Стихи Николая Платоновича Огарева

И если б мне пришлось прожить еще года
До сгорблой старости, венчанной сединою,
С восторгом юноши я вспомню и тогда
Те дни, где разом все явилось предо мною,
О чем мне грезилось в безмолвии труда,
В бесцветной тишине унылого изгнанья,
К чему душа рвалась в годину испытанья:
И степь широкая, и горные хребты —
Величья вольного громадные размеры,
И дружбы молодой надежды и мечты,
Союз незыблемый во имя тайной веры;
И лица тихие, спокойные черты
Изгнанников иных, тех первенцев свободы,
Создавших нашу мысль в младенческие годы.
С благоговением взирали мы на них, я
Пришельцев с каторги, несокрушимых духом,
Их серую шинель — одежду рядовых…
С благоговением внимали жадным слухом
Рассказам про Сибирь, про узников святых
И преданность их жен, про светлые мгновенья
Под скорбный звук цепей, под гнетом заточенья.
И тот из них, кого я глубоко любил,
Тот — муж по твердости и нежный, как ребенок,
Чей взор был милосерд и полон кротких сил,
Чей стих мне был, как песнь серебряная,
В свои объятия меня он заключил,
И память мне хранит сердечное лобзанье,
Как брата старшего святое завещанье.

1860-1861

О! Не великий князь (когда-то либерал),
От ссыльных сверстников далеко ты удрал
В жандармскую любовь — к престолу, не к народу,
Продажностью писак втесняемую в моду, —
Твой неуклюжий стих теперь, когда попал
В потаповский, то бишь в катковский сей журнал,
Совсем не бабочка, сидящая на розе,
А муха старая, почившая в навозе.

Мой русский стих, живое слово
Святыни сердца моего,
Как звуки языка родного,
Не тронет сердца твоего.
На буквы чуждые взирая
С улыбкой ясною,- умей,
Их странных форм не понимая,
Понять в них мысль любви моей.
Их звук пройдет в тиши глубокой,
Но я пишу их потому,
Что этот голос одинокой —
Он нужен чувству моему.
И я так рад уединенью:
Мне нужно самому себе
Сказать в словах, подобных пенью,
Как благодарен я тебе —
За мягкость ласки бесконечной;
За то, что с тихой простотой
Почтила ты слезой сердечной,
Твоей сочувственной слезой —
Мое страданье о народе,
Мою любовь к моей стране
И к человеческой свободе…
За все доверие ко мне,
За дружелюбные названья,
За чувство светлой тишины,
За сердце, полное вниманья
И тайной, кроткой глубины.
За то, что нет сокрытых терний
В любви доверчивой твоей,
За то, что мир зари вечерней
Блестит над жизнию моей.

1862-1864

Из края бедных, битых и забитых
Я переехал в край иной —
Голодных, рубищем едва покрытых
На стуже осени сырой.
И то, что помню я, и то, что вижу ныне,
Не веет отдыхом недремлющей кручине.
Я помню смрад курной избы,
Нечистой, крошечной и темной,
И жили там мои рабы.
Стоял мужик пугливо-томный,
Возилась баба у печи
И ставила пустые щи,
Ребенок в масляной шубенке,
Крича, жевал ломоть сухой,
Спала свинья близ коровенки,
Окружена своей семьей.
Стуча в окно порой обычной,
На барщину десятский звал,
Спине послушной и привычной —
Без нужды розгой угрожал.
Я помню, как квартальный надзиратель,
Порядка русского блюститель и создатель,
Допрашивал о чем-то бедняка,
И кровь лилась под силой кулака,
И человек, весь в жалком беспорядке,
Испуганный, дрожал, как в лихорадке.
Я годы, годы не забыл,
Как этот вид противен был…
И после мы — друзей в беседе пылкой —
О родине скорбели за бутылкой.
И вижу я: у двери кабака,
Единого приюта бедняка,
Пред мужем пьяным совершенно
Полуодетая жена
В слезах, бледна, изнурена,
Стоит коленопреклоненна
И молит, чтобы шел домой,
Чтоб ради всей щедроты неба
Сберег бы грош последний свой,
Голодным детям дал бы хлеба.
А мимо их спешит народ,
Трещат без умолку коляски,
И чувствуешь — водоворот,
Кружение бесовской пляски…
О ты, который упрекал
Мой стих за мрачность настроенья,
За байронизм, и порицал
Меня с серьезной точки зренья,
Поди сюда, серьезный человек,
Отнюдь не верующий в бедство
И уважающий наш век!
Взгляни на лик, состарившийся с детства,
На хаос жизни пристально взгляни,
И лгать не смей, а прокляни
Весь этот род болезненный и злобный
И к лучшему нисколько не способный.

1856

_Мое надгробное

Несмотря на все пороки,
Несмотря на все грехи,
Был я добрым человеком
И писал свои стихи.

И писал их в духе бунта —
Из стремленья люд менять,
Находя в стихах отраду,
В бунте видя благодать.

Никогда переворота
Не нашел среди людей,
Умираю утомленный
Злом общественных скорбей.

1874-1876

Выпьем, что ли, Ваня,
С холода да с горя;
Говорят, что пьяным
По колено море.
У Антона дочь-то -
Девка молодая:
Очи голубые,
Славная такая!
Да богат он, Ваня!
Наотрез откажет,
Ведь сгоришь с стыда, брат,
Как на дверь укажет.
Что я ей за пара? -
Скверная избушка!..
А оброк-то, Ваня?
А кормить старушку?
Выпьем, что ли, с горя!
Эх, брат! да едва ли
Бедному за чаркой
Позабыть печали!

Италия! земного мира цвет,
Страна надежд великих и преданий,
Твоих морей плескание и свет
И синий трепет горных очертаний

Живут в тиши моих воспоминаний,
Подобно снам роскошных юных лет!
Италия! я шлю тебе привет
В великий день народных ликований!

Но в этот день поэта «вечной муки»
Готовь умы к концу твоих невзгод,
Чтоб вольности услышал твой народ

Заветные, торжественные звуки,
И пусть славян многоветвистый род
Свободные тебе протянет руки.

За днями идут дни, идет за годом год —
С вопросом на устах, в сомнении печальном
Слежу я робко их однообразный ход.
И будто где-то я затерян в море дальнем —
Все тот же гул, все тот же плеск валов
Без смысла, без конца, не видно берегов;
Иль будто грежу я во сне без пробужденья,
И длинный ряд бесов мятется предо мной:
Фигуры дикие, тяжелого томленья
И злобы полные, враждуя меж собой,
В безвыходной и бесконечной схватке
Волнуются, кричат и гибнут в беспорядке.
И так за годом год идет, за веком век,
И дышит произвол, и гибнет человек.

Давно ли, жизнию полна,
Ты так шумела, зеленея,
А ныне стала так грустна,
Лип голых длинная аллея?
В замену листьев пал мороз
На ветви белыми иглами;
Глядят из-под седых волос
Печально липы стариками.
В ночи, как призраки, оне
Качают белой головою,
И будто кланяются мне
С какой-то дружбой и тоскою.
И самому мне тяжело!
И я стареть уж начинаю!
Я прожил весну и тепло,
И сердце на зиму склоняю!
Но что грустить? Весна придёт -
Вновь зиму сплачем мы, аллея!
Вновь радость в сердце оживёт,
Вновь зашумишь ты, зеленея.

Ты сетуешь, что после долгих лет
Ты встретился с своим старинным другом
И общего меж вами вовсе нет…
Не мучь себя ребяческим недугом!
Люби прошедшее! Его очарований
Не осуждай! Под старость грустных дней
Придется жить на дне души своей
Весенней свежестью воспоминаний.

(Первая половина 1850-х)

Прими, товарищ добрый мой,
Души мечтающей признанья,
С тобой связал я жребий свой,
Мои — и радость и страданья.
Друг! все мое найдешь здесь ты,
И к миру лучшему стремленья,
О небе сладкие мечты
И на земле — разуверенья.

1833?

Огонь, огонь в душе горит
И грудь и давит и теснит,
И новый мир, мечта созданья,
Я б тем огнём одушевил,
Преград где б не было желаньям
И дух свободно бы парил —
Все будет ясно предо мною,
Сорву завесу с бытия,
И все с душевной полнотою,
Все обойму вокруг себя.
Мне не предел одно земное
Душе — от призрака пустой,
В ней чувство более святое,
Чем прах ничтожный и немой.
Кто скажет мне: конец стремленью?
Где тот, кто б дерзкою рукой
Границу начертал мышленью
Непреступимою чертой?
Черту отринув роковую,
Я смело сброшу цепь земную.
Согретый пламенной мечтой,
Я с обновленною душой
Помчусь — другого мира житель —
Предвечной мысли в светлую обитель!

Сон был нарушен. Здесь и там
Молва бродила по устам,
Вспыхала мысль, шепталась речь —
Грядущих подвигов предтечь;
Но, робко зыблясь, подлый страх
Привычно жил еще в сердцах,
И надо было жертвы вновь —
Разжечь их немощную кровь.
Так, цепенея, ратный строй
Стоит и не вступает в бой;
Но вражий выстрел просвистал —
В рядах один из наших пал!..
И гнева трепет боевой
Объемлет вдохновенный строй.
Вперед, вперед! разрушен страх —
И гордый враг падет во прах.

Ты эта жертва. За тобой
Сомкнется грозно юный строй.
Не побоится палачей,
Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей,
Твой подвиг даром не пропал —
Он чары страха разорвал;
Иди ж на каторгу бодрей,
Ты дело сделал — не жалей!

Царь не посмел тебя казнить…
Ведь ты из фрачных… Может быть,
В среде господ себе отпор
Нашел бы смертный приговор…
Вот если бы тебя нашли
В поддевке, в трудовой пыли —
Тебя велел бы он схватить
И, как собаку, пристрелить.
Он слово «казнь» — не произнес,
Но до пощады не дорос.
Мозг узок, и душа мелка —
Мысль милосердья далека.
Но ты пройдешь чрез те места,
Где без могилы и креста
Недавно брошен свежий труп
Бойца, носившего тулуп.
Наш старший брат из мужиков,
Он первый встал против врагов,
И волей царскою был он
За волю русскую казнен.
Ты тихо голову склони
И имя брата помяни.

Закован в железы с тяжелою цепью,
Идешь ты, изгнанник, в холодную даль,
Идешь бесконечною снежною степью,
Идешь в рудокопы на труд и печаль.
Иди без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья,

И верь неослабно, мой мученик ссыльный,
Иной рудокоп не исчез, не потух —
Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный
Народной свободы таинственный дух.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он роется мыслью, работает словом,
Он юношей будит в безмолвье ночей,
Пророчит о племени сильном и новом,
Хоронит безжалостно ветхих людей.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он создал тебя и в плену не покинет,
Он стражу разгонит и цепь раскует,
Он камень от входа темницы отдвинет,
На праздник народный тебя призовет.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

1862

За совершенство исполненья
Глубоко-звучного творенья,
Вам в похвалу я мог едва
Сказать обычных слова два;
Но если б вы подозревали
Как эти звуки взволновали
Всю память сердца моего,
То вы… Ну! что ж бы?… Ничего!…
Пришельцы оба издалече
Что? нам в минутной нашей встрече?…
Так двух прохожих, на мгновенье
Сходясь при проблеске луны,
Две тени тихо вдоль стены
Расходятся в два направленья,
И в тьме окружной навсегда
Вдруг исчезают без следа.

Волна течёт, волна шумит,
И лодка при луне,
Махая вёслами, бежит
И плещет по волне.
И в каждой брызге от весла
Мерцает свет луны,
И по реке, где лодка шла,
Ещё следы видны.

Кругом всё тихо, берег спит...
Но кто же в лодке той
В плаще задумчиво стоит
С открытой головой?
Развиты кудри, бледен вид
Печального лица,
Весь сам в себе — и не глядит
На старого гребца.

Он всё глядит туда, туда,
На дальний небосклон,
И если падает звезда, -
Тогда в раздумье он.
Качает грустно головой,
Вздыхает тяжело,
Как будто бы ему с собой
Сравненье в мысль пришло.

Ах! видно, много он страдал,
И много он любил,
И много горя в жизни знал
И счастья схоронил...
Волна течёт, волна шумит,
И лодка при луне,
Махая вёслами, бежит
И плещет по волне.

Вы были девочкой, а я
Уж юношей, так мы расстались;
С тех пор и молодость моя
И ваше детство миновались.
И вот опять я встретил вас…
Ну, что ж вы делали? как жили?
Не скроете — из ваших глаз
Я узнаю, что вы любили,
Что с сердцем страсть была дружна
И познакомилось страданье,
И жизнь, быть может, лишена
Давно для вас очарованья…
Не правда ль, страшно схоронить
Любовь, которой сердце жило,
И пошло, холодно забыть
И страсть, и грусть, и все, что мило?
Ещё страшней сказать себе,
Что все проходит непременно,
Что в человеческой судьбе
Так надо, так обыкновенно…
Но вы, признайтесь, — вам ведь жаль
Души прошедшую печаль?

Благодарю тебя, о провиденье,
Благодарю, благодарю тебя,
Ты мне дало чудесное мгновенье,
Я дожил до чудеснейшего дня.
Как я желал его! В душе глубоко
Я, как мечту, как сон, его ласкал —
Сбылась мечта, и этот миг высокой
Я не во сне, я наяву узнал.
Любовь и дружба! вы теперь со мною,
Теперь вы вместе, вместе у меня —
О боже мой, я радостной слезою
Благодарю, благодарю тебя.
Благодарю! О, с самого рожденья
Ты два зерна мне в душу посадил,
И вот я два прекрасные растенья
Из них, мой боже, свято возрастил.
Одно — то дуб с зелеными листами,
Высокий, твердый, гордою главой
Он съединился дивно с небесами
И тень отрадно бросил над землей.
Другое — то роскошное явленье,
То южных стран душистое дитя,
Магнолия — венец всего творенья…
О боже мой, благодарю тебя.
Любовь и дружба!- вы теперь со мною.
Друзья! так обнимите же меня.
Вот вам слеза,- пусть этою слезою
Вам скажется, что ощущаю я…

17 марта 1839

Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,-
Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!

Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!

И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный…
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
Свобода! Свобода!

И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!

И все-то мне грезится — снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Мое неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!

Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода,-
Сейчас полечу на защиту народа,
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!

А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный — в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого,
Товарищ! шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!

1858

Ночь темна. Лови минуты!
Но стена тюрьмы крепка,
У ворот ее замкнуты
Два железные замка.
Чуть дрожит вдоль коридора
Огонек сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?»-
«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!
Край родной повидеть нужно
Да жену поцеловать,
И пойду под шелест дружный
В лес зеленый умирать!..»-

«Рад помочь! Куда ни шло бы!
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюся батожья!
Поседел под шум военный…
А сквозь полк как проведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»

Шепот смолк… Все тихо снова…
Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
То ль на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить…
Ни ножа! ни пистолета!..
И конца нет сколько жить!

24 февраля — 20 марта 1850

Уж тело в церкви. Я взошёл
Рассеянно. Толпа народа!
Покойник зрителей навёл,
Как падаль воронов. — У входа
Дерутся нищие; тайком
Попы о деньгах в жадном споре.
Один вопрос у всех кругом:
«Кто это умер?» — В каждом взоре
Смешное любопытство. — Я
Досадовал; мне гадко стало,
И злоба тайная меня
В душе взбешённой волновала…
О! люди, люди!.. Мне на ум
Пришли покойного пороки,
И про себя, средь тяжких дум,
Я вымышлял ему упрёки.
Взглянул на гроб его потом…
Мне стало грустно… Тощий, бледный,
Лежал покойник тихо в нём
С улыбкой горькой. Бедный, бедный!
Мне стало жаль его, и я
Ему сказал: «Спи, мёртвый, с богом!
Тревожить не хочу тебя
Ни в помыслах, ни в слове строгом»,
И долго, долго на него
Смотрел я с тихим сожаленьем…
Когда ж в могилу гроб его
Мы опустили с грустным пеньем, —
Я бросил горсть земли туда,
«Прощай, — шепнул ему уныло, —
Ступай же с миром». — Но куда?.
Не знаю — глухо за могилой.

С полуночи ветер холодный подул,
И лист пожелтелый на землю свалился
И с ропотом грустно по ней пропорхнул,
От ветки родной далеко укатился.

С родимой сторонки уносит меня
Безвестной судьбы приговор неизменный,
И грустно, что край оставляю тот я,
Где жил и любил я в тиши отдаленной.

Август 1839

Когда сижу я ночью одиноко
И образы святые в тишине
Так из души я вывожу глубоко,
И звонкий стих звучит чудесно мне,—

Я счастлив! мне уж никого не надо.
Весь мир во мне! Создание души
Самой душе есть лучшая отрада,
И так его лелею я в тиши…

И вижу я тогда, как дерзновенно,
Исполнен мыслью, дивный Прометей
Унес с небес богов огонь священный
И в тишине творит своих людей…

14 декабря 1841

О, возвратись, любви прекрасное мгновенье,
О, исцели тоскующую грудь,
Дай тихо, свято, радостно дохнуть
Восторгом чистым неземного упоенья.

Минуты чудные живого наслажденья:
Влюбленных душ безмолвный разговор,
И поцелуй, и неги полный взор,
И мира дольнего прекрасное забвенье.

Я отвыкал от вас — и тьма на ум ложилась,
И сердце сохло в душной пустоте,
И замирала жизнь в бесцельной суете,
И скука надо мной тяжелая носилась.

Теперь опять ко мне, сдружись с моей душою,
Знакомый рай святой любви моей,
Я выплакал тебя бесцветных дней
Несносной, длинною и скучной чередою.

Январь 1839

Еще дуэль! Еще поэт
С свинцом в груди сошел с ристанья.
Уста сомкнулись, песен нет,
Все смолкло… Страшное молчанье!
Тут тщетен дружеский привет…
Все смолкло — грусть, вражда, страданье,
Любовь,— все, чем душа жила…
И где душа? куда ушла?

Но я тревожить в этот миг
Вопроса вечного не стану;
Давно я головой поник,
Давно пробило в сердце рану
Сомненье тяжкое,— и крик
В груди таится… Но обману
Жить не дает холодный ум,
И веры нет, и взор угрюм.

И тайный страх берет меня,
Когда в стране я вижу дальной,
Как очи, полные огня,
Закрылись тихо в миг прощальный,
Как пал он, голову склоня,
И грустно замер стих печальный
С улыбкой скорбной на устах,
И он лежал, бездушный прах.

Бездушней праха перед ним
Глупец ничтожный с пистолетом
Стоял здоров и невредим,
Не содрогаясь пред поэтом,
Укором тайным не томим,
И, может, рад был, что пред светом
Хвалиться станет он подчас,
Что верны так рука и глаз.

А между тем над мертвецом
Сияло небо, и лежала
Степь безглагольная кругом,
И в отдалении дремала
Цепь синих гор — и все в таком
Успокоенье пребывало,
Как будто б миру жизнь его
Не составляла ничего.

А жизнь его была пышна,
Была роскошных впечатлений,
Огня душевного полна,
Полна покоя и волнений;
Все, все изведала она,
Значенье всех ее мгновений
Он слухом трепетным внимал
И в звонкий стих переливал.

Но, века своего герой,
Вокруг себя печальным взором
Смотрел он часто — и порой
Себя и век клеймил укором,
И желчный стих, дыша враждой,
Звучал нещадным приговором…
Любил ли он, или желал,
Иль ненавидел — он страдал,

Сюда, судьба! ко мне на суд!
Зачем всю жизнь одно мученье
Поэты тягостно несут?
Ко мне на суд — о провиденье!
Века в страданиях идут,
Или без всякого значенья
И провиденье и судьба —
Пустые звуки и слова?

А как бы он широко мог
Блаженствовать! В душе поэта
Был счастья светлого залог:
И жар сердечного привета,
И поэтический восторг,
И рай видений, полных света,
Любовью полный взгляд на мир,
Раздолье жизни, вечный пир…

Мой бедный брат! дай руку мне,
Оледенелую дай руку
И спи в могильной тишине.
Ни мой привет, ни сердца муку
Ты не услышишь в вечном сне,
И слов моих печальных звуку
Не разбудить тебя вовек…
Ты глух стал, мертвый человек!

Развеется среди степей
Мой плач надгробный над тобою,
И высохнет слеза очей
На камне хладном… И порою,
Когда сойду я в мир теней,
Раздастся плач и надо мною,
И будет он безвестен мне…
Спи, мой товарищ, в тишине!

1841, сентябрь?

Опять знакомый дом, опять знакомый сад
И счастья детские воспоминанья!
Я отвыкал от них… и снова грустно рад
Подслушивать неясный звук преданья!
Люблю ли я людей, которых больше нет,
Чья жизнь истлела здесь, в тиши досужной?
Но в памяти моей давно остыл их след,
Как след любви случайной и ненужной!
А все же, здесь меня преследует тоска,-
Припадок безыменного недуга,
Все будто предо мной могильная доска
Какого-то отвергнутого друга…

В святой тиши воспоминаний
Храню я бережно года
Горячих первых упований,
Начальной жажды дел и знаний,
Попыток первого труда.
Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов —
Могучих деятелей племя
И сеяло благое семя
На почву юную умов.

Везде шепталися. Тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети, с робостью во взгляде,
Звучащий стих свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.
Вот пять повешенных людей…
В нас молча сердце содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась,
И путь означен жизни всей.

Рылеев мне был первым светом…
Отец! по духу мне родной —
Твое названье в мире этом
Мне стало доблестным заветом
И путеводною звездой.
Мы стих твой вырвем из забвенья,
И в первый русский вольный день,
В виду младого поколенья,
Восстановим для поклоненья
Твою страдальческую тень.

Взойдет гроза на небосклоне,
И волны на берег с утра
Нахлынут с бешенством погони,
И слягут бронзовые кони
И Николая и Петра.
Но образ смерти благородный
Не смоет грозная вода,
И будет подвиг твой свободный
Святыней в памяти народной
На все грядущие года.

Береза в моем стародавнем саду
Зеленые ветви склоняла к пруду.
Свежо с переливчатой зыби пруда
На старые корни плескала вода.
Под веянье листьев, под говор волны
Когда-то мне грезились детские сны.
С тех пор протянулося множество лет
В волнении праздном и счастья и бед,
И сад мой заглох, и береза давно
Сломилась, свалилась на мокрое дно.
И сам я дряхлею в чужой стороне,
На отдых холодный пора, знать, и мне,
А все не забыл я про детские сны
Под веянье листьев, под говор волны.

Май 1863 (?)

Друг! весело летать мечтою
Высоко в небе голубом
Над освещённою землёю
Луны таинственным лучом.
С какою бедною душою,
С каким уныньем на челе
Стоишь безродным сиротою
На нашей низменной земле.
Здесь всё так скучно, скучны люди,
Их встрече будто бы не рад;
Страшись прижать их к пылкой груди, —
Отскочишь с ужасом назад.
Но только тихое сиянье
Луна по небу разольёт,
И сна тяжёлое дыханье
Людей безмолвьем окуёт:
Гуляй по небу голубому
И вольной птичкою скорей
Несись к пределу неземному.
Ты волен стал в мечте своей;
Тебя холодным изреченьем
Не потревожит злой язык;
Ты оградился вдохновеньем,
Свою ты душу им проник.
О! дай по воле поноситься
В надземных ясных сторонах:
Там свет знакомый мне светится,
Мне всё родное в небесах;
Прощусь с землёй хоть на мгновенье,
С туманом скучным и седым,
И из-за туч, как из боренья
Между небесным и земным,
Я полечу в пределы света,
И там гармония миров
Обворожит весь ум поэта.
Там проблеснёт любимых снов
Давно желанная разгадка.
В восторга полный, светлый час
Перестаёт нам быть загадкой —
Что было тайного для нас.

Бывают дни, когда душа пуста:
Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста,
Равно печаль и радость постылы,
И в теле лень, и двигаться нет силы.
Напрасно ищешь, чем бы ум занять,—
Противно видеть, слышать, понимать,
И только бесконечно давит скуска,
И кажется, что жить — такая мука!
Куда бежать? чем облегчить бы грудь?
Вот ночи ждешь — в постель! скорей занусть!
И хорошо, что стало все беззвучно…
А сон нейдет, а тьма томит докучно!

Начало 1840-х

Под дальним небосклоном
Чернеет город мой,
Туманный образ словно,
Покрыт вечерней мглой,
Сырой вздувает ветер
Седую пену вод,
Рыбак однообразно
В ладье моей гребет.
Еще раз вспыхнул запад
И грустно озарил
То место, где оставил
Я все, что я любил.

1840