Стихи Каролины Павловой

Ты все, что сердцу мило,
С чем я сжился умом:
Ты мне любовь и сила,-
Спи безмятежным сном!

Ты мне любовь и сила,
И свет в пути моем;
Все, что мне жизнь сулила,-
Спи безмятежным сном.

Все, что мне жизнь сулила
Напрасно с каждым днем;
Весь бред младого пыла,-
Спи безмятежным сном.

Весь бред младого пыла
О счастии земном
Судьба осуществила,-
Спи безмятежным сном.

Судьба осуществила
Все в образе одном,
Одно горит светило,-
Спи безмятежным сном!

Одно горит светило
Мне радостным лучом,
Как буря б ни грозила,-
Спи безмятежным сном!

Как буря б ни грозила,
Хотя б сквозь вихрь и гром
Неслось мое ветрило, —
Спи безмятежным сном!

Октябрь 1851

Воет ветр в степи огромной,
И валится снег.
Там идет дорогой темной
Бедный человек.

В сердце радостная вера
Средь кручины злой,
И нависли тяжко, серо
Тучи над землей.

1850

Ты мечты моей созданью
Ждал счастливого конца…
И, верна души призванью,
Этот труд печальной данью
Я кладу на гроб певца:

В память дум твоих, Евгений,
Полных чистого огня,
В память светлых вдохновений,
В память радостных мгновений,
В память горестного дня.

Для маскарада уж одета,
Замок алмазного браслета
Смыкая на руке, вошла
Графиня в двери кабинета;
И в этот вечер как была,
В наряде вишневого цвета,
Она прекрасна и бела!
Каким сияньем талисмана
В ее венце блестел опал!
Как пышно вкруг младого стана
Тяжелый бархат упадал!

Бьет девять. Взор склонивши томный,
Она сидит и ждет подруг;
Сложила на одежде темной
Блестящий мрамор дивных рук.
Как знать, что под густой ресницей
Высказывает яхонт глаз?
В какую даль младою птицей
Теперь мечта ее взвилась?
О чем задумалась так мило?
Каким забылась тайным сном?
Владеет ли ее умом
То, быть чему… иль то, что было?.

Но вот к хозяйке молодой
Три юные подруги, рядом,
Шелковым зашумев нарядом,
Вошли в затейливый покой.
Встает с богатого дивана
Графиня: «Как любезны вы,
Что съехались ко мне так рано!»
И быстро с ног до головы
Их осмотрела: «Как пристало
К Надине яркое жонкиль!
Как белый бархат рядит Олю!» —
И язычкам своим дал волю
Очаровательный кадриль.

А засыпал уж православный
Широкий город между тем;
В его средине Кремль державный
Светлел, как призрак, грозно-нем.
Ночь воцарилась.
Южной ночи
Не знаю я, России дочь;
Но как у нас, в морозной мочи,
Январская волшебна ночь!
Когда, молчанием объяты,
Бело стоят Москвы палаты;
Когда стозвездна синева,
И будто в ледяные латы
Одета дивная Москва!
На эти долгие морозы
Роптала я в моей весне;
Играли молодые грезы,
Просили многого оне…
Теперь с тобою было б больно
Расстаться мне, Москва моя!
Безвестной долей я довольна,
Страшусь иного бытия!
Прошли воображенья чары;
Давно не возмущают сна
Ни андалузские гитары,
Ни грохотанье Ниагары,
Ни глав Альпийских белизна.
Привыкла к скромной я картине,
К уединенному труду,
И взорам вид любимый ныне —
Дитя веселое в саду.
.............
Зачем, качая головою,
Так строго на меня смотря,
Зачем стоишь передо мною,
Призрак Певца-богатыря?
Ужели дум моих обманы
Увлечь дерзнут мой детский стих
В заветный мир твоей Татьяны,
В мир светлых образов твоих,
Где облачал мечту-царицу
Ты в лучезарный дифирамб
И клал ей в гордую десницу,
Как звучный меч, свой мочный ямб?
Увы! где тот в отчизне целой,
Кто б мог, как ты непобедим,
Владеть теперь, в надежде смелой,
Твоим оружьем золотым?
Сраженный смертию нежданной,
Доспех ты чудный взял с собой,
Как в старину булат свой бранный
В свою гробницу брал герой.
И все робеют и поныне,
Поэта вспоминая вид:
Все страшен ты певцов дружине,
Как рати мавров мертвый Сид.
.............

Ночь воцарилась. Уж мерцали
Средь мрака фонари бледней;
Кой-где, как бы по твердой стали,
Звучал летучий скрип саней.
На улицах Первопрестольной
Все было тихо, холодно;
Гулял по ним лишь ветер вольный,
Метель стучалася в окно.

Но, недоступны хладным вьюгам,
Зимы чудесные цветы,
Перед камином тесным кругом
Четыре сели красоты.
В непринужденном разговоре
Уже быстрее их слова
Сливаться стали. Речь сперва
Была о светском, пестром вздоре,
Которым тешится Москва;
Но женская беседа вскоре
Пошла привычной колеей;
И, тотчас вспыхнув, спор живой
Родное принял направленье:
Мужчин и женщин назначенье,
И сердца выбор роковой,
И тяжкое разуверенье. —
Всегда в беседе мы своей
Невольно в речь впадаем ту же:
Молчим почтительно о муже,
Но вообще браним мужей.

«Нет, я не соглашуся с вами;
Признаемся, почти всегда
Во всем мы виноваты сами».
— «Помилуйте, графиня!»
— «Да;
Тех бедствий женщина могла бы
Избегнуть, если бы она
Сама себе была верна;
Но все мы ветрены и слабы.
Глубоко в сердце вложено
Нам чувство счастия и блага;
Но от решительного шага
Когда удержит нас оно?
Нас самолюбье губит вечно:
Кто скажет нам, что, не греша,
Нельзя нас не любить сердечно, —
В том и высокая душа,
Тому вверяемся беспечно.
Притом пугает, с ранних пор,
Нас предрассудка приговор.
Не смеем ждать мы благородно
Того, чье сердце с нашим сходно,
С кем мы сойтись бы на пути
Могли; с кем и сошлись, но поздно,
Когда обоим уже розно
Навек назначено идти.
Не мы ль, скажите, виноваты?»…

1854

Я помню, сердца глас был звонок,
Я помню, свой восторг оно
Всем поверяло как ребенок;
Теперь не то — тому давно.

Туда, где суетно и шумно,
Я не несу мечту свою,
Перед толпой благоразумно
Свои волнения таю.

Не жду на чувства я отзыва, —
Но и теперь перед тобой
Я не могу сдержать порыва,
Я не хочу молчать душой!

Уж не смущаюсь я без нужды,
Уж странны мне младые сны,
Но все-таки не вовсе чужды
И, слава богу, не смешны.

Так пусть их встречу я, как прежде.
Так пусть я нынче волю дам
Своей несбыточной надежде,
Своей мечте, своим стихам;

Пусть думой мирной и приветной
Почтут прошедшее они:
Да не пройдет мой день заветный,
Как прочие простые дни;

Пусть вновь мелькнет хоть тень былого,
Пусть, хоть напрасно, в этот миг
С безмолвных уст сорвется слово,
Пусть вновь душа найдет язык!

Она опять замолкнет вскоре, —
И будет в ней под тихой мглой,
Как лучший перл в бездонном море,
Скрываться клад ее немой.

1841

Случилося, что в край далекий
Перенесенный юга сын
Цветок увидел одинокий,
Цветок отеческих долин.

И странник вдруг припомнил снова,
Забыв холодную страну,
Предела дальнего, родного
Благоуханную весну.

Припомнил, может, миг летучий,
Миг благодетельных отрад,
Когда впивал он тот могучий,
Тот животворный аромат.

Так эти, посланные вами,
Сладкоречивые листы
Живили, будто бы вы сами,
Мои заснувшие мечты.

Последней, мимоходной встречи
Припомнила беседу я:
Все вдохновительные речи
Минут тех, полных бытия!

За мыслей мысль неслась, играя,
Слова, катясь, звучали в лад:
Как лед с реки от солнца мая,
Стекал с души весь светский хлад.

Меня вы назвали поэтом,
Мой стих небрежный полюбя,
И я, согрета вашим светом,
Тогда поверила в себя.

Но тяжела святая лира!
Бессмертным пламенем спален,
Надменный дух с высот эфира
Падет, безумный Фаэтон!

Но вы, кому не изменила
Ни прелесть благодатных снов,
Ни поэтическая сила,
Ни ясность дум, ни стройность слов,—

Храните жар богоугодный!
Да цепь всех жизненных забот
Мечты счастливой и свободной,
Мечты поэта не скует!

В музыке звучного размера
Избыток чувств излейте вновь;
То дар, живительный, как вера,
Неизъяснимый, как любовь.

Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы;
Но в краткий час, где стихнет гром невзгод,
И страсти спят, и споры сердца немы,—
Дохнет душа среди мирских забот,
И вдруг мелькнут далекие эдемы,
И думы власть опять свое берет.

Остановясь горы на половине,
Пришлец порой кругом бросает взгляд:
За ним цветы и майский день в долине,
А перед ним — гранит и зимний хлад.
Как он, вперед гляжу я реже ныне,
И более гляжу уже назад.

Там много есть, чего не встретить снова;
Прелестна там и радость и беда;
Там много есть любимого, святого,
Разбитого судьбою навсегда.
Ужели всё душа забыть готова?
Ужели всё проходит без следа?

Ужель вы мне — безжизненные тени,
Вы, взявшие с меня, в моей весне,
Дань жарких слез и горестных борений,
Погибшие! ужель вы чужды мне
И помнитесь, среди сердечной лени,
Лишь изредка и тёмно, как во сне?

Ты, с коей я простилася, рыдая,
Чей путь избрал безжалостно творец,
Святой любви поборница младая,—
Ты приняла терновый свой венец
И скрыла глушь убийственного края
И подвиг твой, и грустный твой конец.

И там, где ты несла свои страданья,
Где гасла ты в несказанной тоске,—
Уж, может, нет в сердцах воспоминанья,
Нет имени на гробовой доске;
Прошли года — и вижу без вниманья
Твое кольцо я на своей руке.

А как с тобой рассталася тогда я,
Сдавалось мне, что я других сильней,
Что я могу любить, не забывая,
И двадцать лет грустеть, как двадцать дней.
И тень встает передо мной другая
Печальнее, быть может, и твоей!

Безвестная, далекая могила!
И над тобой промчалися лета!
А в снах моих та ж пагубная сила,
В моих борьбах та ж грустная тщета;
И как тебя, дитя, она убила,—
Убьет меня безумная мечта.

В ночной тиши ты кончил жизнь печали;
О смерти той не мне бы забывать!
В ту ночь два-три страдальца окружали
Отжившего изгнанника кровать;
Смолк вздох его, разгаданный едва ли;
А там ждала и родина, и мать.

Ты молод слег под тяжкой дланью рока!
Восторг святой еще в тебе кипел;
В грядущей мгле твой взор искал далеко
Благих путей и долговечных дел;
Созрелых лет жестокого урока
Ты не узнал,— блажен же твой удел!

Блажен!— хоть ты сомкнул в изгнанье вежды!
К мете одной ты шел неколебим;
Так, крест прияв на бранные одежды,
Шли рыцари в святой Ерусалим,
Ударил гром, в прах пала цель надежды,—
Но прежде пал дорогой пилигрим.

Еще другой!— Сердечная тревога,
Как чутко спишь ты!— да, еще другой!—
Чайльд-Гарольд прав: увы! их слишком много,
Хоть их и всех так мало!— но порой
Кто не подвел тяжелого итога
И не поник, бледнея, головой?

Не одного мы погребли поэта!
Судьба у нас их губит в цвете дней;
_Он_первый пал; — весть памятна мне эта!
И раздалась другая вслед за ней:
Удачен вновь был выстрел пистолета.
Но смерть твоя мне в грудь легла больней.

И неужель, любимец вдохновений,
Исчезнувший, как легкий призрак сна,
Тебе, скорбя, своих поминовений
Не принесла родная сторона?
И мнепришлось тебя назвать, Евгений,
И дань стиха я дам тебе одна?

Возьми ж ее ты в этот час заветный,
Возьми ж ее, когда молчат они.
Увы! зачем блестят сквозь мрак бесцветный
Бывалых чувств блудящие огни?
Зачем порыв и немочный, и тщетный?
Кто вызвал вас, мои младые дни?

Что, бледный лик, вперяешь издалёка
И ты в меня свой неподвижный взор?
Спокойна я; шли годы без намека;
К чему ты здесь, ушедший с давних пор?
Оставь меня!— белеет день с востока,
Пусть призраков исчезнет грустный хор.

Белеет день, звезд гасит рой алмазный,
Зовет к труду и требует дела;
Пора свершать свой путь однообразный,
И всё забыть, что жизнь превозмогла,
И отрезветь от хмеля думы праздной,
И след мечты опять стряхнуть с чела.

Июль 1846, Гиреево

Шепот грустный, говор тайный,
Как в груди проснешься ты
От неясной, от случайной,
От несбыточной мечты?.

И унылый, и мятежный,
Душу всю наполнит он,
Будто гул волны прибрежной,
Будто колокола звон.

И душа трепещет страстно,
Буйно рвется из оков,
Но бесплодно, но напрасно:
Нет ей звуков, нет ей слов.

О, хоть миг ей! миг летучий,
Миг единый, миг святой!
Чтоб окрепнуть немогучей,
Чтобы вымолвить немой!

Есть же светлые пророки,
Вдохновенья торжества,
Песен звучные потоки
И державные слова!..

Шепот грустный, говор тайный,
Как в груди проснешься ты
От неясной, от случайной,
От несбыточной мечты!..

1839

Небо блещет бирюзою,
Золотисты облака;
Отчего младой весною
Разлилась в груди тоска?

Оттого ли, что, беспечно
Свежей радостью дыша,
Мир широкий молод вечно,
И стареет лишь душа?

Что все живо, что все цело,—
Зелень, песни и цветы,
И лишь сердце не сумело
Сохранить свои мечты?

Оттого ль, что с новой силой
За весной весна придет
И над каждою могилой
Равнодушно расцветет?

Февраль 1840

Писали под мою диктовку
Вы, на столе облокотись,
Склонив чудесную головку,
Потупив луч блестящих глаз.

Бросала на ваш профиль южный
Свой отблеск тихая мечта,
И песнь души моей недужной
Шептали милые уста.

И данную мне небесами
Я гордо сознавала власть,
И поняла, любуясь вами,
Что я не вправе духом пасть,

Что не жалка судьба поэта,
Чье вдохновение могло
Так дивно тронуть сердце это
И это озарить чело!..

Сентябрь 1858, Петербург

_Все начатое свершится, Многого след пропадет.

В часы раздумья и сомненья,
Когда с души своей порой
Стряхаю умственную лень я,—
На зреющие поколенья
Гляжу я с грустною мечтой.

И трепетно молю я бога
За этих пламенных невежд;
Их осуждение так строго,
В них убеждения так много,
Так много воли и надежд!

И, может, ляжет им на темя
Без пользы времени рука,
И пропадет и это племя,
Как богом брошенное семя
На почву камня и песка.

Есть много тяжких предвещаний,
Холодных много есть умов,
Которых мысль, в наш век сознаний,
Не признает святых алканий,
Упрямых вер и детских снов,

И, подавлен земной наукой,
В них дар божественный исчез;
И взор их, ныне близорукой,
Для них достаточной порукой,
Что гаснут звезды средь небес.

Но мы глядим на звезды неба,
На мира вечного объем,
Но в нас жива святая треба,
И не житейского лишь хлеба
Для жизни мы от бога ждем.

И хоть пора плода благого
Уже настанет не для нас,—
Другим он нужен будет снова,
И провиденье сдержит слово,
Когда б надежда ни сбылась.

И мы, чья нива не созрела,
Которым жатвы не сбирать,
И мы свой жребий встретим смело,
Да будет вера — наше дело,
Страданье — наша благодать.

Август 1846, Гиреево

Младых надежд и убеждений
Как много я пережила!
Как много радостных видений
Развеял ветр, покрыла мгла!
И сила дум, и буйность рвений
В груди моей еще цела.

Ты, с ясным взглядом херувима,
Дочь неба, сердца не тревожь!
Как тень несется радость мимо,
И лжет надежда. Отчего ж
Так эта тень необходима?
И так всесильна эта ложь?

Увы! справляюсь я с собою;
Живу с другими наравне;
Но жизней чудною, иною
Нельзя не бредить мне во сне.
Куда деваться мне с душою!
Куда деваться с сердцем мне!..

Декабрь 1852

Каких-нибудь стихов вы требуете, Ольга!
Увы! стихи теперь на всех наводят сон…
Ведь рифма, знаете, блестящая лишь фольга,
Куплет частехонько однообразный звон!

Но если в грязь лицом моя ударит слава
И стих не сладится сегодня, и в альбом
Не плавно к Вам войдет строфа моя как пава,
То буду, признаюсь, виновна я кругом!

22 января 1851

Средь праздного людского шума
Вдруг, как незримый херувим,
Слетает тихо дева-дума
Порой к возлюбленным своим.

И шепчет, оживляя странно
Всё, что давно прошло сполна.
Сошлась не раз я с ней нежданно,
И вот, знакомая, она

В день чудотворца Николая
Опять является ко мне
И, многое напоминая,
Заводит речь о старине —

Как, пешеходцем недостойным
С трудом свершив вы путь святой,
Меня стихом дарили стройным
И ложкою колесовой.

И ваш подарок берегу я,
И помню ваш веселый стих.
Хвала тем дням! Вдали кочуя,
И вы не забывали их.

Сменилось всё; жилец чужбины,
С тех пор поведали вы нам
Ваш переход чрез Апеннины
К италиянским берегам.

Но той страны, где сердце дома,
Неколебимы в нем права:
И вы, услышав: «Ecce Roma!»,
Вздохнули, может: «Где Москва?»

И снова к ней с любовью детской
Пришли вы после тяжких лет,
Не тот певец уж молодецкой,
Но всё избранник и поэт;

Но всё на светские волненья
Смотря с душевной высоты;
Но веря в силу вдохновенья
И в святость песни и мечты;

Но снов младых не отвергая,
Но в битве духом устоя.
Так пусть и я уже другая,
Но не отступница и я.

Заговоря о днях рассвета
И нынче вспомнив о былом,
Пусть праздник именин поэта
Сердечным встречу я стихом.

Май 1844

Вчера листы изорванного тома
Попались мне, — на них взглянула я;
Забытое шепнуло вдруг знакомо,
И вспомнилась мне вся весна моя.

То были вы, родные небылицы,
Моим мечтам ласкающий ответ;
То были те заветные страницы,
Где детских слез я помню давний след.

И мне блеснул сквозь лет прожитых тени
Ребяческий, великолепный мир;
Блеснули дни высоких убеждений
И первый мой, нездешний мой кумир.

Так, стало быть, и в жизни бестревожной
Должны пройти мы тот же грустный путь,
Бросаем все, увы, как дар ничтожный,
Что мы как клад в свою вложили грудь!

И я свои покинула химеры,
Иду вперед, гляжу в немую даль;
Но жаль мне той неистощимой веры,
Но мне порой младых восторгов жаль!

Кто оживит в душе былые грезы?
Кто снам моим отдаст их прелесть вновь?
Кто воскресит в них лик маркиза Позы?
Кто к призраку мне возвратит любовь?.

Июнь 1843

Когда встречаюсь я случайно
С друзьями прошлых, лучших лет, —
Мне кажется, меж нами тайна
Все то, чего уж больше нет.

Как связывает преступленье
Убийц, свершивших ночью грех,
Нас вяжет прошлое волненье,
Былая грусть и прежний смех.

Да: наши лучшие надежды
Убили мы в себе самих,
Мы разодрали их одежды
И спрятали богатства их.

И грустно нам напоминанье
О том, что утаили мы,
Что без креста и без названья
Лежит в могиле черной тьмы.

И, презря долгую разлуку,
Мы, встретившись, уже спешим
Пожать друг другу молча руку,
Не возвращаясь к дням былым.

1855

Не раз себя я вопрошаю строго,
И в душу я гляжу самой себе;
Желаний в ней уже завяло много,
И многое уступлено судьбе.

И помню я, дивясь, как в жизни все мы,
Про раннюю, обильную весну,
И день за днем на детские эдемы
Туманную спускает пелену.

Но с каждой мглой неведомая сила
Таинственно встает в груди моей,
Как там блестят небесные светила
Яснее всё, чем ночь кругом темней.

Я верую, что юные надежды
Исполнятся, хоть в образце другом,
Что час придет, где мы откроем вежды,
Что все к мете нежданно мы дойдем;

Что ложны в нас бессилье и смущенье,
Что даст свой плод нам каждый падший цвет,
Что всем борьбам в душе есть примиренье,
Что каждому вопросу есть ответ.

_Но грустно думать, что напрасноБыла нам молодость дана.

В наш век томительного знанья,
Корыстных дел
Шли три души на испытанья
В земной предел.
И им рекла господня воля:
«В чужбине той
Иная каждой будет доля
И суд иной.
Огнь вдохновения святого
Даю я вам;
Восторгам вашим будет слово
И власть мечтам.
Младую грудь наполню каждой,
В краю земном
Понятьем правды, чистой жаждой,
Живым лучом.
И если дух падет ленивый
В мирском бою,—
Да не винит ваш ропот лживый
Любовь мою».
И на заветное призванье
Тогда сошли
Три женские души в изгнанье
На путь земли.

Одной из них судило провиденье
Впервые там увидеть дольный мир,
Где, воцарясь, земное просвещенье
Устроило свой Валфазарский пир.
Ей пал удел познать неволи светской
Всю лютую и пагубную власть,
Ей с первых лет велели стих свой детской
К ногам толпы смиренной данью класть;
Свои нести моления и пени
В житейский гул, на площадь людных зал,
Потехою служить холодной лени,
Быть жертвою бессмысленных похвал.
И с пошлостью привычной, безотлучной
Сроднилася и ужилась она,
Заветный дар ей стал гремушкой звучной,
Заглохли в ней святые семена.
О днях благих, о прежней ясной думе
Она теперь не помнит и во сне;
И тратит жизнь в безумном светском шуме,
Своей судьбой довольная вполне.

Другую бросил бог далеко
В американские леса;
Велел ей слушать одиноко
Пустынь святые голоса;
Велел бороться ей с нуждою,
Противодействовать судьбе,
Всё отгадать самой собою,
Всё заключить в самой себе.
В груди, испытанной страданьем,
Хранить восторга фимиам;
Быть верной тщетным упованьям
И неисполненным мечтам.
И с данным ей тяжелым благом
Она пошла, как бог судил,
Бесстрашной волью, твердым шагом,
До истощенья юных сил.
И с высоты, как ангел веры,
Сияет в сумраке ночном
Звезда не нашей полусферы
Над гробовым ее крестом.

Третья — благостию бога
Ей указан мирный путь,
Светлых дум ей было много
Вложено в младую грудь.
Сны в ней гордые яснели,
Пелись песни без числа,
И любовь ей с колыбели
Стражей верною была.
Все даны ей упоенья,
Блага все даны сполна,
Жизни внутренней движенья,
Жизни внешней тишина.
И в душе, созрелой ныне,
Грустный слышится вопрос:
В лучшей века половине
Что ей в мире удалось?
Что смогла восторга сила?
Что сказал души язык?
Что любовь ее свершила,
И порыв чего достиг?—
С прошлостью, погибшей даром,
С грозной тайной впереди,
С бесполезным сердца жаром,
С волей праздною в груди,
С грезой тщетной и упорной,
Может, лучше было ей
Обезуметь в жизни вздорной
Иль угаснуть средь степей…

Ноябрь 1845

О былом, о погибшем, о старом
Мысль немая душе тяжела;
Много в жизни я встретила зла,
Много чувств я истратила даром,
Много жертв невпопад принесла.

Шла я вновь после каждой ошибки,
Забывая жестокий урок,
Безоружно в житейские ошибки:
Веры в слезы, слова и улыбки
Вырвать ум мой из сердца не мог.

И душою, судьбе непокорной,
Средь невзгод, одолевших меня,
Убежденье в успех сохраня,
Как игрок ожидала упорный
День за днем я счастливого дня.

Смело клад я бросала за кладом,-
И стою, проигравшися в пух;
И счастливцы, сидящие рядом,
Смотрят жадным, язвительным взглядом —
Изменяет ли твердый мне дух?

1854

В часы раздумья и сомненья,
Когда с души своей порой
Стряхаю умственную лень я, —
На зреющие поколенья
Гляжу я с грустною мечтой.

И трепетно молю я бога
За этих пламенных невежд;
Их осуждение так строго,
В них убеждения так много,
Так много воли и надежд!

И, может, ляжет им на темя
Без пользы времени рука,
И пропадет и это племя,
Как богом брошенное семя
На почву камня и песка.

Есть много тяжких предвещаний,
Холодных много есть умов,
Которых мысль, в наш век сознаний,
Не признает святых алканий,
Упрямых вер и детских снов,

И, подавлен земной наукой,
В них дар божественный исчез;
И взор их, ныне близорукой,
Для них достаточной порукой,
Что гаснут звезды средь небес.

Но мы глядим на звезды неба,
На мира вечного объем,
Но в нас жива святая треба,
И не житейского лишь хлеба
Для жизни мы от бога ждем.

И хоть пора плода благого
Уже настанет не для нас, —
Другим он нужен будет снова,
И провиденье сдержит слово,
Когда б надежда ни сбылась.

И мы, чья нива не созрела,
Которым жатвы не сбирать,
И мы свой жребий встретим смело,
Да будет вера — наше дело,
Страданье — наша благодать.

Тускнеет в карете, бессильно мерцая,
И гаснет ночник;
Все пасмурней тянется чаща глухая.
Путь темен и дик.

Карета несется, как будто б спешила
В приют я родной;
Полуночный ветр запевает уныло
В пустыне лесной.

Бегут вдоль дороги все ели густые
Туда, к рубежу,
Откуда я еду, туда, где Россия;
Я вслед им гляжу.

Бегут и, качая вершиною темной,
Бормочут оне
О тяжкой разлуке, о жизни бездомной
В чужой стороне.

К чему же мне слушать, как шепчутся ели,
Все мимо скользя?
О чем мне напомнить они б ни сумели —
Вернуться нельзя!

Сентябрь 1861
Пильниц

Они, стараясь, цепь сковали
Длиной во весь объем земли,
Прочнее камня, крепче стали,
И ею братьев обвели.

Порабощенных гордым взором
Они встречали без стыда,
Вопль о спасеньи звали вздором
И говорили: «Никогда!»

Но слышало страдальцев племя,
В глубоком мраке бед и зол,
Другую речь: «Настанет время!»
И это Божий был глагол.

Когда в честь праздника большого
Шла в Риме лютая резня,
И в цирке кровь текла всё снова,
И притихал, на склоне [дня],
С утра не смолкнувший ни часа
И рев зверей, и гул молвы,
И, досыта людского мяса
Наевшися, ложились львы,-
Народу новою забавой
Являлось жалкое лицо:
Невольника в тот цирк кровавый
Бросали, дав ему яйцо.
Он шел; и если, беззащитный,
Пройдя через арену всю,
Он на алтарь сложить гранитный
Мог ношу бренную свою,-
Он был помилован толпою:
Она любила этот фарс.
Он шел; с рыканием порою
Приподнимался лев иль барс.
Как велика была арена!
Как далеко до алтаря!
Росла опасность, длилась сцена,
И тешилась толпа, смотря.
Он проронить не смел и вздоха,
Не смел он шевельнуть рукой;
При лучших шутках скомороха
Не поднимался смех такой.
Везде был хохот без уёма,
Сливались клики черни всей;
Как полный перекатов грома
Стоял широкий Колисей.

И этот грохот злого смеха
С тех пор послышался не раз;
И эта римская потеха
Возобновляется для нас.

В грозящем цирке утомленный
Какой-то раб идет, как встарь,
Идет, залог ему врученный
Сложить надеясь на алтарь.

И мы, как чернь блажная Рима,
В разгульной праздности своей,
Глядим, пройдет ли невредимо
Среди свирепых он зверей?

Над ним острят в толпе несметной,
Исполнен страха взор его:
Боится пасть он жертвой тщетной,
Труда не кончив своего.

До их обид ему нет дела,
Ему не нужен их почет,
Лишь бы дойти, лишь бы всё цело
Осталось то, что он несет.

Несет, гонимый, роковое,
Таинственное благо он,
Несет понятье он святое —
Свободу будущих времен.

1862

Да, возвратись в приют свой скудный:
Ответ там даст на глас певца
Гранит скалы и дол безлюдный, —
Здесь не откликнутся сердца.

Забудь, что мы тебе сказали,
Покинь, что встретил в первый раз;
Тебя и мы не разгадали,
И ты, пришлец, не понял нас.

В глухую степь, у края света,
Далеко от людских бесед,
Туда забросил бог поэта;
Ему меж нами места нет.

Не гул там разговоров скучных,
Там бури бешеный набег,
И глас лесов седых и звучных,
И шум твоих сибирских рек.

Там под родными небесами,
Не зная нашей суеты,
Забывши нас, забытый нами,
Поэтом сохранишься ты!

Ноябрь 1838

Не раз в душе познавши смело
Разврата темные дела,
Святое чувство уцелело
Одно, средь лютости и зла;

Как столб разрушенного храма,
Где пронеслося буйство битв,
Стоит один, глася средь срама
О месте веры и молитв!

1852, Москва

Как сердцу вашему внушили
К родной Москве такую спесь?
Ее ж любимицей не вы ли
Так мирно расцветали здесь?
Не вас должна б сует гордыня
Вести к хуле своей страны:
Хоть петербургская графиня,—
Вы москвитянкой рождены.

Когда б не в старом граде этом
Впервой на свет взглянули вы,
Быть может, не были б поэтом
Теперь на берегах Невы.
Москвы была то благостыня,
В ней разыгрались ваши сны;
Хоть петербургская графиня,—
Вы москвитянкой рождены.

Ужель Москвы первопрестольной
Вам мертв и скучен дивный вид!
Пред ней, хоть памятью невольной,
Ужель ваш взор не заблестит?
Ужель для сердца там пустыня,
Где мчались дни его весны?
Хоть петербургская графиня,—
Вы москвитянкой рождены.

Иль ваших дум не зажигая,
Любви вам в душу не вселя,
Вас прикрывала сень родная
Семисотлетнего Кремля?
Здесь духа русского святыня,
Живая вера старины;
Здесь, петербургская графиня,
Вы москвитянкой рождены.

Июль 1841, Гиреево

Приветствована вновь поэтом
Была я, как в моей весне;
И год прошел,— сознаться в этом
И совестно, и грустно мне.
Год — и в бессилии ленивом
Покоилась душа моя,
И на далекий глас отзывом
Здесь не откликнулася я!
Год — и уста мои не знали
Гармонии созвучных слов,
И думы счастья иль печали,
Мелькая мимо, не блистали
Златою ризою стихов.
Кипела чаще даром неба
Младая грудь: была пора,
Нужней насущного мне хлеба
Казалась звучных рифм игра;
В те дни прекрасными строфами
Не раз их прославляли вы,
Когда явились между нами
Впервой, счастливый гость Москвы.
Я помню это новоселье,
Весь этот дружный, юный круг,
Его беспечное веселье,
Неограниченный досуг.
Как много все свершить хотели
В благую эту старину!
Шел каждый, будто к верной цели,
К неосязаемому сну —
И разошлись в дали туманной.
И полдня наступает жар —
И сердца край обетованный
Как легкий разлетелся пар!
Идут дорогою заветной;
Пускай же путники порой
Услышат где-то глас приветный,
«Ау» знакомый за горой!
Не много вас, одноплеменных,
Средь шума алчной суеты,
Жрецов коленопреклоненных
Перед кумиром красоты!
И первый пал!— и в днях расцвета
Уж и другой лечь в гроб успел!..
Да помнит же поэт поэта
В час светлых дум и стройных дел!
Переносяся в край из края,
Чрез горы, бездны, глушь и степь,
Да съединит их песнь живая,
Как электрическая цепь!

_Посвящаю моему сыну

В обширном поле град обширный
Блестел, увенчанный Кремлем,
Молящийся молитвой мирной
Перед Успенья светлым днем.
Над белокаменным простором
Сверкало золото крестов,
И медленным, созвучным хором
Гудели сорок сороков.

Входил, крестясь, в собор Успенский
И знаменитых предков сын,
И бедный плотник деревенский,
И миллионщик-мещанин;
Шли рядом, с миром и любовью,
Они в дом Божий, в дом родной,
Внимать святому славословью
Единоверною семьей.

Меж тем как гимн взносился кроткой
И как сияли алтари,—
Вблизи дворца, перед решеткой,
Стояли человека три:
Лицом не сходны, ни душою,
И дети не одной земли,
Они, сошедшись, меж собою
Беседу долгую вели.

Один, с надменностию явной,
Стоял, неловок и суров,
Заморский гость из стародавной
Столицы лордов и купцов,
Наследник той саксонской крови,
Которой силам нет утрат,—
И на смешение сословий
Глядел, дивясь, аристократ.

Второй, в сраженьях поседелый,
Был спутник тех, которых вел
Чрез все межи и все пределы
Наполеоновский орел;
И этот в золоте заката
Блестящий города объем —
В осенню ночь пред ним когда-то
Стоял в сиянии другом.

Невольно третий на соборы,
На круг чертогов вековых
Бросал порой живые взоры,
И сказывалось речью их,
Что был не чужд в Кремле он этом,
Не путник в этом он краю,
Что русский с радостным приветом
Смотрел на родину свою.

«Да,— говорил в своей гордыне
Угрюмый лорд,— ваш край велик,
Окрепла ваша власть, и ныне
Известен в мире русский штык.
Да, ваша рать врагов смирила,
И по морям ваш ходит флот,
Но где опоры вашей сила,
Где ваш незыблемый оплот?

Учениками не всегда ли
Вы были Западной земли?
Вы многое у нас узнали
И многое переняли.
Но в продолжение столетий
В чем изменился ваш народ?
Скажите, поколенья эти
Сумели ль двинуться вперед?»

— «Так,— молвил русский,— обучала
Чужбина нас; подарено
Землею вашей нам не мало;
Но не далося нам одно,
Одна здесь Запада наука
Не принялась,— наш край таков:
Осталось свято сердцу внука,
Что было свято для отцов.

Блаженства познает мирские
Недаром, может быть, страна,
Недаром Рим и Ниневия
Все взяли роскоши сполна!
Свой блеск высокою ценою
Надменный Запад ваш купил,
И, ослепленный суетою,
Он ищет тайны наших сил…

Вы станьте здесь, когда повсюду
Толпа, стекаясь без конца,
Как к празднику, в сплошную груду
Слилась у Красного крыльца,
Не изменяясь в род из рода,
Любя и веруя, как встарь,—
И средь гремящих волн народа
В Кремле проходит русский царь!

Вы станьте здесь, среди России,
Когда в торжественной ночи
Звучат священные литии,
Блестят несметные лучи;
Когда, облита морем света,
Молитвой теплою полна,—
Мгновением вся площадь эта
В Господний храм обращена;

Когда для вести благодатной
Отверзлись царские врата,
И радостно вельможа знатный
Целует нищего в уста,
И снова возносясь, и снова,
Везде, от долу до небес,
Гремит одно святое слово,
Один возглас: «Христос воскрес!»»

Речь русского нетерпеливо
Француз прервал: «Быть может, да;
Но силой вашего порыва
Что свершено? Прошли года,
Года идут; где ваше дело?
Где подвиг ваш, когда кругом
Европа целая кипела
Наукой, славой и трудом?

Где вы скитались в годы оны,
Когда страшил соседов галл,
И Хлодвиг Рима легионы
При Суассоне поражал?
Кто ведал про народ ваш дикий?
Какой здесь след есть той поры,
Как цвел наш край и Карл Великий
Гаруна принимал дары?

Где были вы в дни чести бранной,
Когда стремительной молвы
Пронесся в мире гул нежданный
С конца в конец? Где были вы,
Когда, поднявшись ратным станом,
Европа ухватила крест
И прогремел над мусульманом
Ее восторженный протест?

Когда вас видели? Тогда ли,
Как средь песков Сирийских стран
Свои мы ставки укрепляли
Костями падших христиан?
Тогда ль, когда решали снова
Своею кровью мы вопрос
И стражей воинства Христова
Стал над пучиною Родос?

Тогда ль, когда и пред могилой
Еще не смея отдохнуть,
Святой король с последней силой
Предпринял смертоносный путь,
Когда в глуши чужого края,
Исполнен помыслом одним,
Поборник умер, восклицая:
«Ерусалим! Ерусалим!»

Какая здесь свершалась драма?
Где было ваше первенство,
Когда моря принудил Гама
Дорогу дать ладье его?
Когда, отдвинув мира грани,
Свой материк искал Колумб
И средь угроз и поруганий
Стоял, глаза вперив на румб?

Когда в день скорбный озарило
Лучом небесным с высоты
«Преображенье» Рафаила
Его отжившие черты?
Когда везде встречались взгляду
Дела, колеблющие мир?
Когда Медина вел армаду
И «Гамлета» писал Шекспир?

Когда наш блеск, дивя чужбину,
Проник до этого Кремля;
Когда Мольер читал Расину
Свой труд в чертогах короля;
Когда в величии и славе
Вознесся пышный наш Версаль,—
Чем были вы хвалиться вправе?
Что вы в свою внесли скрижаль?»

Пришельца гордой укоризне
В раздумьи русский отвечал:
«Да, не дан был моей отчизне
Блеск ваших западных начал:
Крутой Россия шла дорогой,
Носила горестный венец,
И семьсот лет с любовью строгой
Ее воспитывал Творец!

Пока у вас смирял со славой
Пепина сын войны разгар,—
Наш край дорогой был кровавой
Варягов, готфов и болгар.
Теснимы грабежом и бранью,
Тогда встречали кривичи
Вотще своей убогой данью
Хазаров лютые мечи.

Был срок, когда нахлынул рьяно
На вас, арабов, грозный вал,
И папа дружбу мусульмана
Подобострастно покупал:
От алтаря Святой Софии
В те приносила времена
Молитву первую России
Богоугодная жена.

Когда крестового похода
На Западе раздался клик,—
В пределах русского народа
Был натиск лют и гнет велик:
Страну губили печенеги,
Свирепых половцев орды,
И венгров буйные набеги,
И смуты княжеской вражды.

В те дни пошел к святому граду
Какой-то инок Даниил
За край родной зажечь лампаду
И помолиться Богу сил;
И горячо монах безвестный
Молился, знать, за Русь свою,
Зане помог ей царь небесный
В тяжелом устоять бою.

Когда делили ваши рати
Труды святого короля,
Была восстать в спасенье братий
Не в силах Русская земля:
Тогда у нас пылали селы
И рушилися города,
И вдоль пути, где шли монголы,
Лежала тел людских гряда.

С твердыни сбиты, киевляне
Тогда, столпясь в Господний храм,
Обрекшись гибели заране,
Сраженье продолжали там
И билися во имя Бога,
И был лишь битве их конец,
Когда, изрублен, у порога,
Крестясь, последний лег боец.

Но их молитв предсмертных слово
Взнеслось к зиждителю небес:
Послал на поле Куликово
Нам помощь он своих чудес:
Врагов несметных рушил силу,
И всемогущею рукой
Отверзший Лазаря могилу
Разбил ярем наш вековой.

Да, вас судьба дарила щедро!
Досель не тщетный звук для вас
Баярд, и Сид, и Сааведра,
И Барбаросса, и Дуглас.
Сердца народа согревая,
В них здесь глубоко вмещено
Одно лишь имя: Русь святая!
И не забудется оно.

Припоминая дни печали,
Татар и печенегов бич,
Мы сами ведаем едва ли,
Кто был Евпатий и Претич.
Мы говорили в дни Батыя,
Как на полях Бородина:
Да возвеличится Россия,
И гибнут наши имена!

Да, можете сказать вы гордо,
Что спросит путник не один
Дорогу к улице Стратфорда,
Где жил перчаточника сын,
Что, на Ромео иль Макбета
Смотря с толпой вельмож своих,
Надменная Елисавета
Шекспира повторяла стих.

Нас волновала в ту годину
Не прелесть вымыслов его;
Иную зрели мы картину,
Иное речи торжество:
Пока, блестящая багряно,
В пожаре рушилась Москва,—
Смиряли Грозного Ивана
Монаха смелые слова.

Была пора, когда ждал снова
Беды и гибели народ,
Пора Прокофья Ляпунова,
Другой двенадцатый наш год:
И сил у нас нашлося много
Порою той, был час велик,
Когда, призвав на помощь Бога,
Спасал Россию гуртовщик;

Когда, распадшею громадой,
Без средств, без рати, без царя,
Страна держалася оградой
Единого монастыря,
И, с властию тягаясь злою,
Здесь сокрушали края плен
Пожарский — доблестной борьбою,
Святою смертью — Ермоген.

И здесь же, овладев полсветом,
Ваш смелый временщик побед
Стоял, смутясь, на месте этом
Тому назад лишь двадцать лет;
Здесь понял грозный воевода,
Что ни насилье, ни картечь
Не сладят с жизнию народа,
Что духа не сражает меч!

Во времена веселий шумных
Версальских золотых палат
Был полон Кремль стенаньем чумных,
Ревел в нем бунт и бил набат.
Но, нашу Русь не покидая,
В те дни Всевышнего покров
Спасал дитя для славы края
И от чумы, и от стрельцов.

И юный царь дивил на троне
Не блеском ваши все дворы:
Покуда в вашем Вавилоне
Шли богомерзкие пиры,—
Неутомимо и упрямо
Работал он за свой народ
И в бедной мастерской Сардама
Сколачивал свой первый бот.

И в ваши пронеслись владенья
Удары молотка его,
И будут помнить поколенья,
Царя-гиганта мастерство.
Уж восстают молвы глухие
Кичливых западных держав,
Уж ненавистна им Россия,
И близок, может, час расправ!

Для прежних подданных татарских
Настанет день, придет пора,
Когда из уст услышим царских
Мы зов пустынника Петра!
Поднимет веры он в опору
Святою силою народ,
И мы к Софийскому собору
Свершим крестовый свой поход.

Вы тоже встанете,— не с нами:
Христовых воинов сыны
Пойдут на нас под бунчуками
В рядах защитников Луны;
И предков славу и смиренье
Переживет потомков грех:
Постыдно будет им паденье,
Постыдней ратный их успех!

И мы, теснимые жестоко
Напором злым со всех сторон,
Одни без лжи и без упрека,
Среди завистливых племен,
На Бога правды уповая,
Под сению его щита,
Пойдем на бой, как в дни Мамая,
Одни с хоругвию креста!..»

Он смолк. Сиял весь град стоглавый
С Кремлем торжественным своим,
Как озарен небесной славой,
В лучах вечерних перед ним.
Взглянул он вдохновенным взором
На прежнее сельцо Москов_,
И залилися медным хором
Кругом все сорок сороков.

10 апреля 1854, Дерпт

К ***

В толпе взыскательно холодной
Стоишь ты, как в чужом краю;
Гляжу на твой порыв бесплодный,
На праздную тоску твою.

Владела эта боль и мною
В мои тревожные года;
И ныне, может, я порою
Еще не вовсе ей чужда.

Зачем, среди душевной лени,
Опасной тешиться игрой?
К чему ребяческие пени,
Желанье участи другой?

Молчи, безумная! Напрасно
Не вызывай своей мечты!
Всё, что ты требуешь так страстно,
Со вздохом бросила бы ты.

Не верь сладкоречивой фее,
Чти непонятный произвол!
Кто тщетно ищет, не беднее
Того, быть может, кто нашел.

Снова над бездной, опять на просторе,-
Дальше и дальше от тесных земель!
В широкошумном качается море
Снова со мной корабля колыбель.

Сильно качается; ветры востока
Веют навстречу нам буйный привет;
Зыбь разблажилась и воет глубоко,
Дерзко клокочет машина в ответ.

Рвутся и бьются, с досадою явной,
Силятся волны отбросить нас вспять.
Странно тебе, океан своенравный,
Воле и мысли людской уступать.

Громче все носится ропот подводный,
Бурных валов все сердитее взрыв;
Весело видеть их бой сумасбродный,
Радужный их перекатный отлив.

Так бы нестись, обо всем забывая,
В споре с насилием вьюги и вод,
Вечно к брегам небывалого края,
С вечною верой, вперед и вперед!

Блещет дол оледенелый,
Спят равнины, как гроба;
Средь степи широкой, белой
Одинокая изба.

Ночь светла; мороз трескучий,
С неба звездного луна
Прогнала густые тучи
И гуляет там одна.

И глядит она в светлицу
Всем сиянием лица
На заснувшую девицу,
На невесту молодца.

А внизу еще хозяйка
С сыном в печь кладет дрова!
«Ну, Алеша, помогай-ка!
Завтра праздник Рождества».

И, огонь раздувши, встала:
«Подожди ты здесь меня,
Дела нынче мне не мало, —
Да не трогай же огня».

Вышла вон она со свечкой;
Мальчик в сумерках один;
Смотрит, сидя перед печкой:
Брызжут искры из лучин.

И огонь, вначале вялый,
И притворчив, и хитер,
Чуть заметен, змейкой алой
Вдоль полей ползет как вор.

И сверкнул во мраке дыма,
И, свистя, взвился стрелой,
Заиграл неодолимо,
Разозлился как живой.

И глядит дитя на пламень,
И, дивяся, говорит:
«Что ты бьешься там об камень?
Отчего ты так сердит?»

— «Тесен свод, сжимают стены, —
Зашипел в печи ответ, —
Протянуть живые члены
Здесь в клеву мне места нет.

Душно мне! А погляди-ка,
Я б на воле был каков?» —
И взлетел вдруг пламень дико,
Будто выскочить готов.

«Не пылай ко мне так близко!
Ты меня, злой дух, не тронь!»
Но глазами василиска
На него глядит огонь:

«Мне ты путь устрой!
Положи мне мост,
Чтоб во весь я свой
Мог подняться рост.

Здесь я мал и слаб,
Сплю в золе как тварь;
Здесь я — подлый раб,
Там я — грозный царь!

Поднимусь могуч,
Полечу ретив,
Разрастусь до туч,
Буду диво див!»

Рыщет в печке, свищет, рдея,
Хлещет он кирпичный свод,
Зашипит шипеньем змея,
Воем волка заревет.

И ребенок с робким взглядом,
Как испуганный слуга,
Положил поленья рядом
С полу вплоть до очага.
..............
Ночь ясна; луна-царица
Смотрит с звездного дворца;
Где же мирная светлица?
Где невеста жениха?

Ночь тиха; край опустелый
Хладным саваном покрыт;
И в степи широкой, белой
Столб лишь огненный стоит.

Июнь 1841
Гиреево

Опять отзыв печальной сказки,
Нам всем знакомой с давних пор,
Надежд бессмысленные ласки
И жизни строгий приговор.

Увы! души пустые думы!
Младых восторгов плен и прах!
Любили все одну звезду мы
В непостижимых небесах!

И все, волнуяся, искали
Мы сновиденья своего;
И нам, утихшим, жаль едва ли,
Что ужились мы без него.

Ноябрь 1846