Стихи Софии Парнок

Круглое небо. Простор унылый,
И зарево — не от заката.
Речка кровавым студнем застыла,
И месяц над ней щербатый.

Пусто очень и страшно очень,
А ветер свищет вдогонку.
Вся земля вокруг разворочена,
Выворочена воронками.

Бродит в смрадном, слащавом запахе
Смерть над полями голыми,
А впереди — на востоке, на западе —
Полымя!

Кто-то кричит. И в голосе воющем
Свой узнаю в смятеньи, —
И подымаются над побоищем
Шатким туманом тени.

12-18 сентября 1927

Нет мне пути обратно!
Накрик кричу от тоски!
Бегаю по квадратам
Шахматной доски.

Через один ступаю:
Прочие — не мои.
О, моя радость скупая,
Ты и меня раздвои,—

Чтоб мне вполмеры мерить,
Чтобы вполверы верить,
Чтобы вполголоса выть,
Чтобы собой не быть!

27 сентября 1932

Первая лира, поэт, создана первоприхотью бога:
Из колыбели — на луг, и к черепахе — прыжок;
Панцирь прозрачный ее шаловливый срывает младенец,
Гибкие ветви сама ива склоняет к нему;
Вот изогнулись они над щитом полукружием плавным,
Вот уже струны Гермес сладостные натянул;
С первою лирой в руках он тайком пробирается к гроту,
Прячет игрушку, а сам, новой рассеян игрой,
Вихреподобный полет устремляет к Пиерии дальней,
Где в первозданной тени Музы ведут хоровод, —
В сад Пиерийский, куда ты, десятою музою, Сафо,
Через столетья придешь вечные розы срывать.

1922

Словно видишь мир сквозь граненый,
Золотисто-дымный топаз.
Стоит пред тобой позлащенный,
В дивной росписи, иконостас,

И вся-то внутри обитель,
Как ларец золотой, горит,
И выходит из врат святитель,
А на посохе птичка сидит.

11 февраля 1927

Выпросить бы у смерти
Годик, другой.
Только нет, не успеть мне
Надышаться тобой.

И доживу хоть до ста,
Моя напасть,
Не налюбуюсь досыта,
Не нацелуюсь всласть.

Вот и гляжу и таю,
Любовь моя,
Видно, уж ты такая
Ненаглядная!

21 августа 1932

Не внял тоске моей Господь
И холодом не осчастливил,
Из круга пламенного плоть
Изнеможенную не вывел,

И люди пьют мои уста,
А жар последний все не выпит.
Как мед столетний, кровь густа, —
О, плен мой знойный! Мой Египет!..

Но снится мне, с глухого дна
Идет струенье голубое,
И возношусь я, — и одна —
Лицом к липу перед Тобою.

1922

Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..
Наперекор небесным промфинпланам,
Для нас среди зимы вернулся май
И зацвела зеленая поляна,

Где яблоня над нами вся в цвету
Душистые клонила опахала,
И где земля, как ты, благоухала,
И бабочки любились налету…

Мы на год старше, но не все ль равно,—
Старее на год старое вино,
Еще вкусней познаний зрелых яства…
Любовь моя! Седая Ева! Здравствуй!

Ноябрь 1932

«О, Боже мой, кто это? Входит. Сбежали
Улыбки с улыбчивых лиц.
По сердцу прошла бахрома черной шали
И черно-махровых ресниц.

Скажи, отчего мне так страшно и мило,
Что роза в зубах у нее?
Ах, с розою вместе она защемила
Зубами и сердце мое!

И золота столько на ней, как на ризе.
Бровь выгнута, как ятаган...»
— Ты разве не слышал о Бари Кральизе,
Великой царице цыган?

1926

Не копьем смертельным, — нетленной розой
Я вооруженная вышла в битву.
Древле по-иному моя праматерь
Шла на Ахилла.

Тот же он в убийственном ратоборстве, —
Ненавистлив сердцем, а я тоскую:
Ненависти древней до этой жизни
Не донесла я…

Тихо возвращается с поля брани
И клянет воительниц злую долю,
Руки прижимает к груди, — и плачет
Пенфесилея.

1922

Каждый вечер я молю
Бога, чтобы ты мне снилась:
До того я полюбилась,
Что уж больше не люблю.

Каждый день себя вожу
Мимо опустелых комнат,—
Память сонную бужу,
Но она тебя не помнит…

И упрямо, вновь и вновь,
Я твое губами злыми
Тихо повторяю имя,
Чтобы пробудить любовь...

Гибели не призывай: нелюбезна богам безнадежность.
Юноша мой! Встрепенись. Мудрой Венере внемли. —
Друга милее иным несговорчивым девам — подруга.
Женской рукой отопрешь то, что закрыто тебе.

Поясом тесным стяни — гордость мужа — могучие чресла,
Змеиным запястьем завей выпуклость славную мышц.
Долго б Ахилл пребывал между дев Ионийских не узнан,
Если б при виде копья в нем не проснулся герой.

Да не зажжется твой взор при знакомом воинственном кличе, —
Только приметой одной выдать себя не страшись:
Перед суровой твоей не утаивай томного вздоха, —
Не на мужские сердца стрелы ей точит Эрот.

1922

Лишь о чуде взмолиться успела я,
Совершилось,— а мне не верится!..
Голова твоя, как миндальное деревце,
Все в цвету, завитое, белое.

Слишком страшно на сердце и сладостно,
— Разве впрямь воскресают мертвые?
Потемнелое озарилось лицо твое
Нестерпимым сиянием радости.

О, как вечер глубок и таинственен!
Слышу, Господи, слышу, чувствую,—
Отвечаешь мне тишиною стоустою:
«Верь, неверная! Верь,— воистину».

Глаза распахнуты, и стиснут рот.
И хочется мне крикнуть грубо:
О, бестолковая! Наоборот, —
Закрой, закрой глаза, открой мне губы!

Вот так, мучительница… Наконец!..
Не будем торопиться всуе.
Пускай спешит неопытный юнец, —
Люблю я пятилетку в поцелуе!

1932

Туго сложен рот твой маленький,
Взгляд прозрачен твой и тих, —
Знаю, у девичьей спаленки
Не бродил еще жених.

Век за веком тропкой стоптанной
Шли любовников стада,
Век за веком перешептано
Было сладостное «да».

Будет час и твой, — над участью
Станет вдруг чудить любовь,
И предчувствие тягучестью
Сладкою вольется в кровь.

Вот он — милый! Ты указана
— Он твердит — ему судьбой.
Ах, слова любви засказаны,
Как заигран вальс пустой!

Но тебе пустоговоркою
Милого не мнится речь:
Сердцем ты — дитя незоркое,
Лжи тебе не подстеречь.

Ты не спросишь в ночи буйные,
Первой страстью прожжена,
Чьи касанья поцелуйные
Зацеловывать должна…

Туго сложен рот твой маленький,
Взгляд прозрачен твой и тих, —
Знаю, у девичьей спаленки
Не бродил еще жених.

1915

Вал морской отхлынет и прихлынет,
А река уплывает навеки.
Вот за что, только молодость минет,
Мы так любим печальные реки.

Страшный сон навязчиво мне снится:
Я иду. Путь уводит к безлюдью.
Пролетела полночная птица
И забилась под левою грудью.

Пусть меня положат здесь на отмель
Умирать, вспоминая часами
Обо всем, что Господь у нас отнял,
И о том, что мы отняли сами.

Не под женский вопль умирать герою,
И не женский хор отпевал Ахилла, —
Запевали песню над славным сами
Вещие Девять.

Ни одна из них над тобой не плачет,
Даже та, которой всю жизнь служил ты, —
Я за всех одна над тобой склоняюсь
Плачущей Музой.

Ты, обретший здесь роковую Трою!
На земле, твоей обагренной кровью,
Под родимым небом, тебе да будет
Вечная память!

1922

Высокий, высокий, высокий
Затих снизу доверху зал.
Он палочку только приподнял,
И музыке быть приказал, —

И тотчас за струнной решеткой,
На зов чародейный спеша,
Взметнулась, рванулась, забилась
Плененная в скрипке душа.

И голубь, в дупле заточенный,
Прервал свой насильственный сон, —
И влажная жалоба флейты
Влилась в закипающий стон.

И тягостно, всеми стволами,
Орган среброствольный дохнул,
И тесные стены и купол
Раздвинул торжественный гул, —

И мир переполнился тьмою.
В котлах закипела смола,
И не было неба, но все же
Я кверху глаза подняла.

Под куполом окна синели,
И день был так просто певуч,
И рупором прямо к оркестру
Спускался серебряный луч…

Я знаю, я знаю, зачем он,
Кто внемлет в надземной дали
Сквозь эту трубу световую
Тоске окаянной земли!..

1926

Ты уютом меня не приваживай,
Не заманивай в душный плен,
Не замуровывай заживо
Меж четырех стен.

Нет палаты такой, на какую
Променял бы бездомность поэт, —
Оттого-то кукушка кукует,
Что гнезда у нее нет.

17 февраля 1927

Паук заткал мой темный складень,
И всех молитв мертвы слова,
И обезумевшая за день
В подушку никнет голова.

Вот так она придет за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —

А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля,
И крыса прошмыгнет в нору.

Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.

1922

Не небо — купол безвоздушный
Над голой белизной домов,
Как будто кто-то равнодушный
С вещей и лиц совлек покров.

И тьма — как будто тень от света,
И свет — как будто отблеск тьмы.
Да был ли день? И ночь ли это?
Не сон ли чей-то смутный мы?

Гляжу на все прозревшим взором,
И как покой мой странно тих,
Гляжу на рот твой, на котором
Печать лобзаний не моих.

Пусть лживо-нежен, лживо-ровен
Твой взгляд из-под усталых век,—
Ах, разве может быть виновен
Под этим небом человек!

1912-1915

Как встарь, смешение наречий, —
Библейский возвратился век,
И поднял взгляд нечеловечий
На человека человек.

Гонимы роковою ложью,
Друг в друге разъяряют злость,
И, поминая имя Божье,
В Христову плоть вонзают гвоздь.

По нивам и по горным кряжам
Непостижимый свист ядра…
Что скажете и что мы скажем
На взгляд взыскующий Петра?

26 октября 1915

Даль стала дымно-сиреневой.
Облако в небе — как шлем.
Веслами воду не вспенивай:
Воли не надо,— зачем!

Там, у покинутых пристаней,
Клочья не наших ли воль?
Бедная, выплачь и выстони
Первых отчаяний боль.

Шлем — посмотри — вздумал вырасти,
Но, расплываясь, потух.
Мята ль цветет, иль от сырости
Этот щекочущий дух?

Вот притянуло нас к отмели,—
Слышишь, шуршат камыши?.
Много ль у нас люди отняли,
Если не взяли души?

1912-1915

Мягко, лоно, будь постельное,
Глубь глубокая — земля.
Колыханье колыбельное,
Лейся, поле шевеля.

Травы, заведите шепоты,
Вечер, росы расплесни,
Над могилой одиноко ты,
Божий глаз — звезда, блесни.

Утиши шаги беспечные,
Ты, кто мимо шел, спеша.
Вспомни: здесь на веки вечные
Убаюкана душа.

1915

И вот она! Театр безмолвнее
Невольника перед царем.
И палочка взвилась, как молния,
И вновь оркестра грянул гром.

Лучи ль над ней свой блеск умножили,
Иль от нее исходит день?
И отрок рядом с ней — не то же ли,
Что солнцем брошенная тень?

Его непостоянством мучая,
Носок вонзает в пол, и вдруг,
Как циркулем, ногой летучею
Вокруг себя обводит круг.

И, следом за мгновенным роздыхом,
Пока вскипает страсть в смычках,
Она как бы вспененным воздухом
Взлетает на его руках…

Так встарь другая легконогая —
Прабабка «русских Терпсихор» —
Сердца взыскательные трогая,
Поэта зажигала взор.

У щеголей не те же чувства ли,
Но разочарованья нет:
На сцену наведен без устали
Онегина «двойной лорнет».

26 октября 1915

Пахнет по саду розой чайной,
Говорю — никому, так, в закат:
«У меня есть на свете тайный,
Родства не сознавший брат.

Берегов, у которых не был,
Для него все призывней краса,
Любит он под плавучим небом
Крылатые паруса,

И в волну и по зыбям мертвым
Вдаль идущие издалека...»
Владислав Ходасевич! Вот вам
На счастье моя рука.

1916

Моя любовь! Мой демон шалый!
Ты так костлява, что, пожалуй,
Позавтракав тобой в обед,
Сломал бы зубы людоед.

Но я не той породы грубой
(К тому ж я несколько беззуба),
А потому, не теребя,
Губами буду есть тебя!

Март 1932

Окиньте беглым, мимолетным взглядом
Мою ладонь:
Здесь две судьбы, одна с другою рядом,
Двойной огонь.

Двух жизней линии проходят остро,
Здесь «да» и «нет»,—
Вот мой ответ, прелестный Калиостро,
Вот мой ответ.

Блеснут ли мне спасительные дали,
Пойду ль ко дну,—
Одну судьбу мою вы разгадали,
Но лишь одну.

1915

Не всегда под ветром пылает ярче,
О, мой друг, подчас потухает факел.
Не всегда волна кораблям попутней
Тихого моря.

Ты торопишь негу, нетерпеливей,
Укоряешь деву в ленивой страсти, —
Иль забыл, что многим милее молний
Медленный пламень?

Не того дарит дивной песней лира,
Чья рука безумно цепляет струны, —
Много правил есть (вот одно — запомни!)
В нежной науке:

С плавных плеч сползая лобзаньем длинным,
Не спеши туда, где в дремотной лени
Две голубки белых, два милых чуда
Сладостно дышат.

1922

Из последнего одиночества
прощальной мольбой,- не пророчеством
окликаю вас, отроки-други:
одна лишь для поэта заповедь
на востоке и на западе,
на севере и на юге —
не бить
челом
веку своему,
Но быть
челом века
своего,-
быть человеком.

8 февраля 1927

Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.

Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!