбели
Страдание досталося тебе —
Как человек, своей высокой цели
Не забывай в мучительной борьбе.

1849

1

Нужда, нужда! Всё старые избёнки,
В избёнках сырость, темнота;
Из-за куска и грязной одежонки
Все бьются… прямо нищета!
Невесела ты, глушь моя родная!
Поникли ивы над рекой,
Молчит дорожка, травкой зарастая,
И бродит люд как испитой.

Вот уж вечер идёт,
Росой травку кропит;
В синих тучах заря
Разыгралась-горит.
Золотые дворцы
Под-над лесом плывут.
Золотые сады
За дворцами растут.
Через синюю глубь
Мост янтарный висит…
Из-за тёмных дубов
Ночь-царица глядит.
Вздохи-чары и лень
Разлеглись на цветах,
Огоньки по траве
Зажигают впотьмах.
Вот за горкой крутой
Колокольчик запел,
На горе призатих,
Под горой прозвенел.
Прозвенел по селу,
В чистом поле поёт,
На широкий простор
Душу-сердце зовёт…

Житьё, житьё! закован точно в цепи,
Молчи да чахни от тоски…
Эх, если бы махнуть мне на Дон в степи
Или на Волгу в бурлаки!..
Так изнывал Тарас от дум-забот,
И, грезя про чужую даль,
Он шёл межами с полевой работы
Домой, на горе и печаль.

2

Тарасу с детства приходилось жутко:
Отец его был строг и крут.
Жене побои называл он шуткой
И называл наукой кнут.
Бывало, кот под ноги подвернётся —
Кота поленом… «Будь умён!»
Храни Господь, когда вина напьётся,
Беги, семья, из дома вон!
Пристанет к гостю, крепко обнимает,
Целует: «Друг мой дорогой!
Я вот тебе…» — и в ноги упадает.
Гость скажет: «Вот чудак какой!» —
«Кто, я чудак? А ты, мужик богатый!
Не любишь знаться с бедняком…
Так на вот! Помни, лапотник проклятый!»
И друга хватит кулаком.
Испуганный сынишка встрепенётся
И матери тайком шепнёт:
«Ох, мамушка! Опять отец дерётся…
Уйдём! он и тебя прибьёт…»
— «Ступай-ко за грибами, вот лукошко, —
Ответит мать, — тут хлеб лежит».
И в тёмный лес знакомою дорожкой
Мальчишка бегом побежит.
И там он ляжет на траве росистой.
Прохлада, сумрак… Вот запел
Зелёный чиж под липою душистой;
Вот дятел на берёзу сел
И застучал. Вот заяц по тропинке
Пронёсся, — и уж следу нет.
Тут стрекоза вертится на былинке,
По листьям жук ползёт на свет;
Тревожно шепчет робкая осина,
Сквозь зелень видны вдалеке
Уснувших вод зеркальная равнина,
Рыбак с сетями в челноке.
Стада овец, луга, пески, заливы,
В воде и под водой леса,
За берегами золотые нивы,
Вокруг — в сиянье небеса.
И, очарован звуками лесными,
Цветов дыханьем упоён,
Ребёнок грезит снами золотыми,
Весь в слух и зренье превращён.
Когда корой прозрачною и тонкой
Синела в осень гладь озёр,
Иной приют манил к себе ребёнка, —
Соседа постоялый двор.
Там бурлаки порой ночлег держали
Или гуляки-косари,
Про степь и Волгу песни распевали
Всю ночь до утренней зари.
И за сердце хватал напев унылый.
Вдруг свист… и вскакивал бурлак:
«Пой веселей!» И песня с новой силой
Неслась, как вихрь… «Дружней! вот так!..»
И свистом покрывался звук жалейки,
И пол от топота гудел,
И прыгал стол, и прыгали скамейки…
Ребёнок слушал и смотрел.
И брань отца была ему больнее,
Когда домой он приходил,
И уголок родной глядел скучнее,
И он Бог весть о чём грустил.

3

Прошли года. И на дворе и в поле
Тарас работник хоть куда,
И головы не клонит в тёмной доле
Ни перед кем и никогда.
Чуть мироед на бедняка наляжет, —
Тарас уж тут. Глаза блестят,
Лицо бледнеет… «Ты не трогай! — скажет. —
Не бей лежачих! Не велят!»
— «Ты кто такой?» И меряет глазами
Нахала с головы до ног.
Отец махнёт с досадою руками:
«Несдобровать тебе, сынок!
Подрежут крылья!.. Так оно бывает…»
Надвинет шапку и пойдёт,
И в кабаке до ночи пропадает:
Домой насилу добредёт.
«Ну, кто тут? Эй! жена, зажги лучину!
Я шапку пропил… да! смотри!
Весь век работал… ну, пора и сыну
Работать… чёрт вас побери!
Весь век пахал… всё нищий… Что ж работа?
Вестимо, так. И хлеб и квас —
Мы всё добудем! Важная забота!
Ну, пьян… Никто мне не указ!..»
И в уголок свои деньжонки спрячет,
Забудет, — и давай искать;
Кричит: «Разбой!» — и охает и плачет:
«Ты вор, Тарас! не смей молчать!
Ты вор! будь проклят! сохни, как лучина!..»
Стоит, ни слова сын в ответ;
В его глазах угрюмая кручина,
В его лице кровинки нет.
Сидит на лавке бедная старушка,
Лицо слезами облито.
И так печальна тесная избушка,
Что не глядел бы ни на что…
Уж рассветает. Тучки краской алой
Покрыты. Закраснелся пруд,
И весело над кровлей обветшалой
Певуньи-ласточки снуют.
Вдали туман редеет над лугами.
Вот слышны резкий скрип ворот
И голос бабы: «Поезжай межами,
Там перелеском путь пойдёт…»
«Эхма! уж день!» Тарас тряхнёт кудрями:
Ну, видно, после, мол, поспишь…
И вот с сохою едет он полями;
Дорога — скатерть, в поле — тишь;
Над лесом солнце золотом сверкает,
И птичка в вышине поёт,
Звенит, поёт и устали не знает…
И парень песню заведёт.
И грустно, грустно эта песня льётся.
Он едет лугом — будит луг,
Поедет лесом — тёмный лес проснётся
И с ним поёт, как старый друг.
Заря погасла. Кончена работа.
Уснуть бы, кажется, пора,
Да спать-то парню не даёт забота, —
Коней ведёт он со двора
Поить… И шляпу набекрень наденет,
Ворота настежь распахнёт,
По улице, посвистывая, едет,
А за углом — подруга ждёт.
Кругом безлюдно. Тёпел летний вечер.
Река при месяце блестит.
И знает только перелётный ветер,
Что парень с милой говорит.
Печальна жизнь. Печальна с милой встреча:
Она поникла головой,
В ответ на ласки не находит речи;
Стоит и парень сам не свой.
«Я сам не рад, голубка дорогая!
Как мне жениться на тебе?
Свяжу тебя, свяжу себя, родная…
Гнезда не вить уж мне себе.
Мне тесно тут. Не связывай мне воли.
Авось придут иные дни.
А сгину где, без счастья и без доли, —
Меня хоть ты-то не кляни!..»
— «На муку, верно, — отвечает голос, —
Да на печаль я рождена,
И пропаду, что одинокий колос,
И всё молчать, молчать должна!
Отец и мать мне попрекнут тобою,
Там замуж… чахни от тоски!
И всем-то будет воля надо мною
До гробовой моей доски!..»
— «Не быть тому! Добьюсь до красной доли!
Не стать мне силы занимать…
И будешь ты и в радости, и в холе,
И в неге век свой вековать».

4

Блестят, мерцают звёзды над полями.
Соседа грязная изба
Чуть не битком набита косарями;
В избе весёлая гульба.
Дым тютюна, жара… Весь в саже чёрной
Ночник мигает над столом,
Трещит. И ходит по рукам проворно
Стакан, наполненный вином.
Поют и пляшут косари степные,
Кафтаны сброшены с их плеч,
Растрёпаны их кудри молодые,
Смела размашистая речь.
Тарас сидит угрюмый и печальный.
Он друга по сердцу сыскал
И про свою любовь к сторонке дальней
И про тоску порассказал.
«Эх, курица! — товарищ крикнул громко. —
Тебе ль лететь в далёкий путь!
Связался тут с какою-то девчонкой.
Боишься крыльями махнуть!
Гулял бы ты, как я, сокол, гуляю:
Три года на Дону прожил,
Теперь на Волгу лыжи направляю,
Про дом и думать позабыл».
И долго говорил косарь кудрявый,
И всё хвалил степей простор,
Красу казачек, косарей забавы, —
И песней кончил разговор.
Тарас вскочил. Лицо его горело.
«Так здравствуй ты, чужая даль!
Ну, — в степь так в степь! Всё сердце изболело.
Вина! Запьём свою печаль!»
И взял он паспорт, помолился Богу,
И отдал старикам поклон:
Благословите, мол, родные, на дорогу,
Так, значит, надобно: закон.
Старик кричал, — ничто не помогало,
И плюнул наконец со зла.
Старушка к сыну на плечо припала
И оторваться не могла.
«Касатик мой! мой голубь сизокрылый!
Господь тебя да сбережёт…
Заел тебя, заел отец постылый,
Да и меня-то в гроб кладёт».
— «Возьми-ка с горя об стену разбейся, —
Сказал ей муж. — Вишь, обнялись!
Ступай, сынок! ступай, как вихорь, вейся,
Как вихорь, по свету кружись!..»

5

И, распростясь с родимыми полями,
Взяв только косу со двора,
Пошёл Тарас с котомкой за плечами
Искать и счастья и добра.
Одна заря сменялася другою,
За тёмной ночью день вставал,
Всё шёл косарь, всё дальше за собою
Поля родные оставлял.
Порой, усталый, на траву приляжет,
Горячий пот с лица отрёт,
Ремни котомки кожаной развяжет
И скудный завтрак свой начнёт.
На нём от пыли платье почернело,
В клочках подошвы сапогов,
Лицо его от солнца загорело,
Но как он весел и здоров!
Идёт мой парень, а над ним порою
Иль журавлей кружится цепь,
Иль пролетают облака толпою,
И вот он углубился в степь.
«O, Господи! Что ж это за раздолье!
А глушь-то… степь да небеса!
Трава, цветы — уж правда, тут приволье,
Краса, что рай земной, краса!»
Меж тем трава клонилась, поднималась,
Ей ветер кудри завивал,
По этим кудрям тень переливалась
И яркий луч перебегал.
Средь изумрудной зелени, как глазки,
Цветы глядели тут и там,
По ним играли радужные краски,
И кланялись цветы цветам.
И голоса, без умолку звучали!
Жужжанье, песни, трескотня
Со всех сторон неслись и утопали
В сиянье солнечного дня.
Смеркается, — и говор затихает,
Край неба в полыми горит,
Ночь тёмная украдкой подступает,
Степной травы не пробудит.
Зажглась звезда. Зажглось их много-много,
И месяц в сумраке блестит,
И сноп лучей воздушною дорогой
Идёт — и в глубь реки глядит.
Всё стихло, спит. Но степь как будто дышит,
В дремоте звуки издаёт!
Вот где-то свист далёкий ухо слышит,
И, кажется, чумак поёт.
Редеют тени, звёзды пропадают,
В огне несутся облака
И, медленно редея, померкают.
Трава задвигалась слегка.
Светло. Вспорхнула птичка. Солнце встало.
Степь тонет в золотом огне.
И снова всё запело, зазвучало
И на земле и в вышине…
Вот в стороне станица показалась,
Стеклом воды отражена,
Сидит на берегу; вся увенчалась
Садами тёмными она.
По зелени некошеной равнины
Рассыпался табун коней.
Безлюдье, тишь. Холмов одни вершины
Оглядывают ширь степей.
Вошёл Тарас в станицу и дивится:
Казачка, в пёстром колпаке,
На скакуне ему навстречу мчится
С баклагой круглою в руке.
Желтеют гумна. Домики нарядно
Глядят из зелени садов.
Вот спит казак под тенью виноградной,
И как румян он и здоров!
Ни грязных баб в понявах подоткнутых,
Ни лиц не видно испитых,
И нет тут нищих бледных, необутых,
Калек и с чашками слепых…
Как раз мой парень подоспел к покосу.
Нанялся скоро в косари.
«Ну, в добрый час!» И наточил он косу
При свете утренней зари.
Кипи, работа! В шляпе да в рубахе
Идёт, махает он косой;
Коса сверкает, и при каждом взмахе
Трава ложится полосой.
Там в вышине орёл иль кречет вьётся,
Иль туча крылья развернёт,
И тёмный вихорь мимо пронесётся, —
Тарас и косит, и поёт…
Стога растут. Покос к концу подходит,
Степь засыпает в тишине
И на сердце, нагая, грусть наводит…
Косарь не рад своей казне.
Так много нужд! Он пролил столько пота,
Казны так мало накопил…
Куда ж идти? Опять нужна работа,
Опять нужна растрата сил!
И будешь сыт… Так до сырой могилы
Трудись, трудись… но жить когда?
К чему казна, когда растратишь силы.
И надорвёшься от труда?
А радости? иль нет их в тёмной доле,
В суровой доле мужика?
Иль кем он проклят, проливая в поле
Кровавый пот из-за куска?.
В степи стемнело. Около дороги
Горят на травке огоньки;
В густом дыму чернеются треноги,
Висят на крючьях котелки.
В воде пшено с бараниной варится.
Уселись косари в кружок,
И слышен говор: никому не спится,
И слышен изредка рожок.
Вокруг молчанье. Месяц обливает
Стогов верхушки серебром,
И при огне из мрака выступает
Шалаш, покрытый камышом.
«Ну, не к добру, — сказал косарь плечистый, —
Умолк наш соловей степной!..
А ну, Тарас, привстань с травы росистой,
Уважь, «Лучинушку» пропой!»
— «Ну, нет, дружище, что-то не поётся.
Гроза бы, что ли уж, нашла…
Такая тишь, трава не пошатнётся!
Нет, летом лучше жизнь была!»
— «Домой, приятель, видно, захотелось.
Ты говорил: тут рай в степях!..»
— «И был тут рай; да всё уж пригляделось!
Работы нет, трава в стогах…»
И думал он: «Вот я и дом покинул…
Была бы только жизнь по мне,
Ведь, кажется, я б гору с места сдвинул, —
Да что… Заботы всё одне!..
Живётся ж людям в нужде без печали!
Так наши деды жизнь вели
Росли в грязи, пахали да пахали,
С нуждою бились, в гроб легли
И сгнили… Точно смерть утеха!
Ищи добра, броди впотьмах,
Покуда, свету Божьему помеха,
Лежит повязка на глазах…
Эх, ну вас к чёрту, горькие заботы!
О чём тут плакать горячо?
Пойду туда, где более работы,
Где нужно крепкое плечо».

6

Горит заря. Румяный вечер жарок.
Румянец по реке разлит.
Пестреют флаги плоскодонных барок,
И люд на пристани кишит.
В высоких шапках чумаки с кнутами,
Татарин с бритой головой,
В бешмете с откидными рукавами
Курчавый грек, цыган седой.
Купец дородный с важною походкой,
И с самоваром сбитенщик,
И плут еврей с козлиного бородкой,
Вестей торговых проводник.
Кого тут нет! Докучный писк шарманок,
Смех бурлаков, и скрип колёс,
И брань, и песни буйные цыганок —
Всё в шум над берегом слилось.
Куда ни глянь — под хлебом берег гнётся:
Хлеб в балаганах, хлеб в бунтах…
Недаром Русь кормилицей зовется
И почивает на полях.
Вкруг вольницы весёлый свист и топот;
Народу — пушкой не пробьёшь!
И всюду шум, как будто моря ропот;
Шум этот слушать устаёшь.
«Вот где разгул! Вот милая сторонка! —
Тарас кричит на берегу. —
Гуляй, ребята! Вот моя мошонка!
Да грянем песню… помогу!
Hy, «Вниз по матушке по Волге… дружно!..»
И песня громко понеслась;
Откликнулся на песню луг окружный,
И даль реки отозвалась…
А небо всё темнело, померкало,
Шла туча синяя с дождём,
И молния гладь Дона освещала, —
И перекатывался гром.
Вдруг хлынул дождь, гроза забушевала;
Народ под кровли побежал.
«Шабаш, ребята! Песни, значит, мало!» —
Тарас товарищам сказал.
Пустился к Дону. Жилистой рукою
Челнок от барки отвязал,
Схватил весло, — и тешился грозою,
По гребням волн перелетал.
И бурлаки качали головами:
«Неугомонный человек!
Вишь, понесло помериться с волнами,
Ни за копейку сгубит век!..»

7

Одеты серые луга туманом;
То дождь польёт, то снег летит.
И глушь, и дичь. На берегу песчаном
Угрюмо тёмный лес стоит.
Дождю навстречу, мерными шагами
Под лямкой бурлаки идут
И тянут барку крепкими плечами, —
Слабеть канату не дают.
Их ноги грязью до колен покрыты,
Шапчонки лезут на глаза,
Потёрлось платье, лапти поизбиты,
От поту взмокли волоса.
«Бери причал! живее, что ль! заснули!» —
Продрогший кормчий закричал.
И бурлаки верёвки натянули, —
И барка стала на привал.
Огонь зажжён. Дым в клочьях улетает;
Несутся быстро облака;
И ветром барку на волнах качает,
И плещет на берег река.
Тарас потёр мозолистые руки
И сел, задумавшись, на пень.
«Ну, ну! перенесли мы нынче муки! —
Промолвил кто-то. — Скверный день!..
Убёг бы, да притянут к становому
И отдерут…» — «Доволокём! —
Сказал другой. — Гуляй, пока до дому,
Там будь что будет! Уж попьём!..
Вот мы вчера к Тарасу приставали,
Куда, — не пьёт! Такой чудак!»
— «А что, Тарас, ты, право, крепче стали,
— Сказал оборванный бурлак. —
Тут тянешь, тянешь, — смерть, а не работа,
А ты и ухом не ведёшь!..»
Тарас кудрями, мокрыми от пота,
Тряхнул и молвил: «Не умрёшь!
Умрёшь — зароем». — «У тебя всё шутки.
О деле, видишь, речь идёт.
Ведь у тебя — то песни, прибаутки,
То скука — шут тебя поймёт!»
— «Рассказывай! Перебивать не буду…»
Он думал вовсе о другом,
Хоть и глядел, как жёлтых листьев груду
Огонь охватывал кругом.
Припомнил он сторонушку родную
И свой печальный, бедный дом;
Отец клянёт его напропалую,
А мать рыдает за столом.
Припомнил он, как расставался с милой,
Зачем? Что ждало впереди?
Где ж доля-счастье?. Как она любила!..
И сердце дрогнуло в груди.
«Сюда, ребята! Плотник утопает!» —
На барке голос раздался.
И по доскам толпа перебегает
На барку. «Эк он сорвался!»
— «Да где?» — «Вот тут. Ну, долго ль оступиться!»
— «Вот горе; ветер-то велик!»
— «Плыви скорей!» — «Ништо, плыви топиться!»
— «Спасите!» — разносился крик.
И голова мелькала над волнами.
Тарас уж бросился в реку
И во всю мочь размахивал руками.
— «Держись! — кричал он бедняку. —
Ко мне держись!» Но громкого призыва
Товарищ слышать уж не мог —
И погрузился в волны молчаливо…
Тарас нырнул. Уж он продрог
И был далёко. Глухо раздавался
И шум воды, и ветра вой;
Пловец из синей глуби показался
И вновь исчез… Немой толпой
Стоял народ с надеждою несмелой.
И вынырнул Тарас из волн.
Глядят — за ним ещё всплывает тело…
И разом грянуло: «Спасён!»
И шапками в восторге замахала
Толпа, забывшая свой страх.
А буря выла. Чайки пропадали.
Как точки, в тёмных облаках.
Устал пловец. Измученный волнами,
Едва плывёт. Они бегут
Все в белой пене, дружными рядами,
И всё растут, и всё растут.
Хотел он крикнуть — замерло дыханье.
И в воздухе рукой потряс,
Как будто жизни посылал прощанье,
И крикнул — и пропал из глаз…

Худа, ветха избушка
И, как тюрьма, тесна;
Слепая мать-старушка
Как полотно бледна.
Бедняжка потеряла
Свои глаза и ум
И, как ребёнок малый,
Чужда забот и дум.
Всё песни распевает,
Забившись в уголок,
И жизнь в ней догорает,
Как в лампе огонёк.
А дочь с восходом солнца
Иглу свою берёт,
У светлого оконца
До тёмной ночи шьёт.
Жара. Вокруг молчанье,
Лениво день идёт,
Докучных мух жужжанье
Покоя не даёт.
Старушки тихий голос
Без умолку звучит…
И гнётся дочь, как колос,
Тоска в груди кипит.
Народ неутомимо
По улице снуёт.
Идёт всё мимо, мимо, —
Бог весть, куда идёт.
Уж ночь. Темно в избушке.
И некому мешать,
Осталося к подушке
Припасть — и зарыдать.

1860

Пали на долю мне песни унылые,
Песни печальные, песни постылые,
Рад бы не петь их, да грудь надрывается,
Слышу я, слышу, чей плач разливается:
Бедность голодная, грязью покрытая,
Бедность несмелая, бедность забытая, —
Днём она гибнет, и в полночь, и за полночь,
Гибнет она — и никто нейдёт на помочь,
Гибнет она — и опоры нет волоса,
Тёплого сердца, знакомого голоса…
Горький полынь — эта песнь невесёлая,
Песнь невесёлая, правда тяжёлая!
Кто здесь узнает кручину свою?
Эту я песню про бедность пою.

1

Мороз трещит, и воет вьюга,
И хлопья снега друг на друга
Ложатся, и растёт сугроб.
И молчаливый, будто гроб,
Весь дом промёрз. Три дня забыта,
Уж печь не топится три дня,
И нечем развести огня,
И дверь рогожей не обита,
Она стара и вся в щелях;
Белеет иней на стенах,
Окошко инеем покрыто,
И от мороза на окне
Вода застыла в кувшине.
Нет крошки хлеба в целом доме,
И на дворе нет плахи дров.
Портной озяб. Он нездоров
И головой поник в истоме.
Печальна жизнь его была,
Печально молодость прошла,
Прошло и детство безотрадно:
С крыльца ребёнком он упал,
На камнях ногу изломал,
Его посекли беспощадно…
Не умер он. Полубольным
Всё рос да рос. Но чем кормиться?
Что в руки взять? Чему учиться?
И самоучкой стал портным.
Женился бедный, — всё не радость:
Жена недолго пожила
И Богу душу отдала
В родах под Пасху. Вот и старость
Теперь пришла. А дочь больна,
Уж кровью кашляет она.
И всё прядёт, прядёт всё пряжу
Иль молча спицами звенит,
Перчатки вяжет на продажу,
И всё грустит, и всё грустит.
Робка, как птичка полевая,
Живёт одна, живёт в глуши,
В глухую полночь, чуть живая,
Встаёт и молится в тиши.

2

Мороз и ночь. В своей постели
Не спит измученный старик.
Его глаза глядят без цели,
Без цели он зажёг ночник,
Лежит и стонет. Дочь привстала
И посмотрела на отца:
Он бледен, хуже мертвеца…
«Что ж ты не спишь?» — она сказала.
— «Так, скучно. Хоть бы рассвело…
Ты не озябла?» — «Мне тепло…»
И рассвело. Окреп и холод.
Но хлеба, хлеба где добыть?
Суму надеть иль вором быть?
О, будь ты проклят, страшный голод!
Куда идти? Кого просить?
Иль самого себя убить?
Портной привстал. Нет, силы мало!
Все кости ноют, всё болит;
Дочь посинела и дрожит…
Хотел заплакать, — слёз не стало…
И со двора, в немой тоске,
Побрёл он с костылём в руке.
Куда? Он думал не о пище,
Шёл не за хлебом, — на кладбище,
Шёл бить могильщику челом;
Он был давно ему знаком.
Но как начать? Неловко было…
Портной с ним долго толковал
О том о сём, а сердце ныло…
И наконец он шапку снял:
«Послушай, сжалься, ради Бога!
Мне остаётся жить немного;
Нельзя ли тут вот, в стороне,
Могилу приготовить мне?»
— «Ого! — могильщик улыбнулся. —
Ты шутишь иль в уме рехнулся?
Умрёшь — зароют, не грусти…
Грешно болтать-то без пути…»
— «Зароют, друг мой, я не спорю.
Ведь дочь-то, дочь моя больна!
Куда просить пойдёт она?
Кого?. Уж пособи ты горю!
Платить-то нечем… я бы рад,
Я заплатил бы… вырой, брат!..»
— «Земля-то, видишь ты, застыла…
Рубить-то будет нелегко».
— «Ты так… не очень глубоко,
Не очень… всё-таки могила!
Просить и совестно — нужда!»
— «Пожалуй, вырыть не беда».

3

И слёг портной. Лицо пылает,
В бреду он громко говорит,
Что Божий гнев ему грозит,
Что грешником он умирает,
Что он повеситься хотел
И только Катю пожалел.
Дочь плачет: «Полно, ради Бога!
У нас тепло, обита дверь,
И чай налит: он есть теперь,
И есть дрова, и хлеба много, —
Всё дали люди… Встань, родной!»
И вот встаёт, встаёт портной.
«Ты понимаешь? Жизнь смеётся,
Смеётся… Кто тут зарыдал?
Не кашляй! Тише! Кровь польётся…»
И навзничь мёртвым он упал.

Декабрь 1860

Светит месяц в окна…
Петухи пропели;
Погасил я свечку
И лежу в постели.
Спать бы — да не спится.
Весь я как разбитый;
Голову и сердце
Мучит день прожитый.
Пусть бы мне на долю
Выпал труд тяжёлый, —
Да хоть сон покойный,
Да хоть час весёлый!
Что ж ты, жизнь-веселье,
Пропадаешь даром,
Улетаешь прахом,
Исчезаешь паром?
Есть же ведь у птички,
Что поёт в лазури,
Воля да раздолье
И приют от бури.
Запоёт зарёю —
Кто-нибудь услышит;
Веселее смотрит,
Легче грудью дышит.
Ты же, как ни бейся.
Всё не в честь, не в радость:
И другим не нужен,
И себе-то в тягость.

1857

Теперь мы вышли на дорогу,
Дорога — просто благодать!
Уж не сказать ли: слава Богу;
Труд совершён. Чего желать?
Душе простор, уму свобода…
Да, ум наш многое постиг:
О благе бедного народа
Мы написали груду книг.
Все эти дымные избёнки,
Где в полумраке, в тесноте,
Полунагие ребятёнки
Растут в грязи и нищете,
Где по ночам горит лучина
И, раб нужды, при огоньке,
Седой как лунь старик-кручина
Плетёт лаптишки в уголке,
Где жница-мать в широком поле,
На ветре, в нестерпимый зной,
Забыв усталость поневоле,
Малютку кормит под копной.
Её уста спеклися кровью,
Работой грудь надорвана…
Но, Боже мой! с какой любовью
Малютку пестует она!
Всё это ныне мы узнали,
И наконец, — о мудрый век! —
Как дважды два, мы доказали,
Что и мужик наш — человек.
Всё суета!.. махнём рукою…
Нас чернь не слушает, молчит.
Упрямо ходит за сохою
И недоверчиво глядит.
Покамест ум наш созидает
Дворцы да башни в облаках,
Горячий пот она роняет
На нивах, гумнах и дворах,
В глухой степи, в лесной трущобе,
Средь улиц, сёл и городов
И, утомясь, в дощатом гробе
Опочивает от трудов.
Чем это кончится?. Едва ли,
Ничтожной жизни горький плод,
Не ждут нас новые печали
Наместо прожитых невзгод.

Около сентября 1860

Ноет сердце моё от забот и кручин…
Уж и где ж вы, друзья? Отзовись хоть один!
Не на пир вас прошу: до пиров ли пришло!
Дорогое душе отжилось, отцвело,
Только горе живёт, только горе растёт, —
Уж когда ж тебя, горе, погибель возьмёт?.
Безответны друзья… Только ветер шумит,
В поле ветер шумит, гром над лесом гремит,
Вспыхнет туча огнём, виден путь мой впотьмах,
Путь лежит — извился чёрным змеем в полях…
Подожди — как зимой соловей запоёт,
Вот тогда-то на горе погибель придёт…

1858

Живая речь, живые звуки, —
Зачем вам чужды плоть и кровь?
Я в вас облёк бы сердца муки,
Мою печаль, мою любовь.
В груди огонь, в душе смятенье
И подавленной страсти стон,
А ваше мерное теченье
Наводит скуку или сон…
Так, недоступно и незримо,
В нас зреет чувство иногда,
И остаётся навсегда
Загадкою неразрешимой,
Как мученик, проживший век,
Нам с детства близкий человек.

1859

Вот и осень пришла. Убран хлеб золотой,
Всё гумно у соседа завалено…
У меня только смотрит оно сиротой, —
Ничего-то на нём не поставлено!
А уж я ль свою силу для пашни жалел,
Был ленив за любимой работою,
Иль как надо удобрить её не умел,
Или начал посев не с охотою?
А уж я ли кормилице — тёплой весне —
Не был рад и обычая старого
Не держался — для гостьи с людьми наравне
Не затеплил свечу воску ярого!..
День и ночь всё я думал: авось, мол, дождусь!
Стану осенью рожь обмолачивать, —
Всё, глядишь, на одежду детишкам собьюсь
И оброк буду в пору уплачивать.
Не дозрела моя колосистая рожь,
Крупным градом до корня побитая!..
Уж когда же ты, радость, на двор мой войдёшь?
Ох, беда ты моя непокрытая!
Посидят, верно, детки без хлеба зимой,
Без одежды натерпятся холоду…
Привыкайте, родимые, к доле худой!
Закаляйтесь в кручинушке смолоду!
Всем не стать пировать… К горьким горе идёт,
С ними всюду как друг уживается,
С ними сеет и жнёт, с ними песни поёт,
Когда грудь по частям разрывается!..

16 декабря 1854

Наскучив роскошью блистательных забав,
Забыв высокие стремленья
И пресыщение до времени узнав,
Стареет наше поколедье.
Стал недоверчивей угрюмый человек;
Святого чуждый назначенья,
Оканчивает он однообразный век
В глубокой мгле предубежденья.
Ему не принесло прекрасного плода
Порока и добра познанье,
И на челе его осталось навсегда
Бессильной гордости сознанье;
Свое ничтожество не хочет он понять
И юных сил не развивает,
Забытой старине стыдится подражать
И нового не создавает.
Слабея медленно под бременем борьбы
С действительности") суровой,
Он смутно прожил всю слепую нить судьбы,
Влачит сомнения оковы,
И в жалких хлопотах, в заботах мелочных,
В тревоге жизни ежедневной
Он тратит попусту избыток чувств святых,
Минуты мысли вдохновенной.
Не зная, где найти страданию исход
Или вопросам объясненье,
Печальных перемен он равнодушно ждет,
Не требуя успокоенья;
Во всех явлениях всегда одно и то ж
Предузнавает он, унылый,
И сон хладеющей души его похож
На мир безжизненной могилы.

Декабрь 1853

И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Под окошками ходит с сумою,
Христа ради на помощь зовет.

Надевает ли сумку неволя,
Неохота ли взяться за труд,—
Тяжела и горька твоя доля,
Бесприютный, оборванный люд!

Не откажут тебе в подаянье,
Не умрешь ты без крова зимой,—
Жаль разумное божье созданье,
Человека в грязи и с сумой!

Но беднее и хуже есть нищий:
Не пойдет он просить под окном,
Целый век, из одежды да пищи,
Он работает ночью и днем,

Спит в лачужке, на грязной соломе,
Богатырь в безысходной беде,
Крепче камня в несносной истоме,
Крепче меди в кровавой нужде.

Посмерть зерна он в землю бросает,
Посмерть жнет, а нужда продает;
О нем облако слезы роняет,
Про тоску его буря поет.

1857

Чужих страданий жалкий зритель,
Я жизнь растратил без плода,
И вот проснулась совесть-мститель
И жжёт лицо огнём стыда.
Чужой бедой я волновался,
От слёз чужих я не спал ночь, —
И всё молчал, и всё боялся,
И никому не мог помочь.
Убит нуждой, убит трудами,
Мой брат и чах и погибал,
Я закрывал лицо руками
И плакал, плакал — и молчал.
Я слышал злу рукоплесканья
И всё терпел, едва дыша;
Под пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Мой дух сроднился с духом века,
Тропой пробитою я шёл:
Святую личность человека
До пошлой мелочи низвёл.
Ты ль это — жизнь к добру с любовью,
Плод мысли, горя и борьбы?
Увы, отмечена ты кровью,
Насмешка страшная судьбы!..

1858